О чем могли разговаривать пастор Брем и барон Мюллер

Поскольку барон Мюллер увлекался орнитологией и поскольку он приехал именно к орнитологу Брему, можно почти с уверенностью сказать, что разговор их был в основном посвящен птицам. А поскольку экспедиция, которую задумал барон, должна была преследовать научные цели (и, естественно, поставить имя Мюллера рядом с крупнейшими учеными того времени), то разговор, видимо, касался научных проблем, волновавших в то время орнитологов.

Проблем было много. Например, одна из них — открытие новых видов. А что значит открыть новое животное? Когда астрономы открывают новую планету, это значит, что до них никто никогда не видел ее. Когда геологи открывают новое месторождение полезных ископаемых, это значит, что никто никогда до них не знал о существовании в этих местах, допустим, железной руды или нефти. В зоологии не так. Открытие в зоологии похоже скорее на открытие новых земель. Мореплаватели находят в океане неизвестный остров. Но это вовсе не значит, что о существовании этого острова никто не знал — на нем могли жить люди, о нем могли знать жители соседних островов или материка и бывать на нем. Но остров считается открытым лишь тогда, когда он будет нанесен на карту, указано его место в океане, хоть кратко описаны его берега, его природа. Это относится не только к островам, но и к материкам. Самый яркий пример тому — Америка. Ведь Америка существовала, конечно, и до того, как посетил ее Америго Веспуччи или Христофор Колумб. И местные жители вовсе не сомневались, что материк, на котором они живут, существует. Но лишь после того, как он был нанесен на карту географами, состоялось «открытие Америки».

То же самое и в зоологии. Люди испокон веков существовали бок о бок с животными, и жизнь людей настолько прочно переплелась с ними, что отделить существование человека от животных невозможно. Но — странное дело! — люди не знали животных. То есть у человечества не было сколько-нибудь систематизированных знаний. Конечно, и первобытным людям, охотившимся на зверей, были известны их повадки — без этого они не могли бы успешно охотиться. И древним скотоводам, очевидно, хорошо были знакомы повадки и привычки прирученных и одомашненных ими животных, и первые селекционеры, выводившие новые породы домашних животных, должны были многое знать. И все-таки науки еще не было, не было систематизированных знаний, которые и есть наука.

Правда, уже очень давно люди пытались систематизировать животных. Первая попытка была сделана Аристотелем (384(5)–322 гг. до н. э.). Он описал 454 вида. Через две тысячи лет другой ученый, Линней, составил список известных человечеству животных, который насчитывал 4200 видов. За две тысячи лет этот список увеличился в девять раз. Менее чем через сто лет было известно уже 30 тысяч животных, обитающих на нашей планете. В это время известный английский ученый Л. Окен заявил, что, очевидно, столько же существует еще не открытых. Многие коллеги Окена нашли это предположение слишком смелым, но уже к концу прошлого века одних только бабочек было известно 80 тысяч видов.

Сейчас список животных насчитывает более миллиона видов. И ученые считают, что он далеко не полный — открытия неизвестных еще науке обитателей нашей планеты продолжаются. И это сейчас. Что же говорить о том времени, когда происходил разговор пастора Брема и барона Мюллера? Ведь это было очень бурное время в зоологии и географии — еще продолжали открывать новые земли, на которых обитали никому из ученых не известные животные, научные экспедиции, отправлявшиеся в неисследованные леса Африки и Америки, Австралии и Азии, на каждом шагу встречали незнакомых зверей и птиц, делали новые удивительные открытия.

Но нередко открытия делались не там, где исследователи ловили или добывали неизвестное животное, а за много тысяч километров от того места, в тиши лабораторий или кабинетов. Ведь часто на месте невозможно определить, новый это вид или уже известный науке. Даже самый опытный натуралист не может запомнить и части животных, открытых ранее. А иногда новый вид очень мало отличается от уже известного. Для того чтоб установить, новый это вид или уже открытый ранее, требуются специальные таблицы или коллекции, то есть то, что в экспедиции бывает далеко не всегда.

Значит, надо аккуратно сохранить животное или его шкурку, точно записать, где и когда оно добыто, в каком месте, среди какой растительности и т. д. И потом, вернувшись из экспедиции, определить — открытие это или нет.

Сейчас науке известно около 9 тысяч видов птиц. В середине прошлого века их известно было гораздо меньше. Пастор Брем понимал, конечно, что список известных ему и его современникам птиц далеко не полный. И видимо, об этом, об открытии новых видов птиц, о том, что необходимо учесть, чтоб сделать эти открытия, и говорил Христиан Людвиг Брем с бароном фон Мюллером.

Возможно, говорили они и о другом. Например, о птичьих перелетах, которые тогда очень занимали ученых. Впрочем, не только тогда.

О перелетах птиц люди знали очень давно. Ведь не могли же они не обратить внимания на то, что весной многие пернатые появляются, а осенью исчезают. Но вот куда они исчезают — представить себе не могли. Великий натуралист древности Аристотель писал в своих трудах, что птицы на зиму прячутся в дупла деревьев или пещеры. Но этому не очень верили, потому что никто никогда не находил в дуплах и пещерах спящих птиц. Гораздо больше верили люди легенде, что птицы на зиму погружаются в воду и там остаются до прихода весны. (Даже в это фантастическое предположение могли поверить люди скорее, чем в то, что птицы на зиму улетают в жаркие страны.)

Эта легенда жила много веков, и лишь в 1740 году она была развеяна. Один немецкий натуралист обмотал красными нитками ножки ласточки и на следующий год, поймав ее на гнезде, внимательно изучил эти нитки. Никаких признаков того, что нитки долго находились в воде, он не обнаружил.

Однако и до этого эксперимента, видимо, догадывались люди, что не в воде зимуют птицы. Но где?

Делались робкие попытки выяснить это. Так, в 1710 году в Германии была поймана серая цапля с серебряным кольцом, надетым на нее в Турции.

Очевидно, это было известно пастору Брему. Но уж что несомненно было ему известно, так это история с аистом, пойманным в 1822 году в Германии. Аист этот нес на себе стрелу, изготовленную, как определили специалисты, в Африке.

Значит, птицы, живущие в Германии, зимуют в Африке?! Барон имеет возможность понаблюдать в Африке за европейскими птицами…

В общем-то, пастор Брем, как и некоторые его коллеги, был уверен в том, что птицы совершают ежегодно тысячекилометровые перелеты. Он не раз упоминал об этом в своих работах, но, как совершают птицы эти перелеты, как находят дорогу, как ориентируются, как у них хватает сил на такую дорогу, — этого ни пастор Брем, ни другие ученые тогда не знали^[1]. Но вопрос этот его очень интересовал, и вряд ли он не говорил об этом с бароном.

Очевидно, говорили они и о многом другом, о чем мы можем только догадываться. Очень возможно, что многое в этом разговоре нам показалось бы наивным; быть может, они горячо обсуждали и такие вопросы, которые сейчас даже у школьников не вызывают сомнений. Но надо ведь помнить, что разговор-то этот происходил весной 1847 года, то есть в середине прошлого, XIX века.

Да, к середине XIX века зоология значительно продвинулась вперед по сравнению с тем, что происходило в науке еще сравнительно недавно. И в то же время она сделала только первые по-настоящему значительные шаги. Еще не было известно учение Чарлза Дарвина, еще не было открытий и работ многих других зоологов и биологов, продвинувших вперед науку. Не было еще и книг Альфреда Брема. И никто даже предполагать не мог, что они когда-нибудь будут: ведь он изучал искусство и собирался стать архитектором.

 

 

Предложение барона Джона Мюллера студенту Альфреду Брему

В жизни нередко бывает: одних людей ничто не влечет, у них ни к чему нет особого призвания, у других призвание ярко выражено, третьи увлекаются и одним и другим, причем иногда кажется, что эти увлечения несовместимы, должны взаимно исключать друг друга.

Альфред Брем принадлежал к этой, третьей группе или третьему типу людей. Едва научившись как следует ходить, он уже долгие часы проводил в лесу — благо лес находился буквально за домом. Когда стал старше — вместе с отцом, а потом и самостоятельно, с рассвета до темноты, бродил по лесистым холмам Тюрингии. Альфред знал в округе чуть ли не каждую тропинку, мог по голосу, по полету определить любую птицу, жившую в тюрингских лесах.

И в то же время было другое увлечение, пожалуй, не менее сильное. Он очень рано научился читать, и книги для него стали такой же радостью, такой же необходимостью, как лес. Особенно любил он книги о жизни художников и музыкантов, очень нравились ему стихи — их он запоминал легко и быстро, как запоминал птичьи голоса. А когда длинными зимними вечерами вся семья собиралась в столовой и мать читала вслух Гёте и Шиллера, Гюго и Шекспира, не было более внимательного и увлеченного слушателя, чем Альфред. И, наверное, никто тогда не мог сказать, что больше волнует и увлекает Альфреда — литература и искусство или природа.

Великий немецкий поэт Гёте был и известным натуралистом. Он писал о себе:

 

Я от отца имею стан

И нрав сурово-честный.

А матушкой в наследство дан

Мне песен дар чудесный.

 

Эти слова можно в полной мере отнести и к Альфреду Брему: в нем всю жизнь жили два человека — поэт и ученый, жили, не только не мешая, но и очень помогая друг другу.

Однако тогда, в четырнадцать лет, когда Альфред окончил сельскую школу и ему надо было делать выбор, решать свою судьбу, победил поэт, страсть к искусству и литературе, привитая матерью, победила любовь к природе, воспитанную отцом. Он решил стать архитектором.

…Альфред стоял на высоком холме и смотрел вниз, на белую церквушку, на приземистый отцовский домик, построенный почти сто лет назад, на черепичные крыши, круто сбегающие вниз. Он видел узкую тропинку, по которой бегал в рентендорфскую сельскую школу, и дорогу, по которой, окончив эту школу, ушел в Альтенбург, чтобы поступить в художественно-ремесленное училище. Будущий архитектор сначала должен был овладеть специальностью каменщика.

Три года ходил Альфред этой дорогой; в субботу вечером он приходил домой, чтоб день пробыть с родителями, братьями и сестрами, а в понедельник на рассвете уходил в город, чтобы вовремя успеть на работу или на занятия — подрядчик строительных работ, он же — директор училища Шульц был человеком пунктуальным и не терпел опозданий.

Восемнадцать километров в один конец, восемнадцать в другой. Впрочем, Альфреду, привыкшему бродить по лесам, это было нетрудно. Труднее было без того, к чему он привык с самого раннего детства: без птичьих голосов и шума деревьев, без запаха и шелеста трав. Альфред даже не представлял себе, как все это прочно вошло в его жизнь. И все-таки он не сомневался, что выбрал правильный путь. Поэтому, получив наконец 9 сентября 1846 года свидетельство об окончании училища, где было записано, что «его достижения были достаточными, его прилежание было отрадным, его работоспособность — отличная, поведение — безукоризненное», Альфред отправился в Дрезден, в Институт искусств.

Первый раз в жизни Альфред так надолго покинул родные места, первый раз в жизни он в течение нескольких месяцев лишен был возможности побродить по лесу.

Конечно, он слушал лекции известных профессоров, бывал в знаменитой Дрезденской галерее, подолгу простаивая у полотен великих художников, ездил на Майсельский завод и собственными глазами видел, как создаются шедевры прикладного искусства — прославленный на весь мир саксонский фарфор, в его распоряжении была прекрасная библиотека. Все это было ему очень интересно, все это радовало и волновало Альфреда — ведь это то, к чему он стремился.

Но ведь и лес он любил не меньше. И хоть в маленькой комнатке студента Института искусств Альфреда Брема всюду были расставлены чучела птиц, которые он привез из дома, разве могли они заменить настоящих?

Настоящих увидел и услышал он снова лишь весной 1847 года, когда, окончив первый курс, приехал в Рентендорф на каникулы. Конечно же, целые дни он проводил в лесу. А возвращаясь домой, обязательно заходил к отцу.

Пастор и сам в эти дни старался как можно больше времени проводить в лесу. Он лучше, чем кто-нибудь другой, знал, что это время — время весеннего буйства и торжества природы — самое интересное для естествоиспытателя. Знал это, конечно, и Альфред. И им, знатокам и любителям природы, было о чем поговорить, чем поделиться друг с другом.

Иногда отец и сын засиживались до полуночи, а это в доме пастора было чрезвычайным происшествием — здесь все привыкли рано ложиться и рано вставать. Но что делать, если время бежит так быстро?!

Они обычно сидели друг против друга — отец в своем жестком рабочем кресле, Альфред на невысокой скамеечке около большого чучела марабу — удивительно похожие и в то же время очень разные. Оба высоколобые, ясноглазые, широкоплечие. Но если речь отца была ровная и спокойная, жесты короткими и сдержанными, то сын говорил бурно и страстно, а блестящая память, сохраняющая мельчайшие подробности, богатое воображение, помогающее создавать яркие образные картины, прекрасный голос — все то, что он унаследовал от матери, — придавали его рассказам особую прелесть и обаяние.

Трудно сказать, о чем думал в эти вечера пастор Брем. Может быть, слушая рассказы сына о дне, проведенном в лесу, пастор жалел, что Альфред не станет зоологом. Но в то же время Христиан Людвиг Брем понимал, что для этого надо окончить университет. Однако в университете уже учился брат Альфреда Рейнгольд, а дать университетское образование двоим сыновьям сельский пастор на свои доходы не мог.

Поэтому очень возможно, что, слушая вечерами рассказы Альфреда о Дрездене, видя, с каким увлечением он рассказывает о музеях и лекциях профессоров, пастор радовался, что Альфред получит прекрасную специальность, которая ему по душе, станет самостоятельным и уважаемым человеком.

И все-таки, наверное, где-то в глубине души Христиан Людвиг Брем жалел, что сын его не станет зоологом. Если бы это было не так, дальнейшие события того памятного дня развивались бы иначе.

А события развивались таким образом.

Альфред в этот день вернулся домой раньше обычного — он обещал матери прийти к обеду. Такие счастливые дни в семье пастора теперь бывали не часто: старший, Оскар, стал довольно известным энтомологом — специалистом, изучающим жизнь насекомых, Рейнгольд учился в Иене, Альфред — в Дрездене. Но сегодня все: и старшие дети, приехавшие в Рентендорф, и младшие — одиннадцатилетний Эдгар, восьмилетний Артур, семилетняя Матильда и даже крошка Текла — соберутся за одним столом.

Альфред пришел вовремя, но прежде, чем снять охотничью куртку и сапоги, он, как уже повелось, зашел к отцу.

Так произошла встреча, которая решила дальнейшую судьбу Альфреда.

Пастор представил сына барону. Барон не удивился, узнав, что Альфред готовится стать архитектором: ведь совершенно не обязательно, чтоб дети шли по пути отцов. Но когда Христиан Брем упомянул о том, как хорошо знает Альфред птиц, сколько времени провел он в лесу за свою короткую жизнь, Мюллер насторожился.

Барон был человеком энергичным, решения принимал быстро и, задумав что-то, стремился добиться своего. Пастор еще продолжал говорить о сыне, о том, что наряду со склонностями к естествознанию у него сильная тяга к искусству, а барон уже лихорадочно обдумывал только что пришедшую ему мысль.

Барон знал, что в экспедиции ему нужен будет помощник — человек сильный, знающий свое дело и любящий природу. Правда, Мюллер еще не задумывался о кандидатуре — он собирался начать подыскивать помощника после посещения Рентендорфа. Но сейчас его планы изменились: зачем откладывать поиски, зачем вообще надо кого-то искать, когда идеальный помощник стоит перед ним! Однако захочет ли он поехать в экспедицию? Согласится ли пастор отпустить сына?

Уже давно все собрались в столовой и с нетерпением поглядывали на дверь, но ни хозяин дома, ни Альфред, ни гость не появлялись. Все понимали, что там, за плотно прикрытой дверью пасторского кабинета, происходит какой-то чрезвычайно важный разговор. Но никто даже предположить не мог, что это был за разговор и каковы будут его последствия.

А в кабинете пастора происходило следующее. Барон безо всяких предисловий предложил Альфреду поехать с ним в Африку, заявив, что давно ищет надежного спутника, знающего и любящего природу, умеющего обращаться с коллекционными материалами, вести дневник и наблюдать за животными. Но никак не мог отыскать такого и вот теперь, встретившись с Альфредом, понял, что нашел того, кого искал. Мюллер, конечно, хитрил, но ни отец, ни сын не обратили на это внимания — предложение барона было настолько неожиданным, настолько застало их врасплох, что оба растерялись.

Наконец пастор сказал, что барон все-таки обратился не по адресу. При всей своей любви к природе Альфред не собирается становиться естествоиспытателем. Путь, по которому он пошел, был выбран им самостоятельно, без какого-либо давления со стороны. Альфред хочет стать архитектором!

Но не таков был барон фон Мюллер, чтоб отступать, тем более что он уже окончательно убедил себя: Альфред будет ему идеальным помощником. Мюллер не стал отговаривать Альфреда бросить архитектуру — эту прекрасную и всеми уважаемую специальность. Но разве архитектору не интересно совершить путешествие в Африку, а заодно посетить и Грецию (посещение этой страны — в плане экспедиции) с ее замечательными архитектурными памятниками? Невозможно спорить, что это интересно всякому, а архитектору особенно. Нельзя не согласиться и с тем, что такое путешествие требует больших затрат. И неизвестно, сможет ли когда-нибудь архитектор Брем позволить себе подобную поездку. А сейчас все расходы барон берет на себя.

Мюллер говорил долго. Он говорил и о том, как путешествие расширит кругозор молодого человека, как оно может повлиять на всю его дальнейшую жизнь: ведь очень возможно, что именно в экспедиции Альфред поймет, что не искусство, а наука — его истинное призвание. И наконец, если это окажется не так, через год, вернувшись из Африки, Альфред снова сможет приступить к занятиям в Институте искусств. В конце концов, в его возрасте один год не имеет значения.

Так говорил барон, и трудно было с ним не согласиться. Но пастор Брем молчал. И это молчание обнадежило барона. Действительно, если бы отец Альфреда был против его поездки, если бы считал неразумным бросать учебу, он мог бы давно прервать Мюллера, сославшись хотя бы на то, что их ждут за столом, а затем своей родительской властью запретить Альфреду и думать о поездке в Африку.

И барон продолжал говорить, рисуя заманчивые картины, строя грандиозные планы их поездки, обещая сделать все, чтоб ни Альфред, ни его родители не жалели, если молодой Брем примет это предложение.

Пастор сидел молча в своем кресле, и на его лице нельзя было прочитать ничего. Зато на лице Альфреда было написано все, о чем он думал, все, что чувствовал и переживал в эти минуты.

Конечно, он готов принять предложение барона, принять сейчас же, немедленно. Думал ли он в эти минуты об архитектуре, о том, что готов бросить ее? Наверное, нет, не думал, так же как в эти минуты, видимо, не думал, что готов стать зоологом. Возможно, он был согласен с бароном: путешествие в неизведанные страны, даже если на время придется забыть об искусстве, вовсе не означает, что он откажется от него совсем. К архитектуре можно вернуться и позже, а такого случая поехать в Африку может больше не представиться никогда!

А возможно, Альфред вообще не думал ни о чем: все здравые мысли, все логические рассуждения отступили перед одним — перед возможностью поехать в далекие, неисследованные, малоизвестные и таинственные страны. Так ведь тоже бывает в жизни, особенно если человеку только что исполнилось восемнадцать лет!

Отец ничего не ответил барону. Альфреду же он сказал: «Ты уже взрослый, решай сам».

И Альфред решил: 31 мая 1847 года он покинул родной Рентендорф, чтобы встретиться с бароном в Вене и вместе с ним отправиться в Триест, где уже были заказаны места на пароходе.

 

Глава вторая

 

Вверх по Нилу

Альфред смотрел на укутанный утренней дымкой город и старался вспомнить все, что ему известно о нем. Александрия, город, основанный знаменитым греческим полководцем Александром Македонским, столица науки древнего мира. Здесь жили и работали, сюда приезжали крупнейшие ученые того времени Архимед и Птолемей, Евклид и Аристарх. Здесь была знаменитая Александрийская академия. При ней — анатомический театр и обсерватория, зоологические и ботанические сады.

Но в средние века христианское духовенство обрушилось на ученых, на библиотеки и даже на тех, кто просто умел читать. Натравливаемая церковниками, обезумевшая толпа фанатиков разрушила и сожгла храм Сераписа, в котором хранилась бóльшая часть самой крупной по тем временам библиотеки в мире, — сгорели 700 тысяч книг-свитков, многие из которых уже тогда были уникальными. Это произошло в IV веке нашей эры. Альфред читал об этом, но ему казалось, что не могла бесследно исчезнуть великая культура города, и он с нетерпением ждал, когда корабль войдет в порт. Однако, сойдя на берег, он очень скоро разочаровался: безликий, перестроенный европейцами на свой лад центр города, потерявший от этого всю прелесть восточного колорита, грязные, полуразрушенные арабские кварталы — такой предстала перед ним столица науки древнего мира.

К счастью, барон вовсе не собирался задерживаться в Александрии. Он быстро закончил все формальности, отыскал подходящую барку и уже через два дня — 31 июля 1847 года они отправились дальше.

Альфред плохо запомнил путешествие по каналу, а затем по Нилу до Каира: его свалила тропическая лихорадка. И лишь в промежутках между приступами, полулежа на палубе барки, смотрел он на берега великой и легендарной реки.

Много раз еще будет плавать по Нилу Брем, будут у него во время этих плаваний смешные и забавные, опасные и трагические приключения. О некоторых он будет изредка вспоминать, другие быстро забудет. Но то, что произошло во время этого плаванья, он запомнит на всю жизнь. И не только потому, что это было первое приключение на африканской земле, но и потому, что оно послужило Брему хорошим уроком.

Уже почти в самом конце пути, недалеко от Каира, их барка наскочила на другую и повредила ее. Матросы поврежденного судна быстро перебрались на барку, где находился Брем, и окружили капитана, который немедленно поднял громкий крик, призывая на помощь. Услышав крик, Брем и Мюллер, которого тоже мучили приступы лихорадки, схватили оружие и выскочили на палубу. Увидев вооруженных людей, нападавшие в ужасе бросились к борту и моментально оказались в воде. Успокоившись, капитан объяснил, что это разбойники, которые пытались захватить судно.

Лишь позже Альфред и барон узнали, что матросы с поврежденной барки вовсе и не собирались захватывать судно. Они лишь требовали, чтоб виновник аварии возместил ущерб — заплатил стоимость ремонта поврежденной барки. Жуликоватый капитан, которому очень не хотелось раскошеливаться, решил воспользоваться тем, что европейцы не знают языка и не понимают, что происходит.

 

Барон не придал никакого значения этому эпизоду и скоро забыл о нем. Альфред же твердо решил: чтоб больше не попадать в нелепые положения, чтоб жулики не могли воспользоваться его незнанием языка, чтоб путешествие проходило успешно, выучить арабский язык. И довольно скоро он не только мог свободно разговаривать с местными жителями на их родном языке, но выучил и турецкий: Египет в то время находился под властью Турции, и турецкий язык был очень распространен, особенно среди правительственных чиновников.

Каир, или, как называют его арабы, Маср-эль-Кахира, что в переводе значит главный и непобедимый город, встретил их неприветливо: приступы лихорадки там стали почему-то еще тяжелее, к тому же в день их приезда произошло землетрясение. Лишь через восемнадцать дней смог Альфред выйти из гостиницы. Он был еще очень слаб и не собирался долго гулять по городу. Но воздух, небо, солнце, люди, звери, минареты, купола, дома — все ему было ново, все захватило его в первые же минуты.

С каждым днем Альфред чувствовал себя лучше и с каждым днем проводил все больше времени на улицах Каира. Он бродил в толпе, похожей на гигантский клубок, который непрестанно спутывался, разматывался и опять наматывался. Он рассматривал пешеходов и всадников на ослах, на лошадях или взгромоздившихся на спину верблюдов; он рассматривал полуобнаженных феллахов и купцов в высоких чалмах, ободранных, в лохмотьях солдат и офицеров в мундирах, расшитых золотом. Все перемешалось в этой пестрой толпе — европейцы и негры, бедуины и торговцы из Индии или Кавказа, скрипучие тележки, которые тащили ленивые верблюды, и коляски, запряженные великолепными лошадьми, впереди которых бежал скороход и громко хлопал бичом, богато одетые знатные турки на роскошно оседланных благородных конях в сопровождении конюхов с красными платками на плечах и бедные водоносы, сгибающиеся под тяжестью огромных бурдюков или глиняных кувшинов, слепые нищие и торговцы сладостями. Эта огромная, ежесекундно сменяющаяся, пестрая и разнообразная толпа представляла одно целое, так же как тысячеголосый и разноязыкий говор ее сливался в один громкий гул.

Иногда, устав от пестроты и яркости толпы, Альфред сворачивал в кривые прохладные уютные улочки, рассматривал дома, отделанные мелкой искусной резьбой, а иногда один или вместе с бароном отправлялся за город, на невысокую гору, с которой открывалась панорама Каира и его окрестностей. Город с трехсоттысячным населением, со множеством куполов и минаретов расстилался у его ног, как сказочный ковер. Нил золотой лентой извивался вдали, а за ним виднелись громадные, неподвластные времени тысячелетние пирамиды. Еще дальше за ними расстилалась беспредельная однообразная бледно-желтая пустыня, так резко контрастирующая с буйной тропической растительностью Каира, его пригородов и берегов Нила.

Альфреду казалось, что он может бесконечно стоять на горе, любуясь панорамой земли фараонов, или без конца бродить в разноязыкой и пестрой толпе. Но скоро он почувствовал, что эти зрелища, а главное — безделье, начинают его утомлять, все меньше стал он обращать внимания на восточную экзотику, все больше стали привлекать его животные и в особенности птицы, которых было множество и в самом Каире и в его окрестностях.

Барону еще раньше, чем Брему, наскучило любоваться арабской столицей, и он энергично принялся за подготовку к путешествию в глубь страны. Это заняло немало времени — ведь все, что может понадобиться в путешествии, вплоть до мелочей, надо было захватить из Каира: одежду и обувь, писчие принадлежности и инструменты, спички и соль, иголки и нитки.

Потом встал вопрос о транспорте. И тут Мюллер узнал, что из Каира вверх по Нилу отправляется духовная миссия — группа европейских священников, собирающихся обращать неверных арабов в христиан. Практичный барон тотчас же решил использовать это: путешествовать по Нилу вместе со святыми отцами будет и дешевле и безопаснее.

Альфред не был в восторге от такой перспективы. И не потому, что не любил священников, — сын сельского пастора с детства привык почтительно относиться к религии и ко всему, что связано с ней. И в другое время Альфред, возможно, ничего бы и не имел против такого общества. Но первое путешествие по Африке ему не хотелось совершать в обществе людей, чуждых ему по интересам. Однако Альфред был всего лишь секретарем и помощником барона Мюллера.

Очень скоро он убедился, что предчувствие его не обмануло. Но в тот день, 28 сентября, когда барка отчалила от каирской пристани и ветер надул ее паруса, Альфред старался не думать о своих спутниках.

Нильская барка — дахабие — была довольно удобна для путешествий. Больше половины всей ее длины занимала предоставленная пассажирам каюта. Часть палубы, покрытой навесом, тоже была в распоряжении пассажиров, и Альфред почти все время проводил на этой палубе, разглядывая берега, делая записи в дневнике, а потом, когда они с бароном начали охотиться, препарируя здесь добычу.

Барка медленно плыла по реке. Рейс — капитан — стоял на носу, нащупывая фарватер, отдавая приказания мустамелю — штурману, помещавшемуся на крыше каюты, и матросам, состоящим при парусах. Однако старания рейса не избавляли барку от мелей, на которые она довольно часто садилась. Тогда все матросы быстро скидывали с себя одежду, бросались в воду и вытаскивали барку обратно в фарватер. Мели, да и не очень-то рьяные действия матросов замедляли и без того медленное движение дахабие. И Брему пришла мысль использовать это время: он предложил барону каждое утро спускаться на берег и идти пешком. Маловероятно, что барка обгонит их. Но даже если это и произойдет, на ночь она все равно пристанет к берегу.

Едва очутившись на берегу, Альфред сразу понял, что не напрасно предпочел пеший, не всегда удобный, а иногда и довольно трудный путь комфортабельному путешествию на барке: прибрежные заросли буквально кишели птицами.

Коллекция быстро росла. Возвращаясь на барку, Брем принимался препарировать птиц, и барон очень скоро убедился, что не зря уговаривал Альфреда поехать в экспедицию. Правда, Мюллеру не очень нравилось, что Альфред начинает работу сразу же по возвращении, даже не позволив себе отдохнуть несколько часов. Конечно, барона никто не заставлял работать вместе с Бремом, но он не хотел казаться слабее своего секретаря и присоединялся к нему. Но, когда все пассажиры барки уходили с палубы, Мюллер тоже уходил в каюту, предоставляя Альфреду заканчивать работу в одиночестве. И Альфред заканчивал ее. Как бы ни гудели ноги, как бы ни болела спина и как бы ни хотелось спать, он продолжал препарировать — аккуратно, не повреждая ни одно перышко, снимать шкурки и натирать их изнутри мышьяковым мылом, чтоб они дольше сохранялись. Он очень хорошо помнил слова отца: каждая испорченная шкурка — это напрасно убитая птица. А убивать напрасно животных не только жестоко, но и преступно.

На всю жизнь запомнил Альфред случай, который произошел, когда ему было девять лет. Он долго выслеживал огромного филина, и когда принес наконец домой свой трофей, было уже очень поздно.

Отдав филина отцу, Альфред направился в спальню — утром надо было идти в школу, а занятия начинались рано. Но отец остановил его. Он сказал, что к тому времени, когда Альфред вернется из школы, тушка филина может испортиться. И дело не в том, что Альфред потратил много сил, выслеживая эту птицу, а в самой птице… Альфред сразу понял отца. И хоть от усталости дрожали руки, хоть слипались глаза, Альфред аккуратно снял шкурку и сделал все, чтоб сохранить ее.

Может быть, отец схитрил: ведь дело происходило осенью, и тушка филина вполне могла пролежать сутки. Но если Альфред тогда не усомнился в необходимости довести дело до конца, то здесь, в Африке, под палящими лучами солнца, он не мог поступать иначе.

Иногда при слабом свете фонаря Альфред работал до рассвета. А утром снова с удовольствием отправлялся на берег.

Правда, на берег Альфред стремился не только потому, что там чуть ли не на каждом шагу встречались неизвестные или малознакомые ему птицы. Его все больше и больше угнетало присутствие «святых отцов». Один постоянно изводил его своими проповедями и поучениями, другой раздражал своей глупостью, жадностью, трусливостью, третий возмущал нетерпимостью к «иноверцам». На барке они буквально преследовали Брема, и, только оказавшись на берегу, Альфред испытывал облегчение.

Но однажды, отправившись на берег, Брем увидел, что священнослужители последовали его примеру. Мало того — в руках «святых отцов» были ружья. Альфред не знал, что изнывающие на барке от скуки монахи решили поразвлечься стрельбой.

Надолго запомнил Альфред это ужасное утро — утро «развлечения» священнослужителей, — они палили по всему, что мало-мальски двигалось или издавало хоть какие-то звуки.

И Альфред не выдержал:

— Что вы делаете, святые отцы?

Монахи, как по команде, опустили ружья и повернулись к Альфреду. В наступившей тишине было слышно, как неподалеку в кустах в предсмертной агонии бьется большая птица, как стонет раненная неудачным выстрелом другая, упавшая в заросли тростника.

Альфред понимал, что слишком молод, чтоб вступать в спор с этими людьми, к тому же лицами духовными. Но он все-таки не мог сдержаться:

— Что вы делаете, святые отцы? Почему вы убиваете этих птиц? Зачем вам это?

— Но ведь вы тоже убиваете их! — начал было патер Петремонте.

— Да, к сожалению, коллекционирование в естествознании почти всегда связано с убийством. Но это необходимо. Во имя науки, во имя просвещения…

— Мы убиваем лишь тогда, когда угодно господу богу, — ровным, глухим голосом произнес другой монах — Рилло.

Альфред резко повернулся к нему. Сухое желтое лицо монаха было бесстрастно, но в глазах светилась такая жестокость, такая злоба, что Альфред понял: никакими словами, никакими доводами не убедить этого человека.

Он повернулся и пошел прочь. Но еще долго слышал он грохот выстрелов и отчетливо представлял себе окровавленные тушки птиц, валяющиеся на траве, застрявшие в ветках кустарника, затерявшиеся в зарослях камыша. Они не нужны были монахам — им важно было выстрелить, убить…

В этот день — первый изо всех охотничьих дней Брема в Африке — охота была неудачной. Альфред никак не мог сосредоточиться, ему в этот день совсем не хотелось стрелять.

 

 

Хартум

Узкие, кривые улицы, иногда такие запутанные, что напоминали лабиринт, одноэтажные без окон дома, жара, зловоние — таким представился Хартум Альфреду и его спутникам. О, как этот город был не похож на покинутый им сравнительно недавно Каир!

Центром общественной жизни, как и во всех мусульманских городах, был базар. Здесь находилась мечеть и несколько самостоятельных рынков: хлебный, овощной, сенной, табачный. Был тут специальный рынок, где продавали сало, и рынок, где торговали разнообразными тканями. С утра и до вечера толпился на этих рынках народ, покупая и продавая и просто глазея на происходящее. И ни продавцов, ни покупателей, ни зевак нисколько не смущала господствовавшая над всем базаром виселица, на которой постоянно висел труп казненного. Его снимали лишь для того, чтоб повесить очередного преступника или какого-нибудь несчастного, объявленного преступником.

Но были в Хартуме и прелестные уголки — и Альфред скоро разыскал их. Это сады на берегу Голубого Нила. Некоторые сады были настолько велики, что в них выращивали овощи, даже сеяли хлеб.

Впрочем, если бы в Хартуме не было этих садов, если бы город был во много раз грязнее и беднее, Брем все равно радовался бы, что попал наконец сюда. И не только потому, что Хартум стоит почти у слияния двух рек — Голубого и Белого Нила, и одно это уже привлекает путешественников. Вокруг Хартума — столицы Судана — лежали еще совершенно не исследованные естествоиспытателями огромные области, населенные неизвестными животными. Это влекло к себе Брема, ради этого он покинул родину, проплыл сотни километров вверх по Нилу, ради этого проделал он тяжелый и опасный путь.

Давно уже распростились Брем и Мюллер с монахами, оставшимися в одном из городков на Ниле, давно уже рассчитались они с рейсом — хозяином барки и, погрузив свой багаж на верблюдов, направились в Хартум через пустыню.

Поначалу пустыня, как и все новое в этой стране, поразила Альфреда. Особенно ночь в пустыне, когда воздух чист и прозрачен и огромные ясные звезды сияют вечным светом в черном небе. Тишина какая-то удивительная, торжественная тишина. Непроглядная чернота в нескольких шагах от костра. И расположившиеся большим полукружьем верблюды, в блестящих глазах