Из фильма «Дом на Трубной» (1928)

 

Милая мама и дорогие мои домочадцы!

Пишу, чтобы вы знали, что со мной все хорошо. Недавно мы снимали погоню одного автомобиля за другим. Было очень весе…

 

Не дописав слова, перо споткнулось и выдало чепуху.

Федя Лавочкин чертыхнулся. Из коридора раздался отчаянный рев.

– Федя! Федя, ты у себя?

– Меня нет! – пискнул Федя в ответ, покрываясь липким потом ужаса. Он слишком хорошо знал, что означал этот рев и что неминуемо должно за ним последовать.

– Федя! – провыло существо в коридоре. – Федя, открой!

Вой сопровождался такими звуками, словно кто-то скреб когтями дверь, пытаясь прорваться внутрь. Возникало впечатление, что действительность плавно дала крен в сторону фильма ужасов.

– Не открою, – решительно промолвил Лавочкин, обращаясь исключительно к чернильнице.

Он сдвинул брови и сделал вид, что его интересует только письмо домой; но теперь, как назло, ни одно слово не лезло в голову.

– Федя! Трубы горят! Дай мне три рубля! Я же знаю, у тебя есть… Федя! Да будь же ты человеком…

– Лёня, иди к черту! – заорал выведенный из себя Лавочкин. – Ничего я тебе не дам! Ты все пропьешь!

Дверь ответила коровьим мычанием.

Судя по всему, художник Усольцев сегодня страдал от особенно сильного похмелья.

– Ты сам пьяница! – донеслось из-за двери. – Два рубля…

– Нет!

– Федя! Ты гениальный актер!

Лавочкин открыл рот. К подобной стратегии вымогательства он оказался не готов.

– Самый лучший! – клялся человек за дверью. – Самый… ик… неповторимый!

– Лёня, – с тоской в голосе проговорил Федя, – пойди к себе и проспись. – Свободной рукой он меж тем уже нащупывал бумажник, но тут же опомнился.

– Федя! Ты великий артист! – умасливал его художник из коридора.

– Хоть и великий, а денег не дам, – слабо пролепетал Лавочкин.

– Лучше Чаплина!

– Не да…

– Лучше Китона! Лучше, чем Пат и Паташон, [19] вместе взятые…

– Ты все врешь! – прокричал Лавочкин срывающимся голосом, собирая остатки воли в кулак. Но воля таяла, как масло, да и кулак тут был просто риторической фигурой.

– Федя! Как ты можешь сомневаться… – заискивал Усольцев за дверью. – Ты величайший артист на свете!

– Я велича… – повторил комик, как загипнотизированный.

– Федя! – взвыла дверь. – Федя, мне плохо! Фееееудяяяя… Гений не может быть так бессердечен к сра… страданиям своего ближнего…

Лавочкин сорвался с места, дрожащими руками достал из портмоне два рубля, распахнул дверь и увидел за ней двух человек: смущенного Усольцева и Володю Голлербаха, который стоял, скрестив руки на груди, и осуждающе смотрел на пьяницу.

– А… э… здорово, – выпалил Федя первое, что пришло ему в голову.

– Леонид Сергеевич, – сказал Володя, – там товарищи из угрозыска жаждут с вами побеседовать.

Голлербах не произнес ни одного обидного слова, и даже интонацию его нельзя было назвать оскорбительной, но тем не менее, слушая его, художник бледнел, ежился и словно усыхал на глазах.

«Ай, артист! – подумал Федя с невольным восхищением. – Ну и артист! Какая жалость, что кино пока не говорит…»

– Побеседовать? О чем? – забормотал Усольцев, нервно теребя волосы. – Я им уже все рассказал…

– А они так не считают, – ввернул Володя с адской двусмысленностью в голосе.

Леонид Усольцев был невысоким кудрявым шатеном с мелкими чертами лица.

Если бы вы заглянули в его удостоверение личности, вы бы выяснили, что ему немногим более тридцати, но из-за пьянства, как это часто случается, он выглядел значительно старше своих лет.

В молодости Леонида считали талантливым и прочили большое будущее, но он словно нарочно сделал все, чтобы это будущее никогда не наступило. Жизнь, как качели, мотала его между чередующимися периодами пьянства и просветления, и когда он не брал в рот ни капли, то поражал любого своей эрудицией, мастерством и широтой художественных интересов.

Борис Винтер, который давно знал Усольцева, неоднократно пытался его образумить, и нельзя сказать, чтобы его попытки оказывались совсем уж бесполезными. Какое-то время Леонид держался, но потом опять срывался, и очередной его срыв пришелся как раз на нынешние съемки.

– Ай, да ладно! – неожиданно обозлился художник. – Хватит меня пугать…

Он вырвал из руки зазевавшегося Феди два рубля и, с вызовом прокричав: «Мерси!», скрылся из виду.

Лавочкин обескураженно посмотрел на Володю, тяжело вздохнул и спрятал бумажник.

– Что угрозыск никак не уймется, а? Мы ведь уже рассказали все, что знаем о Саше…

– А они вовсе не по поводу Саши пришли, – ответил Володя каким-то странным голосом. – Они нашего реквизитора ищут. И знаешь, я так понял, они считают, что это он Сашу убил.

В первое мгновение Федя решил, что коллега его разыгрывает, но Володя казался совершенно серьезным.

– Ты не шутишь? – на всякий случай спросил Лавочкин.

– Нет.

– Может, они бабу не поделили? – пробормотал Федя, ища хоть какое-то понятное объяснение происходящему и не находя его. – Ерунда какая-то… Слушай, а Тимофей сам что говорит?

– Ничего не говорит. Он исчез. Его нигде не могут найти.

 

Пока актеры обсуждали исчезновение реквизитора и пытались вспомнить, не прослеживалось ли в его поведении чего-нибудь подозрительного, Усольцев через черный ход удрал из гостиницы.

На набережной он напоролся на фотографа и вцепился в него, как клещ. Душа художника жаждала компании.

Кроме того, возможно, Леонид держал в уме то обстоятельство, что летом в Ялте на два рубля не разгуляешься, и рассчитывал, что удастся переложить на Беляева часть расходов.

С большим трудом им удалось найти свободные места в ресторане-поплавке при гостинице «Франция».

Солнце медленно спускалось за море, и вода казалась синей, как бирюза. За соседним столиком веселый лысый толстяк рассказывал девицам с густо подведенными глазами заезженный анекдот:

– «Ты, брат, со взятками осторожней будь. Знаешь, какая это статья?» – Рассказчик выдержал легкую паузу. – «Знаю: доходная»…

Девицы захихикали. Леонид блаженствовал.

В его натуре словно уживались два человека, и если первый любил искусство и мог часами говорить о нем, второй всему на свете предпочитал ресторанную атмосферу с выпивкой, хорошей едой, приятной компанией и непритязательной музычкой.

Когда толстяк за соседним столиком рассказал еще более заезженный анекдот:

– «Нет для вас пива. Детям пить не разрешается». «Да нам и не пить вовсе. Нам только опохмелиться», – художник захохотал на весь зал и от восторга стукнул рукой по столу так, что даже ушибся и рассыпал соль.

– Ты, брат, осторожней, – заметил Сергей с усмешкой, – это плохая примета.

– Чихать я хотел на приметы, – отмахнулся Усольцев. – Давай лучше выпьем!

Он выпил, и долил, и выпил еще.

Сергей меж тем ел салат, который принес ему расторопный молодой официант, и едва притронулся к рюмке.

– Смотри, – зашептал Леонид, придвинувшись к фотографу, – какие красотки за соседним столом.

– Шлюхи, – равнодушно ответил Сергей, скользнув взглядом по лицам девиц, обхаживавших толстяка. – Работают по курортам, ловят клиентов. Бывает, что обчищают до нитки… А бывает, что и замуж выходят – кому как повезет.

– Да брось! Любая из них красивее нашей мадам наркомши… Помесь свиньи с совой, – припечатал Усольцев отсутствующую Нину Фердинандовну. – Ты чего не пьешь?

– Язва, – вздохнул фотограф. – Тебе больше достанется.

– А, ну это верно! – развеселился художник. – Смотри, а вот и наша звезда!

И действительно, в ресторан только что вошел Андрей Еремин в сопровождении невесты и ее матери.

Старший официант, только что клявшийся всем чем только можно, что мест нет, почтительно изогнулся, слетал туда, слетал сюда, махнул салфеткой, отдавая указание – и для дорогого гостя тотчас приволокли откуда-то дополнительный столик и установили в самой выгодной точке зала, потеснив присутствующих.

Если бы все это делалось не ради Еремина, а ради кого-то другого, посетители не замедлили бы высказать свое недовольство; но актер был так очарователен, так улыбался дамам и так непринужденно извинялся за беспокойство, что ему все сразу же простили.

– Какой красавчик, – промурлыкала крашеная девица за соседним столиком, с завистью поглядывая на разряженную в пух и прах Нюру. – И денег куры не клюют. Мечта, а?

– Можешь не переживать – место уже занято, – процедила сквозь зубы вторая девица. – И на страже особо злая собака. – Она кивнула на Пелагею Ферапонтовну.

Толстяк понял, что терпит поражение, и решил прибегнуть к испытанному средству – то есть к новому старому анекдоту.

– «Сейчас пианист исполнит «Песню без слов» Мендельсона». «Без слов? Эге! А слова-то, значит, репертком [20] выкинул…»

Пелагея Ферапонтовна, вскинув голову, горделиво оглядывала зал и как бы между прочим поправляла массивную золотую брошку, украшавшую ее новое платье.

Нюра, прилежно изучавшая меню, хихикнула.

– Что? – спросил Андрей.

– Да просто смешно. – Девушка снова хихикнула. – Кака шуа, ну надо же!

Еремин пододвинулся к ней и заглянул в карту.

– Какао шуа, – поправил он спокойно. – Это ликер такой.

– Я знаю, что ликер, – пробормотала Нюра.

Андрей осторожно вытянул меню у нее из рук и улыбнулся.

– Не раздумывайте, берите самое дорогое, – сказал он. – Вы себе это можете позволить.

– Можем-то можем, – пропыхтела Пелагея Ферапонтовна, – да как бы все деньги в ресторациях этих не просадить…

– Ничего. Я заработаю. И вам вовсе не надо переделывать чужие платья.

– Это ты о наркомше, что ли? – Пелагея Ферапонтовна усмехнулась. – Никто ничего не переделывал. Она вышивку дернула, ну и испортила. Я вернула все как было. Еще, говорю, что понадобится, обращайтесь.

– Мама – великая рукодельница, – заметила Нюра с улыбкой.

– Починить могу что угодно, погладить, постирать. Мне не сложно. Для Нины-то Фердинандовны. А то костюмерша ваша только дым из ноздрей пускать умеет да ругается, как возчик.

– Сейчас многие такие, – отозвался Андрей с таким видом, словно ему было по меньшей мере лет пятьдесят.

– Многие-то многие, да я этого не люблю. Не на то человеку язык даден. – Пелагея Ферапонтовна нахмурилась и подалась вперед. – А ты бы, Андрюша, задружился с наркомшей, а? У дамочки-то влияние большое. Глядишь, она бы тебе и пособила с отдельной квартирой-то. Сам же говоришь, что тебе с Нюрой жить негде, а кооператив строить – вообще без штанов останешься.

Андрей вздохнул, на его красивое лицо набежало облачко, отчего он стал казаться еще интереснее.

Нюра не сводила с него влюбленных глаз.

– Сами попробуйте с ней задружиться, – ответил актер сквозь зубы. – Думаете, я не пробовал? У, это такая… – Он хотел сказать что-то резкое, но сдержался. – И потом, мало ли что она потребует взамен…

Нюра поглядела на него расширившимися глазами и повернулась к матери.

– Нет, мамочка, ну не надо… Он прав – не стоит с ней связываться…

– Как не стоит, – уже с раздражением проговорила Пелагея Ферапонтовна, – когда она все наши проблемы одним щелчком пальцев решить может…

– Именно поэтому она и не будет ничего делать, – хмыкнул Андрей, и его зеленые глаза сверкнули. – Официант!

Нюра стала стучать ножом о бокал, чтобы привлечь внимание официанта – громко и настойчиво, как будто, кроме нее, других посетителей в ресторане не было. Это не ускользнуло от внимания Леонида, который даже в подпитии не терял способности примечать самые мелкие детали.

– Два счастливых бревна, – сообщил он фотографу, покривив рот в усмешке. – Бревно с профилем и неотесанное бревно – идеальная пара! Господи, до чего же они нелепо выглядят! И между тем все, решительно все вокруг им завидуют…

– Пьем за бревна, – усмехнулся Сергей и взялся за бутылку.

– Глупое деревянное счастье, – бормотал Усольцев, подперев лоб кулаками. – А может быть, так и надо? Ну не идиот же он, должен же он видеть, что эта девочка в тысячу раз лучше…

– Какая девочка? – рассеянно спросил фотограф, вытряхивая из бутылки последние капли.

– Да Лёка, конечно.

– Да брось! Между ними ничего нет…

– Конечно, нет, раз на пути такое бревно… Попробуй его обойди!

– Лёня, ты еще хуже Пирожкова, честное слово, – засмеялся фотограф. – Какая тебе разница, в конце концов? Никогда не понимал этого болезненного интереса к тому, кто с кем живет или собирается жить…

– Сережа! Ты меня удивляешь… Прежде всего, о чем тогда вообще говорить? Не о себе же… это предмет всегда известный и потому неинтересный… Значит, о других. Любовь… и всякое такое. – Он встретил взгляд одной из крашеных девиц за соседним столом, широко улыбнулся ей и поднял бокал. – За любовь, да?

– Какой вы романтичный! – томно проворковала девица, и сидящий рядом с ней толстяк стал лихорадочно рыться в памяти, ища очередной анекдот.

– «Товарищи, пьянство растет! Нужно принимать меры, и я, товарищи, настаиваю…»

– «На чем настаиваешь – на ягодах или на лимоне?» – перебил его Сергей с адской усмешкой.

– Да, да, это известный анекдот! – развеселился толстяк, хохоча громче всех. – Но я вам еще другой расскажу…

Солнце валилось за море, извозчики и автомобили подвозили к ресторану все новых и новых посетителей, но Леонид Усольцев не замечал бега времени, растворившись без остатка в ресторанном угаре. Потом как-то быстро упала ночь, и какой-то склочный тип стал требовать, чтобы Леонид расплатился по счету.

Два рубля художника были встречены с презрением, но Сергей добавил свои и даже кинул сверху чаевые.

– Лёня, идем… Лёня! Пора тебе в гостиницу, баиньки…

Усольцев приподнялся, но тут же рухнул обратно на стул и задремал.

– Ну и черт с тобой, – неожиданно объявил фотограф и направился к выходу. Походка его была на удивление твердой, словно он в этот вечер не выпил ни капли.

Он вышел из ресторана, вдохнул полной грудью живительный воздух ялтинской ночи и закурил. Из полумрака выдвинулась тень, робко приблизилась к нему, и Беляев узнал одну из девиц, которые сидели за соседним столом.

– Ты одна? А где кавалер? – насмешливо спросил он, пуская дым.

– С Люськой, – ответила девица, зачарованно глядя на него. – Ему за глаза ее хватит.

– А ты что?

– Я? – Она хихикнула. – Да ничего. Воздухом вот дышу.

– Да? Ну пошли, подышим воздухом вместе, – бросил Сергей и двинулся по набережной.

Девица побежала за ним, стуча каблучками, и, догнав фотографа, взяла его под руку. Звезды сверкали на небе, шептались волны, и вдали глыбами тьмы громоздились горы.

 

В тот день Опалин поздно возвращался домой.

Таинственный реквизитор как сквозь землю провалился, и поиски, предпринятые Парамоновым, не дали никакого результата.

Иван злился на себя, чувствуя, что упустил важную нить, и оттого не сразу заметил, что в темноте за ним кто-то крадется.

Три вспышки одна за другой разорвали тьму.

 

 

Глава 14

БЕЛЫЙ АВТОМОБИЛЬ

 

Сэр, у вас такой тон, как будто у вас в кармане револьвер.