Вы были первой музыкальной гостьей на шоу Дэвида Леттермана после его возвращения в эфир после 11 сентября. Вы спели “ Time ” Тома Уэйтса. Это было ошеломительное выступление .

В стране было невыразимое горе. Я всю ту неделю ездила по стране, я видела людское горе и осознала, что, естественно, пойдут реакционные настроения, но пока ещё страна не начала настраиваться на насилие. Страна искала лидера. И это всё приводит нас в 2016 год, с него начинается книга. Иногда люди не до конца уверены в том, чего они ожидают от лидера, поэтому если появляется действительно умелый «продавец панацеи», который сможет сказать вам что-то такое, что заставит вас поверить в то, что ваша жизнь улучшится, а ваши идеалы будут поддержаны – если они уверят вас в том, что у них есть решение ваших проблем – логично, что люди будут с надеждой смотреть на такого человека. Проблемы начинаются с того, что они лгут. Нам сложно признавать, что наши лидеры лгут нам. Извините, но нам просто нужно признать, положа руку на сердце, что всех нас можно уверить в чём угодно.

Когда я выступала у Дэвида Леттермана, я ещё находилась в таком месте душевно, что я верила в то, что мы поступим правильно. И Дэвид испытывал горе…я много лет выступала у него в шоу, и я его бесконечно уважаю. Я чувствовала, что он был обязан задавать вопросы. Но я кожей ощущала боль. И Нью-Йорк…был сам на себя не похож. В книге я рассказываю о том, что думала исполнить “Imagine”. Но это был бы неверный выбор. Мне нужно было исполнить песню великого автора, в которой не было бы насилия, но было бы горе. А у Тома Уэйтса есть строки “So close your eyes, son, this won’t hurt a bit” [«Закрой глаза, сынок, будет совсем не больно»].

Должно быть, было очень тяжело быть там и петь эту песню.

Как я уже сказала, Аманда, это не я…точнее, это не только я. Меня уже спрашивали об этом. Когда я была очень маленькая, музы просто приходили ко мне. Это всегда ощущается как нечто большее, нежели человек. Когда я ступаю на территорию музыки, я служу ей. Это правда необходимо. Музы понимают, когда ты неискренняя.

Вы говорите «служить», и я думаю о религии, об идее служения богу. То, что вы описываете, очевидно, совсем не похоже это, но всё же, кажется, вы признаёте, что есть нечто большее, чем вы. И это приводит меня к мысли о вашем отце, который был священником.

Да, но, скорее, это служение в том смысле, как понимают его первые нации, индейцы. Если вы служите Матери Земле, то вы взаимосвязаны со всем вокруг. И тут нужно убрать себя, своё это с пути. Позволить музам овладеть вами. Я вижу их. Их одиннадцать.

И у каждой есть имя?

Нет…

А описать вы их…

Я их вижу. Я не знаю, куда уходят люди после смерти…никто не знает. Кто-то может сказать, что знает ответ, это прекрасно, замечательно, но доказательств ни у кого нет. Но мой муж может предоставить вам доказательства того, что музы существуют. Он записал одну из моих песен, “Marianne”…он просто был в той же комнате и нажал на кнопку записи, когда пришла песня. И то, как вы её слышите на “Boys for Pele” – это момент создания и одновременно записи этой песни. Я больше не смогла сыграть её так же. Мне пришлось её разучивать позже. И я всё ещё никак не могу сыграть её так, как она пришла ко мне. Таких песен не очень много, но муж видел, как они приходят, а он очень циничный британец. Он не атеист, но он сам не уверен, во что именно верит…но он знает, что я так никогда до того момента не играла. Песня как будто сама пришла… Позже я пыталась разобраться в нотах и…господи Иисусе, такты и размеры просто скакали туда-сюда, понимаете? Вот в чём разница между тем, когда музыка проходит сквозь тебя в этот мир, и тем, когда ты создаёшь песню вместе с музами, но всё равно ты, по сути, поднимаешь штангу и просто надеешься, что сможешь позаимствовать у муз частичку их энергии.

И нужно быть готовой к тому, когда они придут. А это нелегко. Звучит, конечно, намного проще. Другие музыканты говорили об этом – о такой идее, что ты как будто бы с шоссе съезжаешь на обочину. Про себя могу сказать, что мне приходилось резко прерывать беседы, потому что если я сейчас же не запишу это на бумаге или на аудио, я не найду этом потом. Те, кто хорошо меня знают, просто понимают, что так оно и происходит. Но те, кто так близко со мной не знаком, могут подумать, что я драматизирую. Но я поняла, что если я сразу не запишу то, что пришло, потом я уже не вспомню или вспомню, но не точно.

В книге вы описываете ваши песни как детей, ну почти – у них есть дни рождения и свои желания. Скажите, есть ли некий момент отделения, что-то вроде перерезания пуповины, когда песни становятся самостоятельными и больше от вас не зависят?

Это происходит, когда я заканчиваю работу над альбомом. Когда он уходит, когда все песни сведены, всё закончено, и ко мне приходит это осознание. И мы с мужем наливаем по бокальчику. Я необязательно плачу при этом. Но бывает такой момент, знаете, понимаешь, что «они больше не наши». И поскольку мы вместе так долго, муж просто берёт меня за руку. Он говорит: «Ну вот, ты понимаешь, что мы свели пластинку, сейчас всё уйдет в производство. Ты же понимаешь. Песни уже на компьютерах, дело пошло, и я хочу, чтобы ты это осознала. Хочешь ещё минутку подождать?» И мы зажигаем свечи, которые у нас для таких случаев хранятся, чтобы осветить песням путь. Я думаю, что некоторым из них мы ещё наливаем в походные фляжки немного бурбона Jefferson или текилы Patrón. Кто-то из них хочет такого, другие нет. Потому что не все из них дети. И мы делаем всё с их согласия.