Книга VII. Кампания на Мертвом море

 

После взятия Иерусалима Алленби, чтобы разгрузить свой правый фланг, назначил нам ограниченный объект. Мы начали хорошо; но, когда достигли Мертвого моря, плохая погода, плохое настроение и расхождение целей притупили наш наступательный дух и сломили нашу силу.

Я не смог достичь взаимопонимания с Зейдом, бросил все и вернулся в Палестину с рапортом о нашем провале и просьбой о другом назначении. Алленби был в центре крупного многообещающего плана на предстоящую весну. Он сразу же послал меня обратно к Фейсалу с новыми полномочиями и обязанностями.

 

 

Глава LXXXII

 

Пристыженные триумфальным парадом — который был не столько триумфом, сколько данью уважения Алленби к духу этих мест — мы вернулись в штаб Ши[107]. Адъютанты толклись вокруг и извлекали из больших корзин завтрак, разнообразный, тщательно приготовленный и сочный. Тишину, снизошедшую на нас, прервал месье Пико, французский политический представитель, допущенный Алленби к параду рядом с Клейтоном во время вступления в город, который произнес сладчайшим голосом: «А завтра, дорогой генерал, я предприму необходимые шаги к утверждению гражданского правительства в этом городе».

Это было самое смелое заявление за всю историю; последовала тишина, как будто на небесах была сломана седьмая печать. Салат, цыплята под майонезом и фуа-гра застряли у нас во рту непрожеванными, и мы повернулись к Алленби, раскрыв рты. Даже он, казалось, на миг растерялся. Мы чуть не испугались, что кумир может обнаружить слабость. Но лицо его покраснело; он сглотнул, выпятил подбородок (жест, который так нам нравился) и мрачно сказал: «В зоне военных действий единственная власть — это главнокомандующий, то есть я сам». «Но сэр Грей, сэр Эдвард Грей[108]…», — заикнулся Пико. «Сэр Эдвард Грей имел в виду гражданское правительство, которое будет установлено, когда я сочту, что военное положение это позволяет». И мы, озаренные сиянием огромной благодарности, снова поспешили на машине через приветствующие нас горы в наш лагерь.

Там Алленби и Доуни рассказали мне, что британцы были измотаны походом и почти не могли двигаться среди уступов и обрывов холмов, изорванных снарядами и изрешеченных пулями, среди которых они сражались с турками на линии от Рамле до Иерусалима. И вот они просили меня потихоньку отправиться на север, к Мертвому морю, пока, если будет возможно, мы справа не поравняемся с его южным краем и не обновим протяженный фронт. К счастью, это было уже обсуждено с Фейсалом, который готовил проникающее движение на Тафиле, необходимое для первого шага.

Самое время было спросить Алленби, что он будет делать дальше. Он считал, что будет обездвижен до середины февраля, а тогда предпримет бросок на Иерихон. Много продовольствия враг перевозил на лихтерах через Мертвое море, и он просил меня учесть это движение как вторую цель, если попытка взять Тафиле увенчается успехом.

Я, надеясь усовершенствовать этот план, ответил, что, дабы турки были в постоянном напряжении, мы можем присоединиться к нему на северном краю Мертвого моря. Если он сможет доставлять ежедневно по пятьдесят тонн припасов, провианта и снарядов для Фейсала в Иерихон, мы покинем Акабу и переместим наш штаб в долину реки Иордан. Арабские регулярные войска, теперь численностью около трех тысяч, будут достаточны, чтобы сделать нас надежной преградой на восточном берегу, в пределах разумного.

Эта идея понравилась Алленби и Доуни. Они почти обещали нам такие условия, когда рельсы проведут до Иерусалима, примерно к концу наступающего января. Мы могли быть способны передвинуть нашу базу через два месяца после того, как рельсы будут закончены.

Эта задача предоставляла нам ясный план операций. Арабы должны были достичь Мертвого моря как можно скорее; задерживать продовольственный транспорт, идущий по нему в Иерихон, до середины февраля; и прибыть в долину Иордана до конца марта. Поскольку первое движение должно было для начала занять месяц, и все приготовления были налицо, я мог взять отпуск. Так что я отправился в Каир и оставался там неделю, экспериментируя с изолированным кабелем и взрывчатыми веществами.

Через неделю казалось самым лучшим вернуться в Акабу, куда мы прибыли на Рождество; и нашли Снэгга, в качестве старшего офицера в Акабе развлекающего британское общество обедом. Он закрыл заднюю палубу и выстроил столы, за которыми легко умещались хозяева и около двадцати гостей. Снэгг был благодетелем на этой земле — он с радостью предоставлял нам гостеприимство, судового врача, мастерскую и свою бодрость.

В первые дни восстания таким же образом для нас играл роль провидения «Хардинг». Однажды в Йенбо Фейсал прискакал с гор дождливым зимним днем, промокший, продрогший, несчастный и усталый. Капитан Линберри выслал на берег баркас и пригласил его на корабль, где его ждала теплая каюта, мирный обед и щедрая ванна. После этого он полулежал в кресле, куря одну из непременных своих сигарет, и мечтательно заметил мне, что теперь имеет представление об удовольствиях рая.

Джойс рассказал мне, что дела идут хорошо. Ситуация ощутимо изменилась после победы Мавлюда. Турки сосредоточились в Аба эль Лиссан. Мы отвлекали их вылазками против железной дороги к югу от Маана. Абдулла и Али делали то же самое под Мединой; и турки, вынужденные охранять железную дорогу, должны были отрывать людей от Аба эль Лиссана, чтобы усиливать слабые секторы.

Мавлюд дерзко разбрасывал наши посты по плато и начал грабить караваны снабжения из Маана. Ему мешал сильный холод, дождь и снег на высотах. Некоторые из его плохо одетых людей уже умерли из-за этого. Но турки несли равные потери среди людей и много большие — среди транспорта, поскольку их чесоточные верблюды вымирали быстрее, на ветру и в грязи. Потери ограничивали их в перевозке провианта, и продолжалось отвлечение сил от Аба эль Лиссана.

Наконец они слишком ослабли, чтобы удерживать широкую позицию, и в начале января Мавлюд сумел загнать их к Мрейе. Бедуины настигли турок во время перехода и отрезали замыкающий батальон. Это резко отбросило турок назад, в Ахейду, всего за шесть миль от Маана, и когда мы затем нажали на них сильнее, они отступили в Семну, на аванпост Маана, на три мили. Так к седьмому января Мавлюд уже сдерживал Маан напрямую.

Этот успех подарил нам десять дней отдыха; и, поскольку Джойс и я редко пользовались свободой вместе, мы решили отметить этот случай, совершив автомобильную поездку через глинистые равнины к Мудовваре.

Машины были теперь в Гувейре, в постоянном лагере. Гилман и Доусетт, с их командами и пятьюдесятью египетскими солдатами, провели месяцы в вади Итм, строя, как инженеры, автомобильную дорогу через горловину. Это была огромная работа, и теперь эта дорога направлялась к Гувейре. Так что мы взяли тендеры «роллс», наполнили их запасными шинами, бензином, пищей на четыре дня и отправились в нашу разведывательную поездку.

Глинистые равнины были сухими, как кость, и обеспечивали идеальный ход. Шины наших автомобилей оставляли только слабые белые рубцы на их бархатной поверхности, когда мы на полной скорости петляли по гладким просторам, огибая заросли тамариска, и с ревом проносились над крупными утесами из песчаника. Водители радовались в первый раз за девять месяцев и бросались вперед, в бешеной гонке бок о бок. Их спидометры достигали шестидесяти пяти миль в час — неплохо для машин, которые месяцами вспахивали пустыню, и ремонтировались лишь настолько, насколько позволяло время и инструменты под рукой.

Через песчаный перешеек от первой до второй равнины мы построили вымощенную дорогу из кустарника. Когда она была готова, машины пошли по ней, дымясь и шипя, на опасной скорости, чтобы не застрять, прямо по буграм, что, казалось, угрожало рессорам. Однако мы знали, что «роллс-ройс» сломать практически невозможно, и больше переживали за водителей, Томаса, Роллса и Сандерсона. Резкие толчки вырывали у них руль, и после этого перехода руки у них были в крови, а сами они задыхались.

Мы остановились на обед и отдохнули, а затем — снова скоростной бросок, с диким заворотом в середине, когда мы увидели над равниной газель, и вот две мощные машины кренились в сторону, преследуя ее.

На краю второй равнины, Гаа Дизи, мы прошли тяжелую милю до третьей равнины, Абу Савана, через которую мы предприняли славный финишный рывок в пятнадцать миль через грязь и через такие же твердые равнины кремния. Мы проспали там эту прохладную ночь, осчастливленные консервами, чаем, печеньем, английской речью и смехом вокруг костра, сыплющего золотыми искрами от жесткого кустарника. Когда же это нам прискучивало, под нами был мягкий песок и два одеяла, чтобы завернуться в них. Для меня это был праздник, и рядом не было ни одного араба, перед которым приходилось бы разыгрывать мою утомительную роль.

Утром мы доехали почти до Мудоввары, найдя, что у водораздела земля отличная. Так что наша рекогносцировка увенчалась быстрым и легким успехом. Мы повернули назад сразу же, чтобы раздобыть бронемашины и предпринять непосредственную операцию вместе с отрядом горных орудий Тальбота.

Этот отряд был остатками, которые генерал Клейтон видел в Египте и послал нам в минуту озарения. Шесть «тальботов», специально оборудованные для тяжелой работы, включали две десятифунтовки вместе с британскими артиллеристами. Было дурно давать хорошим людям такие дрянные орудия, но это ничтожное оружие, казалось, никак не отразилось на их духе. Их командир, Броуди, был молчаливым шотландцем, он никогда не бывал чересчур бодрым, никогда — чересчур любопытным, находил постыдным обращать внимание на трудности, и отпечаток его личности лег на его товарищей. Как бы ни была трудна их задача, они шли на нее в атаку с незамутненной решимостью, что их воля одержит победу. Каждый раз, при каждой трудности их можно было наверняка найти в нужном месте в назначенный час, взмокших, но невозмутимых, и никогда не услышать ни слова оправданий или жалоб.

Восемь внушительных машин выехали из Гувейры на следующий день и достигли нашей старой остановки за Мудовварой к заходу солнца. Это было превосходно, и мы разбили лагерь, намереваясь найти дорогу к рельсам утром. Поэтому мы вышли рано на тендере «роллс» и рыскали по очень неприятным низким холмам до вечера, когда прибыли на место за последним хребтом над Телль Шахм, второй станции к северу от Мудоввары.

Мы туманно заговорили о том, чтобы взорвать поезд, но местность была слишком открытой, а вражеских блокгаузов много. Вместо этого мы решили атаковать небольшие укрепления прямо напротив нашего укрытия. Поэтому в конце новогоднего утра, прохладного, как хороший летний день в Англии, после приятного завтрака мы не спеша покатили по каменистой равнине к холмику, что возвышался над турецким постом. Джойс и я выбрались из машин и влезли на его вершину, чтобы осмотреться.

Джойс командовал, и впервые я был в бою зрителем. Эта новизна была удовольствием. Работа с бронемашинами казалась войной «де люкс», так как наши войска, одетые в сталь, не могли пострадать. Поэтому мы устроили маневры, в лучших традициях генералов регулярных войск, заседая военным советом на своей вершине и пристально наблюдая за битвой через бинокли.

Батарея «тальботов» открыла дело, энергично вступив в бой прямо под нами, в то время как три бронемашины ползли к флангам турецкой насыпи, как огромные собаки, идущие по следу. Вражеские солдаты высунули головы, чтобы поглядеть, и все были очень приветливы и любопытны, пока машины не выставили свои «виккерсы» и не начали поливать окопы огнем. Тогда турки, уразумев, что это атака, спрятались за свои парапеты и начали беспорядочно палить по машинам. Это было так же безнадежно, как дразнить носорога птичьей дробью: через некоторое время они обратили внимание на орудия Броуди и усыпали пулями землю вокруг них.

Очевидно, они не собирались сдаваться, и очевидно, что у нас в распоряжении не было средств их к этому принудить. Так что мы отъехали, удовольствовавшись тем, что прокатились вдоль путей туда и обратно, доказав, что поверхность достаточно твердая для операций на машинах при осторожной скорости. Однако люди ждали большего, и, чтобы позабавить их, мы поехали к югу, до Шахма, лежавшего в противоположной стороне. Там Броуди выбрал позицию для орудий в двух тысячах ярдов и начал аккуратно посылать снаряд за снарядом на территорию станции. Туркам это не понравилось, и они стеклись в блокгауз, пока из машин сыпались бесполезные пули по окнам и дверям станции. Они могли бы спокойно войти туда, будь в этом хоть какой-нибудь смысл. А так мы снова всех отозвали и вернулись под прикрытие наших холмов. Мы задумывали всего лишь добраться до рельсов через многообразные трудности равнин и холмов. Когда нам это удалось, мы совершенно не были готовы к действиям, не имели никакого представления, какой должна быть наша тактика и методы: и все же мы много почерпнули из самой этой нерешительности.

Уверенность в том, что через день мы можем совершать из Гувейры операции вдоль железной дороги, значила, что движение поездов отдано нам на милость. Все турки в Аравии не могут ничего поделать с одной-единственной бронемашиной в открытой местности. Поэтому положение Медины, и без того тяжелое, стало безнадежным. В немецком штабе это поняли, и после визита Фолькенхейна в Маан они повторно заставили войска покинуть все, что лежало южнее этой точки; но старая турецкая партия ценила Медину как последний обломок их владычества над Святыми Местами, их уцелевшее притязание на халифат. Чувства заставили их принять решение вопреки военной целесообразности.

Британцы, казалось, были на удивление привязаны к Медине. Они настаивали, что ее следует покорить, и щедро тратили деньги и взрывчатку на операции, которые Али и Абдулла постоянно предпринимали со своей базы в Йенбо. Когда я взывал к противоположному, они относились к моему мнению, как к остроумному парадоксу. Соответственно, чтобы оправдать наше намеренное бездействие на севере, нам приходилось притворяться неспособными к действию, и это убеждало их, что арабы слишком трусливы, чтобы перерезать пути у Маана и удерживать их. Эта причина даровала чувство превосходства солдатам, всегда готовым думать плохо о туземных боевых действиях, считая их низменность комплиментом себе. Поэтому мы поддерживали нашу дурную репутацию, и это была неблагородная, но простейшая уловка. Штаб знал о войне настолько больше, чем я, что они отказывались узнавать от меня о тех странных условиях, в которых будут действовать иррегулярные войска; и я не мог тратить время, чтобы устраивать детский сад и поучать их для их же пользы.

 

 

Глава LXXXIII

 

По возвращении в Акабу домашние дела поглотили оставшиеся три дня. В основном я занимался охраной, которую формировал для личной защиты, так как слухи постепенно возвеличивали мою важность. После первого продвижения по стране от Рабега и Йенбо турки проявили интерес: затем они стали беспокоиться: и дошли до того, что приписывали англичанам руководство и движущую силу арабского восстания: так же и мы обычно льстили себе, приписывая успехи турок немецкому влиянию.

Однако турки повторяли это достаточно часто, чтобы уверовать, и начали предлагать награду в сто фунтов за британского офицера, живого или мертвого. С течением времени они не только увеличили общую сумму, но сделали специальную надбавку для меня. После захвата Акабы цена стала приличной, а после того, как мы подорвали Джемаль-пашу, они поставили нас с Али во главе списка, оценив в двадцать тысяч фунтов живыми или в десять — мертвыми.

Конечно, предложение было риторическим, еще неизвестно, было бы оно оплачено золотом или ассигнациями, если вообще было бы оплачено. Все же некоторые предосторожности казались оправданными. Я стал увеличивать число своих людей до отряда, который пополнялся людьми, стоявшими вне закона, каких я только мог найти, дерзость которых повсюду заводила их в неприятности. Мне нужны были люди, стойкие в дороге и в жизни, гордые собой и бессемейные. По счастью, трое или четверо такого рода, присоединившись ко мне в самом начале, задавали тон и стандарт.

Однажды днем я спокойно читал в палатке Маршалла в Акабе (я жил у Маршалла, врача-шотландца, все время, когда бывал в лагере), когда туда вошел, бесшумно ступая по песку, какой-то аджейль, худой, смуглый и невысокий, но одетый с величайшей пышностью. Он нес на плече седельную сумку из Газы, богатейшую из всех, что я когда-либо видел; шерстяной гобелен зеленого, алого, белого, оранжевого и голубого цвета, с кисточками по бокам, в пять рядов, а из центра по краям свисали уздечки длиной в пять футов, с геометрическим орнаментом, с кисточками и бахромой.

Уважительно приветствовав меня, молодой человек бросил сумку на мой ковер, сказав: «Твоя», — и исчез так же внезапно, как и появился. На следующий день он вернулся с верблюжьим седлом, равным по красоте, длинные медные рога на его луке были украшены изысканной гравировкой старинного Йемена. На третий день он вновь появился с пустыми руками, в бедной хлопчатобумажной рубашке, и, бросившись передо мной, сказал, что хочет поступить ко мне на службу. Он выглядел странно без своих шелковых одежд, так как его лицо, сухое и изорванное оспой, безбородое, могло принадлежать человеку любого возраста; в то же время он был сложен по-юношески изящно, и что-то в его повадках было от безрассудной молодости.

Его длинные черные волосы были тщательно заплетены в три блестящие косы у каждой щеки. Глаза были слабые, узкие, как щелки, рот чувственный, широкий, влажный, и придавал ему добродушное, наполовину циничное выражение лица. Я спросил его имя; он ответил — Абдулла, по прозвищу Эль Нахаби, то есть Вор, кличка, сказал он, была унаследована от его почтенного отца. Его собственные приключения не принесли ему выгоды. Он родился в Борейде и в юности пострадал от гражданских властей за богохульство. Когда он подрос, неудачное приключение в доме замужней женщины заставила его спешно покинуть родной город и поступить на службу к ибн Сауду, эмиру Неджда.

На этой службе, из-за пристрастия к божбе, он заработал плети и заключение. Поэтому он дезертировал в Кувейт, где снова влюбился. По освобождении он переместился в Хаиле и записался в число служителей ибн Рашида, эмира. К несчастью, там он невзлюбил своего офицера и однажды дошел до того, что ударил его на людях палкой. За это он получил сполна; и, после долгого выздоровления в тюрьме, он был снова выброшен в мир, не имея друзей.

В это время строилась Хиджазская железная дорога, и он пришел на эти работы искать счастья; но подрядчик лишил его части заработка за то, что он спал в полдень. Он в ответ лишил подрядчика головы. Вмешалось турецкое правительство, и в мединской тюрьме ему пришлось тяжко. Однако он через окно сбежал в Мекку, и, благодаря испытанной честности и мастерству в обращении с верблюдами был сделан почтальоном между Меккой и Джиддой. На этой должности он остепенился, забросил свои юношеские сумасбродства, перевез в Мекку своих отца и мать и устроил их торговать в лавке, обеспечив капитал комиссионными от купцов и грабителей.

Прожив год в благоденствии, он был ограблен в дороге, потеряв верблюда и груз. В качестве компенсации у него забрали лавку. После этого краха он сберег достаточно денег, чтобы поступить вооруженным в верблюжью полицию шерифа. За заслуги его произвели в нижние чины, но его привычка драться на кинжалах и сквернословить привлекали слишком много внимания в его отделении; его порочная утроба насыщалась скверной в притонах каждой столицы Аравии. Все чаще его губы подрагивали от сардонического, сального, обманчивого смеха; и он сам подписал себе приговор, когда напал на одного завистливого атейби в суде, на глазах у разгневанного шерифа Шаррафа.

Обладая жестким чувством приличий, Шарраф подверг Абдуллу самому суровому наказанию, от которого тот чуть не умер. Оправившись, он поступил к Шаррафу на службу. Когда разразилась война, он был ординарцем ибн Дахиля, капитана аджейлей у Фейсала. Его репутация росла; но мятеж в Веджхе перевел ибн Дахиля на должность посла. Абдулле не хватало товарищества рядовых, и ибн Дахиль дал ему письменную рекомендацию, чтобы он поступил ко мне.

В письме говорилось, что в течение двух лет он был преданным, но непочтительным, по обыкновению сынов греха. Он был самым опытным из аджейлей, успев послужить каждому принцу в Аравии, и от каждого его выгоняли после побоев и тюрьмы за чрезмерную, вызывающую индивидуальность. Ибн Дахиль сообщал, что в верховой езде Нахаби не знает равных, он признанный мастер в обращении с верблюдами, храбр, как любой из сынов Адама; эта храбрость давалась ему легко, поскольку он был слеп к опасности. Действительно, он был идеальным вассалом, и я тотчас же его нанял.

У меня на службе он всего однажды оказался в тюрьме. Это было в штабе Алленби, когда начальник военной полиции в отчаянии позвонил мне и сказал, что у двери главнокомандующего обнаружен вооруженный дикарь, он без сопротивления приведен в караульное помещение, где сидит и ест апельсины, как будто заплатил за них, и объявляет себя моим сыном, одним из псов Фейсала. И апельсины уже кончаются.

Так Абдулла впервые в жизни узнал, что такое телефонный разговор. Он сказал начальнику полиции, что такое удобство составило бы честь любой тюрьме, и церемонно распрощался. Для него не могло быть и речи, чтобы ходить по Рамле без оружия, и ему дали пропуск, чтобы узаконить его меч, кинжал, пистолет и винтовку. Первое, что он сделал, получив пропуск — снова навестил караулку, одарив сигаретами всю военную полицию.

Он экзаменовал желающих поступить на мою службу, и, благодаря ему и Зааги, другому моему командиру (суровому человеку, из прирожденных офицеров), вокруг меня собралась прекрасная опытная команда. Британцы в Акабе звали их головорезами, но они резали головы только по моему приказу. Возможно, в глазах других было недостатком то, что они не признавали никаких авторитетов, кроме моего. Но, когда я был в отлучке, они были добры к майору Маршаллу и занимали его непостижимым для него разговором об особенностях верблюдов, их дрессировке и болезнях, с рассвета до ночи. Маршалл был очень терпелив, и двое-трое из них сидели наготове у его постели с первыми лучами солнца, ожидая, когда он придет в себя, и они смогут продолжить его образование.

Добрую половину из них (около пятидесяти из девяноста) составляли аджейли, нервные, подвижные поселенцы Неджда, цвет и краса армии Фейсала, и забота о верховых верблюдах была отличительной чертой их службы. Они звали их по имени за сотню ярдов, оставляли на них все снаряжение, когда спешивались. Будучи наемниками, аджейли не могли хорошо работать без хорошей оплаты, и, когда им платили плохо, теряли свою репутацию; но самый храбрый личный подвиг в арабской войне принадлежал одному из них — он дважды переплывал по подземному каналу в Медину и вернулся с полным докладом об осажденном городе.

Я платил своим людям шесть фунтов в месяц, стандартный заработок в армии для человека с верблюдом, но снаряжал их на своих животных, так что деньги были чистой прибылью; это делало службу завидной и предоставляло в мое распоряжение охотников в лагере. В мое расписание, так как я был занят больше обычного, входили долгие, трудные и внезапные поездки. Обычно араб, для которого верблюд составлял половину его богатства, не мог позволить себе изнурять его, путешествуя с требуемой мне скоростью: такая езда была трудна и для человека.

Поэтому я должен был иметь при себе снаряженных всадников на моих собственных животных. Мы покупали за высокую цену самых быстрых и сильных верблюдов, каких только можно было приобрести. Мы выбирали их за скорость и силу — неважно, как тяжело и утомительно было бы на них ехать: на самом деле, часто мы выбирали верблюдов с тяжелой для ездока поступью как самых выносливых. Их сменяли или оставляли отдыхать в нашей собственной ветеринарной лечебнице, когда они становились тощими; и с их седоками обращались так же. Каждый отвечал перед Зааги головой за состояние своего животного и его сбруи.

Люди очень гордились тем, что служат в моей охране, и это порождало в них профессиональную гордость почти вызывающую. Они ходили разодетые, как клумба тюльпанов, во все цвета, кроме белого, так как в белое обычно одевался я, и они, видимо, не осмеливались на это. За полчаса они могли собраться в поход на шесть недель — предельный срок, для которого можно было везти пищу в седле. Вьючными верблюдами они пренебрегали. Они могли путешествовать днем и ночью по моей прихоти, и считали делом чести не обращать внимания на тяготы. Если новичок жаловался, другие заставляли его молчать, или грубо придавали другое направление его сетованиям.

Они сражались, как дьяволы, когда я хотел, и иногда — когда я не хотел, особенно с турками или с чужаками. Одному из охраны ударить другого было крайним оскорблением. Они ожидали необычайных наград и необычайных наказаний. Они похвалялись по всей армии своими бедами и победами. По этому неразумию они всегда были наготове к любому усилию, любому риску.

Абдулла и Зааги правили ими под моим авторитетом с жестокостью, смягченной лишь тем, что во власти каждого было покинуть службу по своему желанию. И все же у нас был всего один такой случай. Другие, хоть и были юношами, полными плотских страстей, искушаемыми этой беспорядочной жизнью, сытой, подвижной, богатой, казалось, свято чтили свой риск, зачарованные своими страданиями. Служение как образ действий было глубоко преображено в умах Востока их навязчивым противопоставлением плоти и духа. Эти молодые ребята искали удовольствия в подчинении, в уничижении тела, чтобы находить величайшее облегчение в равенстве духа; и почти что предпочитали служить, а не властвовать, потому что служение обещало более богатый опыт и меньше стеснений в быту.

Потому отношения хозяина и слуги были в Аравии одновременно более свободными и более подчиненными, чем где-либо еще на моей памяти. Слуги страшились меча правосудия и кнута управляющего не потому, что первый мог положить конец их существованию, а от второго по их бокам стекали красные реки боли, но потому, что оба были символами и средствами, которыми они удостоверяли свое послушание. Они с радостью унижения, свободно, по соглашению, сдавали своему хозяину право на все услуги до последней степени, свою плоть и кровь, так как их души были равны, и их контракт — доброволен. Такое обязательство без оков заранее исключало унижение, упреки и сожаления.

В этом обете выносливости люди считали постыдным, если слабость нервов или недостаток храбрости подводили их. Страдание было для них растворителем, очищением, почти украшением, который переживший его имел полное право носить. Страх, сильнейший мотив для слабого человека, ломался перед нами, когда поднималась любовь к делу — или к личности. Ради нее наказания сбрасывались со счетов, и преданность становилась зрячей, а не простым послушанием. Ей люди посвящали свое бытие, и под ее властью не было места добродетели или пороку. Они с бодростью питали ее всем, что было в них, отдавали за нее свои жизни, и, что еще больше — жизни своих товарищей; часто тяжелее было принять жертву, чем предложить.

Для наших напряженных глаз идеалом, взятым в целом, было превзойти то личное, которое раньше было нашей нормальной меркой для мира. Может быть, этот инстинкт указывал на то, что мы с радостью принимаем свое конечное растворение в некоем образце, где рассогласованные сущности могли найти разумную, неизбежную цель? Все же само это превосходство идеала над индивидуальной слабостью делало его преходящим. Его принципом была Деятельность, первичное качество, не свойственное нашему атомному строению, мы могли лишь симулировать ее беспокойством ума, души и тела, влечением за предельную точку. И таким образом идеальность идеала уходила, оставляя его почитателей, истощенных, держаться за обман, который они когда-то преследовали.

Но, когда арабов охватывал порыв, и жестокость правления отвечала их нуждам. Кроме того, они были кровными врагами из тридцати племен, и, не будь над ними моей власти, убивали бы друг друга каждый день. Их распри не позволяли им объединиться против меня; в то время как их несходство обеспечивало меня благодетелями и шпионами везде, куда бы я ни шел и ни посылал гонцов, от Акабы до Дамаска, от Беершебы до Багдада. На моей службе около шестидесяти из них погибло.

Ради некоей справедливости, эти обстоятельства вынуждали меня жить наравне с моей охраной, стать таким же стойким, таким же непредсказуемым и беспечным. Я был в далеко не равном положении с ними, а климат играл со мной, передергивая карты. В течение короткой зимы я превосходил их, когда моими союзниками были мороз и снег; на жаре — они меня. Что до выносливости, здесь неравенство было меньшим. Годами до войны я закалял себя постоянной беззаботностью. Я приучился съедать много за один раз, а потом обходиться два, три или четыре дня без еды; а затем переедать. Я взял себе за правило избегать правил в пище, и в моих привычках было столько исключений, что они исключали любые привычки.

Итак, я был органически приспособлен к пустыне, не чувствуя ни голода, ни пресыщения, и не отвлекался на мысли о пище. В походе я мог пройти без воды между двумя колодцами и, подобно арабам, когда напивался сегодня, утолял сразу и вчерашнюю жажду, и завтрашнюю.

Таким же образом, хотя сон оставался для меня самым роскошным из удовольствий мира, я заменял его неудобной дремотой в седле в ночном походе, или пренебрегал сном в трудах, ночь за ночью, не чувствуя чрезмерной усталости. Такая свобода порождалась годами тренировки (презрение к привычкам могло бы послужить уроком мужественности), и это делало меня в особенности пригодным для нашей работы; но, конечно, мне это давалось наполовину тренировкой, наполовину усилиями, через смешение выбора и бедности, не так, как у арабов — без труда. Но взамен я обладал энергией мотива. Их менее тугая воля сникала прежде, чем моя, и по сравнению с ними помогала мне казаться упорным и деятельным.

Источники своей волевой энергии я исследовать не смел. Концепция противоположности духа и материи, на которой было основано самоотречение арабов, мне совершенно не помогала. Я достигал отречения (насколько мне это удавалось) противоположным путем, утверждая, что духовное и физическое — одно неразделимое целое, что наши тела, вселенная, наши мысли и осязаемые вещи задуманы как молекулярная грязевая материя, универсальный элемент, через который форма выявляется в образцах и путях различной плотности. Мне казалось немыслимо, что скопления атомов могут мыслить как-нибудь иначе, чем в понятиях атомов. Мое извращенное чувство ценностей принуждало меня допускать, что между такими ярлыками, как абстрактное и конкретное, противостояние не серьезнее, чем между либералами и консерваторами.

Практика нашего восстания усилила во мне нигилистическое отношение. В эти времена мы часто видели, как люди толкают себя, или их ведут, к жестокому пределу выносливости, но никогда при этом не приближалось физическое крушение. Коллапс настигал нас всегда от слабости духа, которая разъедала тело, само по себе не имевшее власти над волей, без предательства самой воли изнутри. Когда мы скакали, мы были бестелесны, не сознавали ни своей плоти, ни своих чувств: и когда при передышке это возбуждение гасло, и наши тела представали перед нами, это воспринималось с некоторой враждебностью, с презрительным чувством, что настоящая их цель — не выступать двигателями духа, но служить для удобрения земли, когда они распадаются на частицы.

 

 

Глава LXXXIV

 

Вдали от линии фронта, в Акабе, в течение этого перерыва мы видели обратную сторону медали — наш энтузиазм подтачивался, и состояние духа на нашей базе оставляло желать лучшего. Мы обрадовались, когда наконец смогли скрыться в чистые, свежие холмы вокруг Гувейры. Ранняя зима дарила нам жаркие и солнечные дни, или пасмурные, когда облака собирались в массы над началом плато, в девяти милях отсюда, где Мавлюд нес свой дозор среди туманов и дождей. Вечером оставалось ровно столько прохлады, чтобы сделать драгоценными толстое покрывало и костер.

Мы ждали в Гувейре новостей об открытии нашей операции против Тафиле, узла деревень, возвышающихся над южным краем Мертвого моря. Мы планировали взять его с запада, с юга и с востока одновременно: восток открывал бал атакой на Джурф, ближайшую станцию Хиджазской дороги. Ведение этой атаки было вверено удачливому шерифу Насиру. С ним шел Нури Саид, командующий штабом Джаафара, под их началом несколько солдат регулярных войск, пушка и пулеметы. Они выступили от Джефера. Через три дня от них пришла почта. Как обычно, Насир руководил своим рейдом мастерски и продуманно. Джурф, наша цель, был сильной станцией из трех каменных зданий с бруствером и траншеями. Позади нее был низкий холмик, защищенный траншеями и стенами, и там турки поставили два пулемета и одно горное орудие. За холмиком лежал высокий, острый хребет, последняя шпора холмов, отделявших Джефер от Баира.

Слабым местом в обороне станции был хребет, так как турок было слишком мало, чтобы удерживать и его, и станцию одновременно, а гребень его возвышался над железной дорогой. Однажды ночью Насир тихо занял всю вершину холма, а затем перерезал рельсы выше и ниже станции. Через несколько минут, когда видимость стала достаточной, Нури Саид доставил свое горное орудие на край гребня, и третьим удачным выстрелом заставил замолчать турецкие пушки внизу.

Насир был очень взволнован; бени-сахр взобрались на верблюдов, клянясь, что сейчас же выступят. Нури считал это безумием, пока турецкие пулеметы еще ведут огонь из траншеи; но его слова не возымели действия на бедуинов. В отчаянии он открыл огонь по турецкой позиции из всего, что было в его распоряжении, и бени-сахр мгновенно помчались вокруг подножия главного хребта и вверх по холму. Увидев несущуюся на них орду верблюдов, турки побросали винтовки и убежали на станцию. Только два араба были смертельно ранены.

Нури сбежал вниз, к холмику. Турецкая пушка повреждена не была. Он развернул ее и разрядил, не целясь, в билетную кассу. Толпа бени-сахр завопила от радости, увидев летящие щепки и камни, снова вскочила на верблюдов и вломилась на станцию, как раз когда враг уступил. Около двухсот турок, включая семь офицеров, выжили и остались нашими пленными.

Бедуины обогатились: кроме оружия, там были двадцать пять мулов, и на запасных путях — семь вагонов, набитых деликатесами для офицерского стола в Медине. О таких вещах кочевники знали только понаслышке, или даже понаслышке не знали: это был для них верх роскоши. Даже злополучным солдатам регулярной армии досталась их доля, и они снова смогли насладиться оливками, паштетом с сезамом, сушеными абрикосами и другими сладостями и соленьями своей родной полузабытой Сирии.

У Нури Саида был утонченный вкус, и он спас от дикарей консервы и ликеры. Один вагон был загружен табаком. Поскольку ховейтат не курили, табак был разделен между бени-сахр и регулярными солдатами. А гарнизон Медины остался без табака: их печальная мольба впоследствии так тронула Фейсала, заядлого курильщика, что он навьючил несколько верблюдов дешевыми сигаретами и с церемониями отправил их в Тебук.

После разграбления станции инженеры заложили заряды под двумя паровозами, у водонапорной башни, рядом с насосом и между запасными путями. Они сожгли захваченные вагоны и повредили мост; но небрежно, поскольку, как всегда после победы, каждый был слишком нагружен и слишком разгорячен, чтобы заниматься общественно полезным трудом. Они разбили лагерь позади станции, и около полуночи поднялась тревога — с юга послышался шум, и показались огни поезда, а затем остановились; там явно знали о схватке вчерашним вечером. Ауда послал разведчиков, чтобы выяснить дело.

Прежде чем они вернулись, в лагерь Насира пришел одинокий сержант под видом добровольца в армию шерифа. Он был послан т<