Книга II. Начало арабского наступления

 

Мои начальники были изумлены такими благоприятными новостями, но пообещали помощь, а пока что послали меня, во многом против моей воли, назад в Аравию. Я достиг лагеря Фейсала в тот самый день, когда турки прорвали оборону Джебель-Субха. То, что им это удалось, подорвало все основания моей уверенности в войне кочевников.

Мы какое-то время сидели в Йенбо, надеясь отвоевать позицию; но племена оказались бесполезны для атаки, и мы поняли, что если мы хотим продолжения Восстания, то должны изобрести новый план кампании уже сейчас.

Это было рискованно, притом, что обещанные британские военные эксперты не прибыли. Однако мы решили: чтобы вновь обрести инициативу, мы должны игнорировать основной состав врага и сосредоточиться вдали, на его железнодорожном фланге. Первым шагом к этому было перемещение нашей базы в Веджх: в чем мы великолепно преуспели.

 

 

Глава XVII

 

Спустя несколько дней Клейтон велел мне вернуться в Аравию к Фейсалу. Так как это во многом противоречило моим склонностям, я настаивал на полной своей непригодности для дела; сказал, что ненавижу ответственность (очевидно, что пост сознательного советника будет ответственным), и что всю жизнь мне больше нравилось иметь дело с вещами, чем с людьми, и с идеями, чем с вещами. Поэтому обязанность обращаться с людьми, направлять их к какой-либо цели, была бы вдвойне тяжела для меня. Это был не мой метод: я не имел в этом практических навыков. Я не был похож на военного: ненавидел военное дело. Конечно, я прочел обычные книги (слишком много книг), Клаузевица и Жомини, Мэхана и Фоша[50], разыгрывал кампании Наполеона, работал над тактикой Ганнибала и войнами Велизария[51], как любой другой в Оксфорде; но я никогда не мыслил себя на месте реального командира, принужденного вести собственную кампанию.

Под конец я к месту напомнил Клейтону, что сердар[52] телеграфировал в Лондон, запросив о присылке нескольких регулярных офицеров, обладающих компетенцией управлять арабской войной. Ответ был, что они прибудут через месяцы, не раньше, а тем временем Фейсал должен иметь связь с нами, и о его нуждах надо срочно сообщать в Египет. Так мне пришлось уехать, оставляя в чужих руках Арабский Бюллетень, который я основал, карты, что хотел составить, и список военных изменений в турецкой армии, и всю захватывающую деятельность, в которой мои навыки помогали мне; чтобы принять роль, к которой я не чувствовал склонности. Когда наше восстание одержало победу, со стороны хвалили его ведение: но за сценой оставались все недостатки дилетантского руководства, советов наудачу, раздоров, прихотливости.

Мой путь лежал в Йенбо, теперь особую базу армии Фейсала, где Гарланд в одиночку учил последователей шерифов, как взрывать рельсы динамитом и как держать боеприпасы в систематическом порядке. Первое удавалось лучше. Гарланд был физиком-исследователем и имел практический опыт работы с взрывчатыми веществами на протяжении нескольких лет. У него были собственные методы минирования поездов, обрыва телеграфа и резки металлов; его знание арабского и свобода от теорий обычной саперной школы позволяли ему быстро и легко преподавать искусство разрушения неграмотным бедуинам. Его ученики восхищались человеком, который не знал поражений.

По случаю, он научил меня быть на «ты» с бризантными взрывчатыми веществами. Саперы обращались с ними, как со святыней, но Гарланд мог смахнуть в карман полную горсть детонаторов, связку капсюлей, запалов и фитилей, и, весело вскочив на верблюда, отправиться в недельную поездку до Хиджазской железной дороги. Он был слаб здоровьем, а климат заставлял его регулярно болеть. Слабое сердце беспокоило его после любого напряженного усилия или кризиса; но он относился к этим бедам так же легко, как к детонаторам, и не оставлял своих усилий, пока не свел с рельсов первый поезд и не разрушил первую водопропускную трубу в Аравии. Вскоре после этого он умер.

Дела в Хиджазе порядком изменились за пролетевший месяц. Воплощая свой прежний план, Фейсал передвинулся в вади Йенбо и сейчас пытался обезопасить свой тыл, прежде чем предпринять крупую атаку против железной дороги. Чтобы освободить его от груза в виде племен гарб, его молодой сводный брат Зейд был на пути из Рабега в вади Сафра, номинально под началом шерифа Али. На передовой кланы гарб успешно тревожили турецкие коммуникации между Мединой и Бир-Аббасом. Они почти ежедневно посылали к Фейсалу небольшой отряд захваченных верблюдов, или винтовки, собранные после стычки, или пленных, или дезертиров.

Рабег, потрясенный первым появлением турецких самолетов седьмого ноября, вернулся к уверенности, когда прибыли четыре британских аэроплана «B.E.», под командованием майора Росса, который так хорошо говорил по-арабски и был таким превосходным руководителем, что не могло быть двух мнений о мудрости этого подкрепления. От недели к неделе приходило все больше пушек, пока их не стало двадцать три, в основном изношенных, четырнадцати моделей. У Али было около трех тысяч единиц арабской пехоты, из которых две тысячи были регулярными войсками в форме, под командованием Азиза эль Масри. С ними были девять тысяч единиц верблюжьих войск и три тысячи египтян. Обещали нам и французских артиллеристов.

Шериф Абдулла наконец покинул Мекку двадцатого ноября. Через две недели он прибыл почти туда, где собирался быть, к югу, востоку и северо-востоку от Медины, и мог перекрыть ее снабжение из Касима и Кувейта. У Абдуллы имелось с собой около четырех тысяч людей; но только три пулемета и десять незначительных горных орудий, захваченных в Таифе и Мекке. Из-за этого у него не хватало сил, чтобы исполнять дальнейший план совместной атаки на Медину с Али и Фейсалом. Он мог только взять ее в блокаду, и с этой целью задержался в Хенакийе, пустынном месте в восьмидесяти милях к северо-востоку от Медины, слишком далеко, чтобы приносить большую пользу.

С вопросом поставок на базу в Йенбо справлялись хорошо. Гарланд предоставил их проверку и выдачу Абд эль Кадеру, губернатору Фейсала, который работал систематично и быстро. Плодотворность его работы была для нас большим удобством, поскольку позволяла нам сосредоточить внимание на более насущных вещах. Фейсал организовывал своих крестьян, рабов и нищих в четкие батальоны, как иррегулярное подражание новой модели армии Азиза в Рабеге. Гарланд держал в руках обучение бомбардиров, зарядку орудий, починку пулеметов, колес и упряжи, отвечал за хранение оружия. Все это кипело деловитостью и уверенностью.

Фейсал, который еще не отозвался на наши напоминания о важности Веджха, полагал, что экспедиция племени джухейна его возьмет. Тем временем он был на связи с билли, многочисленным племенем, имеющим штаб в Веджхе, и надеялся на их поддержку. Их верховный шейх, Сулейман Рифада, был приспособленцем, на деле враждебным нам, так как турки сделали его пашой и возвеличили; но его двоюродный брат Хамид был в руках шерифа, и только что на пути в Эль Ала он захватил неплохой караван из семидесяти верблюдов с припасами для турецкого гарнизона в Веджхе. Когда я выезжал к шерифу Хуссейну, чтобы снова представить Фейсалу план по Веджху, пришли вести о поражении турок под Бир ибн Хассани. Выслав в разведку свою кавалерию и верблюжий корпус, они толкнули их слишком далеко в горы, где арабы настигли их и разбили. Все лучше и лучше.

 

 

Глава XVIII

 

Так радостно начал я мое путешествие вместе с моим покровителем в пути, шерифом Абд эль Керимом эль Бейдави, сводным братом Мохаммада, эмира джухейна, но, к моему удивлению, с чисто абиссинским типом внешности. Мне позже рассказали, что его мать была рабыней и вышла за старого эмира под конец его жизни. Абд эль Керим был среднего роста, худой, угольно-черный, но добродушный, двадцати шести лет, хотя выглядел младше, и на его остром подбородке был лишь крошечный пучок бороды. Он был беспокойным и деятельным, обладал простым, сальным юмором. Он ненавидел турок, которые презирали его за цвет кожи (у арабов мало расовых предубеждений против африканцев; это индийцы вызывают у них расовую неприязнь), и вел себя со мной очень весело и задушевно. С ним было трое или четверо его людей, все хорошо снаряжены; и мы путешествовали быстро, так как Абд эль Керим был знаменитым наездником, который считал вопросом чести покрывать расстояния на скорости втрое быстрее нормальной. Верблюд был не мой, и погода была прохладной и облачной, обещавшей дождь. Так что я не возражал.

После выезда мы три часа подряд ехали легким галопом. Это достаточно растрясло наши животы, чтобы в них появилось место для пищи, и мы остановились, поели хлеба и выпили кофе перед закатом, в то время как Абд эль Керим катался по ковру, борясь с одним из своих людей. Когда он устал, то сел; и они рассказывали истории и шутили, пока отдышались достаточно, чтобы встать и начать танцы. Все это происходило очень свободно, очень весело и совсем без важности.

Когда мы снова начали путь, бешеная часовая скачка на закате привела нас к концу Техамы и к подножию низкой цепи гор, скалам и песку. Месяц назад, возвращаясь из Хамры, мы прошли ее на юге; теперь мы пересекли ее вверх по вади Аджида, узкой, извилистой песчаной долине между горами. Так как несколько дней назад здесь проходил поток воды, дорога была достаточно твердой для наших запыхавшихся верблюдов; но подъем был крутой, и нам пришлось перейти на шаг. Это нравилось мне, но так бесило Абд эль Керима, что когда, через какой-то час, мы достигли водораздела, он снова бросил своего верблюда вперед и увлек нас сломя голову вниз по горам, сквозь уходящую ночь (к счастью, дорога была ровной, а под ногами — песок и галька) около получаса, пока земля не выровнялась, и тогда мы добрались до плантаций Нахль Мубарак, лежащих внизу, главных финиковых садов южных джухейна.

Приближаясь, мы видели через пальмы пламя и освещенный пламенем дым от множества костров, в то время как пустая земля отзывалась эхом на рев тысяч возбужденных верблюдов, залпов выстрелов или криков потерявшихся в темноте людей, которые разыскивали в толпе своих друзей. Так как мы слышали в Йенбо, что Нахль остался пустым, этот переполох означал нечто чуждое, быть может, враждебное. Мы тихо пробрались к краю рощи по узкой улочке, между глиняными стенами в человеческий рост, к безмолвной группе домов. Абд эль Керим толкнул первую дверь во двор слева, ввел верблюдов и стреножил их у стен, чтобы они остались незамеченными. Потом он сунул заряд в ствол винтовки и прокрался на цыпочках по улице, туда, откуда слышался шум, чтобы разузнать, что происходит. Мы ждали его, дорожный пот медленно высыхал на наших одеждах, пока мы сидели в ожидании прохладной ночью.

Он вернулся через полчаса и сказал, что Фейсал со своим верблюжьим корпусом только что прибыл, и нам надо выйти и присоединиться к нему. И вот мы вывели верблюдов и сели на них, и поехали цепочкой по другой тропинке между домами, справа от нас был сад поникших пальм. Там, где он кончался, стояла плотная толпа арабов и верблюдов, смешанных в дикой суматохе, и все они громко кричали. Мы протолкались через них и, спустившись по уклону, внезапно попали в русло вади Йенбо, на широкое открытое место: сейчас о его ширине можно было догадываться лишь по разбросанным линиям дозорных костров, мерцающих вдали друг от друга. Там было еще и очень сыро; липкий ил, оставшийся после потока воды, прошедшего здесь по мелкому дну два дня назад, еще покрывал камни. Наши верблюды почувствовали, что под ногами скользко, и двигались неуверенно.

Мы не могли заметить ни всего этого, ни чего-либо еще, кроме массы армии Фейсала, заполонившей долину от края до края. Горели сотни костров из терновника, и вокруг них арабы готовили кофе, ели, спали как убитые, закутанные в свои покрывала, сгрудившись рядом вперемешку с верблюдами. Такое множество верблюдов, оставленных просто так или связанных, на всей территории лагеря создавало неописуемый беспорядок; постоянно прибывали новые, и старые ковыляли к ним на трех ногах, ревя от голода и возбуждения. Выходили патрули, караваны разгружались, посреди всего этого сердито брыкались дюжины египетских мулов.

Мы пробились сквозь эту сумятицу, и на островке спокойствия в самом центре долины нашли шерифа Фейсала. Мы остановили верблюдов рядом с ним. На ковре, разложенном на голых камнях, он сидел между шерифом Шаррафом, каймакамом[53] Умарата и Таифа вместе взятых, его двоюродным братом и Мавлюдом, суровым, стремительным старым патриотом Месопотамии, теперь выступающим адъютантом. Перед ним секретарь на коленях записывал приказ, и в стороне еще один читал донесения вслух при свете посеребренной лампы, которую держал раб. Ночь была безветренная, воздух тяжелый, и незащищенный огонек держался твердо и прямо.

Фейсал, спокойный, как всегда, приветствовал меня улыбкой, пока не закончил диктовать. После этого он извинился за беспорядочный прием и махнул рабам, чтобы нас оставили наедине. Когда они удалились вместе с зеваками, перед нами на открытое место вырвался обезумевший верблюд, ревя трубным голосом и увязая в песке. Мавлюд ударил его по голове, чтобы он ушел прочь, но животное вместо этого толкнуло его; пучки травы для фуража, которыми верблюд был нагружен, развязались, и на молчаливого Шаррафа, на лампу и на меня обрушилась лавина сена. «Хвала Богу, — сказал Фейсал серьезно, — что это было не масло и не мешки с золотом». Затем он объяснил мне, какие неожиданности произошли на фронте за последние двадцать четыре часа.

Турки проскользнули мимо основной части арабских заградительных отрядов в вади Сафра по боковой дороге в горах и отрезали пути к отступлению. Люди племени гарб в панике незаметно ушли в ущелья с каждой стороны и скрылись через них по два — по три, беспокоясь за свои семьи, попавшие под угрозу. Турецкие всадники просочились в пустую долину через Дифранский перевал к Бир Саиду, где Галиб-бей, их командир, чуть не застиг ничего не подозревающего Зейда спящим в палатке. Однако предупреждение поспело как раз вовремя. С помощью шерифа Абдуллы ибн Таваба, старого воина из племени харитов, эмир Зейд достаточно долго сдерживал атаку врага, и в это время кое-что из его палаток и багажа погрузили на верблюдов и увезли. Затем он скрылся сам; но его войско превратилось в беспорядочную толпу беглецов, бешено несущихся в ночи к Йенбо.

Таким образом, дорога на Йенбо лежала открытой перед турками, и Фейсал прискакал сюда всего за час до нашего прибытия с пятью тысячами людей на защиту своей базы, пока не выстроена должная оборона. Его система шпионов разваливалась; гарб, потерявшие разум в темноте, приносили дикие и противоречивые донесения с той и другой стороны о силе турок, их движениях и намерениях. Он не имел представления, ударят ли они по Йенбо или удовольствуются удержанием проходов из вади Йенбо в вади Сафру, пока не бросят основную массу своих сил на побережье между Рабегом и Меккой. При любом повороте событий ситуация была серьезной: лучшее, что могло случиться — если присутствие Фейсала привлекло бы их сюда и заставило бы потерять больше времени на охоту за его армией, пока мы укрепили бы Йенбо. Тем временем он делал все, что мог, довольно энергично; поэтому я сел и стал слушать новости, а скорее — петиции, жалобы и вопросы, которые несли ему, а он в общих чертах их решал.

Шарраф рядом со мной вовсю работал зубочисткой между своими блестящими челюстями, подавая голос только раз или два за час, когда укорял слишком настойчивых просителей. Мавлюд то и дело наклонялся ко мне прямо через нейтральное тело Фейсала, с воодушевлением подхватывая, к нашей общей выгоде, любое слово из доклада, которое могло быть обращено в пользу мгновенной и правильной контратаки.

Это продолжалось до половины пятого утра. Стало уже очень холодно, когда туман из долины поднялся сквозь ковер и промочил нашу одежду. Лагерь постепенно замирал, потому что усталые люди и животные один за другим отходили ко сну; белый туман мягко стелился над ними, превращая костры в ленивые столбы дыма. Прямо за нами поднималась из тумана Джебель-Рудва, еще более крутая и ломаная, чем когда-либо, такая близкая в тихом лунном свете, что, казалось, нависала у нас над головами.

Фейсал, наконец, закончил срочную работу. Мы съели полдюжины фиников, удовольствие ниже среднего, и свернулись на мокром ковре. Пока я лежал там, дрожа, я увидел охрану из племени биаша — они подкрались к Фейсалу и осторожно накрыли его своими покрывалами, когда убедились, что он спит.

Час спустя мы, закоченевшие, встали, якобы на рассвете (слишком холодно было, чтобы дальше лежать и притворяться спящими), и слуги зажгли костер из пальмовых веток, чтобы согреть нас, пока мы с Шаррафом разыскивали какую-нибудь пищу и топливо. Со всех сторон еще приходили посыльные с дурными слухами о немедленной атаке; и лагерь был близок к панике. Поэтому Фейсал решил двинуться на другую позицию, отчасти — потому, что нас бы просто смыло отсюда, если бы где-нибудь в горах пошел дождь, а отчасти — чтобы занять умы своих людей и дать их силам какое-нибудь приложение.

Когда забили его барабаны, верблюдов поспешно навьючили. После второго сигнала каждый вскочил в седло и повернул налево или направо, оставляя широкий проход, по которому Фейсал поехал на своей кобыле, на шаг позади него — Шарраф, а затем Али, знаменосец, прекрасный дикарь из Неджда, с ястребиным профилем и лицом, обрамленным длинными косами черных как смоль волос, падающих с его висков. Он был кричаще одет и ехал на высоком верблюде. За ним толпой ехали шерифы, и шейхи, и рабы — и я — все вперемешку. Этим утром здесь было восемьсот человек охраны.

Фейсал ездил взад-вперед, разыскивая место для лагеря, и наконец остановился на дальней стороне небольшой открытой долины прямо к северу от деревни Нахль Мубарак; хотя дома настолько утопали в деревьях, что немногие из них можно было увидеть со стороны. На южном берегу этой долины, под скалистым возвышением, Фейсал разбил две своих скромных палатки. У Шаррафа тоже была личная палатка; некоторые другие вожди тоже пришли и жили рядом с нами. Охрана поставила свои будки и укрытия; а египетские артиллеристы остановились ниже, с нашей стороны, и красиво построили свои двадцать палаток в линию, чтобы они выглядели по-военному, как положено. Так через некоторое время у нас было множество людей, хотя вряд ли внушительное при подробном рассмотрении.

 

 

Глава ХIХ

 

Мы оставались там два дня, и большую часть времени я провел в обществе Фейсала, получая таким образом более глубокое знакомство с его методами командования, в интересный период, когда моральный дух его людей тяжко страдал от пугающих донесений, прибывающих к ним, и от провала северных гарб. Фейсал, борясь за возрождение их упавшего духа, вернее всего добивался этого, предоставляя собственную персону в досягаемость каждого. Он был доступен всем, кто стоял за его палаткой и ждал, пока его заметят; и он никогда не обрывал просьб, даже когда люди хором запевали о своих горестях длинные песни и пели их вокруг нас в темноте. Он всегда прислушивался, и если не разрешал задачу сам, призывал Шаррафа или Фаиза, чтобы они исполнили это для него. Это безграничное терпение было для меня уроком на будущее, что значит быть во главе народа в Аравии.

Его самообладание казалось в равной степени великим. Когда Мирзук эль Тихейми, принимавший его гостей, пришел от Зейда, чтобы объяснить постыдную историю их разгрома, Фейсал только посмеялся над ним при всех и послал его ждать, в это время увидев шейхов племен гарб и аджейль, чья беспечность была основной причиной несчастья. Над ними он мягко иронизировал, поддразнивая за то или за это, за их потери или за размеры этих потерь. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил полог палатки: знак, что будет частный разговор. Я подумал о значении имени Фейсала (меч, сверкающий при ударе) и боялся, что начнется сцена, но он освободил место для Мирзука на ковре и сказал: «Давай! Расскажи нам еще историй о ваших ночах и чудесах битвы: позабавь нас». Мирзук, красивый, умный парень (с несколько заостренными чертами лица), уловив его настроение, начал на своем красочном наречии племени атейба рисовать нам бегство молодого Зейда; рассказывать ужасные истории об ибн Тавабе, этом знаменитом разбойнике, и под конец, в довершение всех бед, о том, как почтенный эль Хуссейн, отец Али, шерифа харит, потерял свои котелки для кофе!

У Фейсала, когда он говорил, был глубокий мелодичный голос, и он искусно пользовался им среди своих людей. С ними он говорил на племенном диалекте, но по-своему, медлительно, как будто с трудом запинаясь на фразах и подыскивая про себя последнее слово. Мысль его, видимо, совсем немного забегала вперед его речи, так как фразы, которые он наконец подбирал, были обычно самыми простыми, что создавало эффект эмоциональности и искренности. Такой тонкой была завеса слов, что можно было увидеть чистый и очень отважный дух, сияющий за ними.

В другие времена он был исполнен юмора — а это неизменный магнит для доброй воли арабов. Он говорил однажды ночью с шейхами племени рифаа, когда посылал их занять равнину с этой стороны Бир эль Фаджира, пересеченную местность среди зелени акаций и тамариска, на небольшом водоразделе, в длинной низине, соединяющей Бруку и Бир Саид. Он мягко сказал им, что турки наступают, и что нужно задержать их, и пусть Бог дарует им победу; прибавив, что Он вряд ли сможет это сделать, если они заснут. Старики — а в Аравии старшие значили больше, чем молодые — восхищенно ответили, что Бог сможет даровать им победу, а возможно, и две победы, и увенчали свои пожелания мольбой о том, чтобы жизнь его продлилась в подсчете небывалого числа побед. Что было еще лучше, под влиянием его проповеди они успешно стояли на страже всю ночь.

Распорядок нашей жизни в лагере был простым. Прямо перед рассветом армейский имам взбирался на вершину небольшой горы над спящей армией и оттуда издавал пронзительный призыв на молитву. У него был хриплый и очень мощный голос, и пустота, как резонатор, разбрасывала эхо по горам, которые возмущенно отзывались на него еще громче. Мы действительно поднимались — кто с молитвой, а кто и с руганью. Как только он заканчивал, имам Фейсала взывал нежно и мелодично прямо от палатки. Через минуту один из пяти рабов Фейсала (все отпущенные на волю, но отказавшихся уйти в отставку, пока была их воля; ибо быть слугой моего господина было приятно и небезвыгодно) обходили Шаррафа и меня с подслащенным кофе. Сахар казался приемлемым для первой чашки кофе в рассветной прохладе.

Через час или попозже полог спальной палатки Фейсала откидывался, как приглашение посетителям из домашних. Приходило четверо или пятеро, и после утренних новостей доставляли поднос с завтраком. Главным его блюдом были финики из вади Йенбо; иногда черкесская бабушка Фейсала посылала ему из Мекки коробку своих знаменитых пирожков со специями; а иногда Хеджрис, личный слуга, потчевал нас странным печеньем и злаками собственной стряпни. После завтрака мы развлекались, чередуя горький кофе и сладкий чай, пока Фейсал диктовал секретарям свою корреспонденцию. Один из них был Фаиз эль Гусейн, искатель приключений; другой — Имам, с печальным лицом, знаменитый в лагере своим зонтиком, мешковато висевшим на луке его седла. От случая к случаю кому-то в этот час давалась аудиенция частным порядком, но редко, так как спальная палатка шерифа строго предназначалась для его личного пользования. Это был обыкновенный шатер, где были сигареты, походная кровать, довольно хороший курдский коврик, плохонький ширазский и замечательный старинный молельный коврик из Белуджистана, на котором он молился.

Около восьми утра Фейсал пристегивал свой церемониальный кинжал и проходил в приемную палатку, устланную двумя безобразными килимскими коврами. Фейсал сидел у края палатки лицом к открытой стороне, а мы — спиной к стенке, полукругом около него. Рабы закрывали тыл и скучивались около открытой стены палатки, чтобы контролировать осаждающих ее просителей, которые лежали на песке у входа в палатку или за ее пределами, ожидая своей очереди. По возможности, с делами разбирались до полудня, когда эмир изволил вставать.

Мы, домашние, и какие-нибудь гости собирались затем в жилой палатке; Хеджрис и Салем вносили обеденный поднос, на котором стояло столько блюд, сколько позволяли обстоятельства. Фейсал был ненасытным курильщиком, но очень неважным едоком, и он обычно делал вид, что черпает пальцами или ложкой бобы, чечевицу, шпинат, рис и сладкие пирожки, пока не решал, что мы наелись достаточно, и по мановению его руки поднос исчезал, в то время как другие рабы проходили вперед, чтобы полить воду на наши пальцы у дверей палатки. Тучные люди вроде Мохаммеда ибн Шефия, приходили в комическое горе из-за быстрой и тонкой еды у эмира и, когда уходили, наедались собственной пищей, приготовленной для них. После обеда мы некоторое время беседовали, потягивая по две чашки кофе и по два стакана зеленого чая, похожего на сироп. Затем до двух дня завеса над жилой палаткой была опущена, знаменуя, что Фейсал спит, или читает, или занимается своими делами. После этого он садился снова в приемную палатку, пока не заканчивал дело со всеми, кто в нем нуждался. Я никогда не видел, чтобы какой-либо араб уходил от него неудовлетворенным или задетым, благодаря такту и памяти Фейсала, так как он, казалось, никогда не запинался, не забывал факты и не путался в родстве.

Если оставалось время после второй аудиенции, он прогуливался с друзьями, беседуя о лошадях или растениях, глядя на верблюдов или расспрашивая у кого-нибудь о названиях деталей пейзажа вокруг. Молитва на закате была иногда публичной, хотя Фейсал с виду не был излишне благочестивым. После этого он виделся с людьми наедине в жилой палатке, планируя ночную разведку и патрули — так как большая часть полевой работы велась после наступления темноты. Между шестью и семью приносили ужин, к которому рабы созывали всех присутствующих в штабе. Ужин напоминал завтрак, кроме кубиков из вареной баранины, уложенных на большом подносе риса, «Медфа эль Сухур», главнейшего блюда. Мы хранили молчание, пока все не было съедено.

Этим ужином заканчивался наш день, продляемый через промежутки в пищеварении подносами со стаканами чая, которые украдкой предлагали рабы. Фейсал не спал до глубокой ночи и никогда не выдавал желания ускорить наш уход. Вечером он расслаблялся, насколько было возможно, и избегал работы, которой можно было избежать. Он посылал за каким-нибудь местным шейхом, чтобы тот рассказывал истории о своей округе, о племени или его происхождении; или за поэтами племен, что пели нам о войне в своем изложении: длинные традиционные формы с шаблонными эпитетами, шаблонными чувствами, шаблонными происшествиями, освежаемыми стараниями каждого поколения. Фейсал был страстным любителем арабской поэзии и часто поощрял декламацию, выступая судьей и награждая лучшие строки за ночь. Очень редко он играл в шахматы, с блеском и с бездумной прямотой фехтовальщика. Иногда, и, быть может, ради моей пользы, он рассказывал о том, что видел в Сирии, и кое-что о турецкой тайной истории или о семейных делах. Я многое узнал из его уст о людях и партиях Хиджаза.

 

 

Глава ХХ

 

Внезапно Фейсал спросил меня, не надеть ли мне, пока я в лагере, арабские одежды, как у него. Я, со своей стороны, находил, что так лучше, ведь это было самое удобное платье для той жизни на арабский манер, которую нам приходилось вести. Кроме того, люди из племен тогда понимали бы, кем меня считать. Единственными, кто носил хаки, на их памяти были турецкие офицеры, перед которыми они инстинктивно занимали оборону. Если бы я носил одежды Мекки, они вели бы себя по отношению ко мне так, как будто я и вправду был бы одним из их вождей; и я мог бы проскальзывать в палатку Фейсала и из нее, не вызывая каждый раз сенсации и не заставляя его объяснять незнакомцам мое присутствие.

Я сразу согласился, и с большой радостью; так как в армейской форме было отвратительно ехать на верблюде или сидеть на земле, а арабские вещи, с которыми я научился управляться до войны, были более чистыми и приличными для пустыни. Хеджрис был тоже доволен, и призвал всю свою фантазию, наряжая меня в великолепный белый шелковый, вышитый золотом свадебный наряд, который был послан Фейсалу недавно (возможно, с намеком?) его двоюродной бабкой из Мекки. Я пошел прогуляться по пальмовым садам Мубарака и Бруки, чтобы привыкнуть к новой просторной одежде.

Эти деревни были приятным местечком, построенные из глиняных кирпичей на высоких земляных насыпях, окружающих пальмовые сады. Нахль Мубарак лежал к северу, а Брука — прямо на юг через долину колючек. Дома были маленькие, внутри покрытые глиной, прохладные, очень чистые, снабженные ковриком или двумя, ступкой для кофе, горшками и подносами для пищи. Узкие улицы были затенены посаженными кое-где деревьями. Земляные насыпи вокруг возделанных земель были иногда пятидесяти футов высотой, и большей частью искусственно сформированы из почвы, вырытой между деревьями, из хозяйственного мусора и из камней, собранных в вади.

Эти берега должны были защищать посевы от течения. В противном случае вади Йенбо скоро заполнила бы сады, поскольку, в целях орошения, они были расположены ниже уровня долины. Узкие участки были разделены заборами из пальмовых веток или глиняными стенами, а вокруг них проходили узкие каналы с пресной водой. Ворота в каждом саду были над водой, с местом для прохода ослов или верблюдов из трех-четырех параллельных пальмовых бревен, пристроенных к ним. При каждом участке в земле был вырыт шлюз, открывающийся, когда приходила очередь на полив. Пальмы, за которыми хорошо ухаживали, аккуратно высаженные в ровные линии, были главными посадками; но между ними выращивали ячмень, редис, кабачки, огурцы, табак и хну. В деревнях выше по вади Йенбо было достаточно прохладно, чтобы выращивать виноград.

Стоянка Фейсала в Нахль Мубарак по природе своей могла быть лишь промежуточной, и я почувствовал, что лучше бы мне отправиться назад в Йенбо, чтобы обдумать всерьез нашу «земноводную» оборону этого порта, учитывая всемерную помощь, обещанную флотом. Мы остановились на том, что я должен посоветоваться с Зейдом и действовать вместе с ним, как нам покажется лучше. Фейсал дал мне великолепного гнедого верблюда для обратного пути. Мы двинулись через горы Аджиды по новой дороге, вади Мескарие, опасаясь турецких патрулей на более прямом пути. Со мной был Бедр ибн Шефия; и мы не спеша прошли все расстояние за один переход в шесть часов, попав в Йенбо до рассвета. Устав после трех напряженных дней почти без сна, среди постоянных тревог и волнений, я пошел прямо в пустой дом Гарланда (он жил на борту корабля в гавани) и заснул на скамейке; но потом я был снова поднят вестью о том, что прибывает шериф Зейд, и отправился к стенам увидеть, как приезжают разбитые войска.

Их было около восьми сотен, тихих, но, несомненно, убитых стыдом. Сам Зейд казался вконец равнодушным. Когда он вступил в город, то обернулся и крикнул Абд эль Кадиру, правителю, едущему позади него: «Как же это так, твой город в развалинах! Я должен телеграфировать отцу, чтобы он прислал сорок каменщиков починить общественные здания». И он это действительно сделал. Я дал телеграмму капитану Бойлю, что Йенбо в тяжкой опасности, и Бойль сразу же ответил, что его флот будет там вовремя, если не раньше. Эта готовность была своевременным утешением; на следующий день пришли еще худшие вести. Турки, бросив сильное войско вперед из Бир Саида на Нахль Мубарак, перекрыли путь новобранцам Фейсала, пока они еще не собрались с духом. После короткого боя Фейсал был разбит, уступил свою землю и отступал сюда. Казалось, наша война вступала в последний акт. Я взял свой фотоаппарат и с парапета ворот Медины сделал прекрасный снимок встречи братьев. С Фейсалом было уже две тысячи людей, но ни одного из племени джухейна. Это походило на измену и настоящее отступничество племени — то, что о чем мы оба не помышляли, считая невозможным.

Я сразу пришел в его дом, и он рассказал мне всю историю. Турки пришли с тремя батальонами, многочисленной кавалерией на верблюдах и пехотой на мулах. Их командование было в руках Галиб-бея, который обращался со своими отрядами с великой строгостью, потому что на них смотрел командующий войсками. Фахри-паша частным образом сопровождал экспедицию, которую вел Дахиль-Алла эль Кади, он же был посредником в отношениях с арабами — наследственный законодатель племени джухейна, соперник шерифа Мохаммеда Али эль Бейдави и второй человек в племени после него.

Они пересекли вади Йенбо до рощ Бруки за первый переход, и этим поставили под угрозу связь арабов с Йенбо. Они также вполне могли обстрелять Нахль Мубарак своими семью пушками. Фейсал не был напуган ни на йоту, но бросил племя джухейна влево, чтобы обработать большую долину. Свой центр и правое крыло он оставил в Нахль Мубарак, а египетскую артиллерию послал занять позицию в Джебель-Аджиде, чтобы не допустить в нее турок. Затем он открыл огонь в Бруке из своих пятнадцатифунтовок.

Расим, сирийский офицер, в прошлом командир батареи в турецкой армии, сражался с помощью этих двух пушек; и сделал из них большое зрелище. Их послали в подарок из Египта, однако это был старый хлам, который сочли годным для диких арабов, так же как и шесть тысяч винтовок, поставленных шерифу, остатки от кампании Галлиполи, были негодным оружием. Так что у Расима не было ни прицела, ни дальномера, ни дальномерных таблиц, ни взрывчатки.

Его дистанция была около семи тысяч ярдов, но фитили его шрапнели, древности времен войны с бурами, были забиты зеленой землей; если они и взрывались, то иногда палили в воздух, а иногда слегка задевали цель. Однако у него не было возможности отказаться от своих боеприпасов, если дела пойдут плохо, и он палил с большой скоростью, громко хохоча над таким способом воевать, и племена, видя коменданта таким веселым, приободрились и сами. «Ей-Богу, — сказал кто-то, — это настоящие пушки: главное, чтобы от них был шум!» Расим клялся, что турки погибают целыми кучами, и арабы рванули вперед, подогретые его словами.

Все шло хорошо, и Фейсал уже надеялся на решительную победу, когда внезапно его левое крыло в долине дрогнуло, встало, наконец, повернулось к врагу спиной и в суматохе вернулось в лагерь. Фейсал из центра бросился к Расиму и закричал, что джухейна разбиты, и надо спасать пушки. Расим запряг упряжку и рысью поскакал к вади Аджида, где египтяне боязливо держали совет. За ним потекли племена аджейль и атбан, люди ибн Шефии, гарб и биаша. Фейсал и его домашние составили тыл, и осторожной процессией они двинулись к Йенбо, оставляя джухейна с турками на поле боя.

Пока я еще слушал об этом печальном конце и клял вместе с ним продажность братьев Бейдави, за дверью зашевелились, и Абд эль Керим прорвался через рабов, бросился к помосту, поцеловал в знак приветствия шнур головного платка Фейсала и сел рядом с нами. Фейсал, глядевший на него, затаив дыхание, спросил: «Как?», и Абд эль Керим объяснил, как они были испуганы внезапным бегством Фейсала, и как он со своим братом и отважными людьми сражался с турками целую ночь один, без артиллерии, пока пальмовые рощи не стали непригодны для обороны, и их тоже выбили из вади Аджида. Его брат, вместе с половиной мужчин своего племени, только что входил в ворота. Другие отошли к вади Йенбо за водой.

«А почему вы отступили от нас в лагерь во время боя?» — спросил Фейсал. «Только чтобы приготовить чашку кофе, — сказал Абд эль Керим. — Мы сражались с восхода солнца, а был уже закат: мы очень устали и хотели пить». Фейсал и я покатились со смеху; затем мы пошли смотреть, что могло быть сделано для спасения города.

Первый шаг был простым. Мы послали всех джухейна обратно в вади Йенбо с приказом собраться в Хейфе и поддерживать равномерное давление на турецкую линию связи. Также им надо было разместить наряды снайперов по горам Аджиды. Эта диверсия задержит так много турок, что они будут неспособны выдвинуть против Йенбо войска, п<