Не спорил бы Илья, не пришлось бы и живот щупать.

— По-моему, ничего нет, Евгений Львович.

К счастью для ординатора, единственный в клинике аппарат УЗИ испортился (чинить долго, о новом и думать нечего), а то Мишкин увидел бы жидкость в животе воочию. Но пока удалось его обмануть...

Удалось? А зачем? И надолго ли? С ним все спорили, спорили... и убеждали его все больше и больше в собственной его правоте… В собственном его мнении, в собственном взгляде на проблему... свою проблему… личную проблему.

— Привет, Жень. Как царапается? Получше?

Как часто мы задаем вопрос и сами же на него отвечаем, пусть даже вопросом, лишь бы, не дай Бог, услышать правду: “Получше?”

— Лучше, Толя, лучше. Лучшее некуда. Видишь, толстею. А что ты?

— Я из библиотеки. Тут рядом. Пишу о царе Алексее Михайловиче.

— Тишайшем?

— Этот тишайший, знаешь, каким был! Тихо-тихо, а при нем чего только не было...

И Анатолий завел пространный рассказ об Алексее, Софье, Петре, потому что не знал, можно ли спрашивать о болезни. Предмет, интересующий приходящих сюда более всего, был в каком-то смысле под запретом. С другой стороны, вроде бы неестественно не спросить. Не значит ли это — проигнорировать главное в жизни хозяина? Игнорируешь — значит, скрывается что-то. Да что же можно скрыть от Мишкина?! А он сам не говорит о главном, крепится и храбрится, чтоб не думали, будто он посвящает все свои думы болезни. Показывает всем: он жил и жить будет, пока не умрет. Неоригинальная максима: “жить будет, пока не умрет”, но жизнь в его понимании — не только биологическая жизнь.

Но ведь от главного не уйти, не оберечься. Главное — это жизнь и… все равно с какого конца, но это главное все равно выскочит в разговоре. Жизнь-то продолжается.

— Жень, а еще я сегодня прочел, что, оказывается, верующему еврею, если речь идет о спасении жизни, можно нарушить основные Моисеевы заповеди, кроме трех: идолопоклонничество, инцест и “не убий”. Слава Богу, “прелюбы” возможны, но не инцест.

— “Прелюбы” порой и есть спасение жизни.

— Ну! Свою жизнь надо беречь, равно как и чужую. Понял.

— Надо дрожать за свою жизнь? Между прочим, меня никто не спрашивал, хочу ли я родиться... Да и сейчас…

— Что сейчас, Жень?! Что сейчас!.. — В разговор ворвалась жена.

Казалось бы, подошли к опасному рубежу. Сейчас… Но нет. Сильна изворотливость человеческого общения.

Анатолий резко свернул, вернее, вернул тему:

— Так вот, в израильской армии узаконено: попавший в плен солдат ради спасения своей жизни обязан рассказать все, что знает. Жизнь главнее любых тайн. А на этот случай в армии при попадании кого-то в плен меняют всё тайное, что солдат мог бы рассказать.

— И это записано в уставе?

Кажется, пронесло и разговор покатился в более спокойную сторону…

— Наверно. У них считается, что словесный договор, когда свидетель один только Бог, страшнее нарушить, чем удостоверенный письменно. И тайное воровство хуже и опаснее открытого грабежа. Так что, может, и не записано. Их не поймешь. У них иной менталитет.

— Почему — “у них”, Анатолий Яковлевич? Ты же еврей чистых линий.

— Какой же я еврей, когда основополагающие еврейские положения вот только что узнал? Я неверующий. Я весь в породившей и воспитавшей меня русской культуре. А теперь вот жалею, что мало так знаю культуру моих корней. Но Моисеевы заповеди знаю. И прежде всего “не убий”…

— А мы вот убиваем… Во всяком случае, соучаствуем. Хотим мы этого или не хотим. Как там у Лермонтова? Я люблю врагов, хоть и не по-христиански. Они как-то там волнуют мою кровь... А я люблю больных, хоть и не по-христиански. Они-то и волнуют мне кровь и жить помогают, но пока я работаю.

Мишкин еще больше вмялся в глубокое кресло, как бы спрятался и откуда-то, словно издалека, начал повторять медленно и отрывисто:

— Больные… кровь… волнуют... И тем живу. Пока волнуют. Пока есть больные. А потому…

Уловив эту неожиданную медленность, Анатолий насторожился:

— Ты чего, Жень? Нормально говори.

— А я нормально. Я вот что, решил выйти на работу. А что ж, лежать и ждать, когда тебя в табакерку засунут? Жить надо стоя. Начну умирать — лягу. Попрошу Илью. Илья — ординатор, правая рука моя. Он по утрам мимо проезжает. Ну и будет моим водилой. Не треснет.

Анатолий не знал, как реагировать.

— И будешь счастлив?

— Ха! Ощущение счастья, как Царствие Божие, — внутри нас. Кто поет, тот находит себе счастье в миг пения. А я, говорю же, что люблю больных, хоть… и так далее. Посмотрим, в чем счастье при экстремальных днях.