Стас отхлебнул из стоящего перед ним стакана.

— Что пьешь?

— Прекрасное вино свалилось на меня по случаю и без очереди. Давали «Оджалеши». Более великого напитка я не пил уже около века. Видишь, как полезно иногда сходить на работу.

— Хватит скоморошничать. С утра пьешь!

— Виноградный сок, даже в виде вина, — полезное, витаминизированное питье, способствующее закаливанию организма, просветлению мозгов и укреплению всего остального тела. Ты же знаешь, что это полезно. Чистое сухое вино!

— Пап, но здесь же у нас совсем другие условия.

С отца слетела маска скомороха, и он с серьезным видом уткнулся в тетрадку.

Лариса пошла на кухню, быстро выпила чашку бульона, съела котлету, опять заполнила термосы. В бульон положила несколько холодных котлет. Может, и не очень авантажная пища, но для полевых условий сойдет.

— Мамочка, посуду помоешь, да?

— Конечно, помою. А кто ж помоет! Вот только за хлебом схожу.

— Ладно, ладно. Но сначала посуду помой. Хорошо?

— У нас же хлеба нет. Коля еще обедать будет.

— Ну, что случится с твоим Колей? Нельзя же, чтобы посуда грязная оставалась, тараканов разводить. Какой пример для ребенка!

— Ну хорошо. Я ж сказала, что помою. Только сначала быстренько сбегаю. Это ж одна минута.

— Одна минута…

В дверях кухни стоял Станислав с сыном, по-видимому, продолжалась полемика, начатая еще в комнате. Естественно, с вином Стас не расстался и держал стакан в руках.

— Кончаешь школу — пора проститься со своим инфантилизмом. Учись и читай.

— Какой же инфантилизм? Ты посмотри на меня. У меня разряд…

— Не в этом взрослость и мужественность. — Стас отхлебнул из стакана. — Дивное вино. Редкость редкая. Инфантильность, милок, когда еще нет четких нравственных позиций. Соблюдаются какие-то этические каноны, а часто они лишь правила поведения, дорожные правила. Но внутренней нравственной позиции нет. Это и есть инфантильность человека, человечества, общества и так далее.

— Сложно ты говоришь, папаня.

— Ты читай больше, и сложностей для тебя меньше будет.

— Кто ясно мыслит — ясно излагает, прочел я где-то.

— Хорошо прочел. Кто много знает — легко и понимает.

— Мам, а ты опять надолго?

— Конечно.

— Хоть я все равно принципиально против ваших бдений, но принципы свои нарушу и, пожалуй, подъеду к тебе, заменю на некоторое время.

— Принципы нарушать, пап, — это тоже инфантилизм.

— Читать надо и для того, чтобы понимать юмор.

— Ну ладно. Он пусть читает, а тебе, если приедешь, спасибо. Подменишь — в больницу закачусь на минуту.

— Коля, ты слышал? В больницу! Закачусь! Как другой бездельник говорит про кабак. За-ка-чусь. Понял? — Станислав допил стакан. — Но иначе она была бы не твоей мамой, а чьей-нибудь еще.

Лариса выскочила на лестницу, к лифту, не слушая Стасовы филологические изыскания.

Тамара вышла из подъезда почти одновременно с ней, и они снова поехали на работу, на Голгофу — неведомо, как это точнее назвать. Поехали на пустырь, поехали в очередь, поехали к Валерию…

Лариса вела машину и думала о семье, о Стасе, о Коле. Об их волнениях за Колю, за будущее, за будущее детей, стало быть, за свое. «Почему мы всегда ругаем детей, когда волнуемся за них? Вот Коля на днях пришел поздно, и мы отругали его. Мы волнуемся, а ругаем его. Тиранство наше семейное и начинается с отсутствия альтернативы. Вот я знаю, что и как надо. И только так. Наверное, лучше: можно так, но если хочешь… А мы что?! А мы: иначе жить нельзя. Наш опыт… Опыт. Тут-то мы оба в семье лидеры. Тирания начинается с семьи. А, черт… Притирают меня. Грузовики не обращают внимания на маленькие машины. Большие они — и все должны отбегать, отъезжать, у них сила, их бояться должно. Их право — сильного. Да, действительно, они дело делают. Так они, грузовики, считают: они строят, товары везут, продукт созданный — делом занимаются. А легковушки что? Они людей катают, баловство одно».

Грузовик продолжал прижимать ее к осевой линии. Верхний край колес был на уровне глаз сидящих в «Жигулях». Здоровенный грузовик. Ехал и делал дело. Лариса чуть сбросила газ и пропустила машину вперед. Громада удовлетворенно фыркнула и ушла правее: мол, пожалуйста, езжай теперь, когда поняла свое место.

Лариса не стала ускорять свой бег — пусть себе грузовик убегает. Посмотрела назад в зеркальце. За нею гналась свора машин, сорвавшаяся на зеленый свет у перекрестка. Впереди приближался новый светофор, новое пересечение улиц. Там только что сменился красный свет, и Лариса нажала на педаль — хотела проскочить, пока тут открыт путь, и догнать стаю машин, несущуюся впереди. К следующему светофору она подходила последней в этой группе.

«Вовсе не последняя я, а первая, ушедшая от тех. Хм! Диалектика».

— Чего молчишь, Лариса?

— Задумалась что-то. И какой любящий подумать не любит медленной езды? Катишься, думаешь, рассуждаешь.

— За рулем нельзя задумываться.

— Я ж автоматически веду. Заложила программу адресную и еду. Все системы запрограммированы: на красный свет, на перекрестки, на ГАИ — на все.

— Автоматика, наверное, только у профессионалов.

— Я более ста тысяч наездила. Должна и у меня выработаться.

— Ты спать не хочешь?

— Нет, привыкла. Когда дежурила, привыкла не спать.

— А мой как приходит домой, так ложится.

— Всегда?

— Ну, не всегда. Читает тоже. Работа тяжелая. И у меня тяжелая — я до него и не доберусь.

— А ты не злись.

— Разве я, Лариса, злюсь?! Но что-то мне ведь нужно от него? Вроде его и нет у меня.

— Не поняла. Ты что, оправдываешься?

— Объясняю.

— Понятно.

— Что тебе понятно?

— Что ты не предаешь его, но что делать! Они засмеялись.

— Фильм мне дают. Самостоятельно делать буду.

— Про что?

— Еще сценарий не выбрала. Пока только «добро» дали.

— А когда?

— Читать буду. Закончим только эту нашу эпопею.

— Тамара, ты не знаешь, где сапоги можно достать? Мои уже рвутся.

— Это надо подумать.