Ведьмы и другие ночные страхи

Мы поступаем чересчур опрометчиво, огулом зачисляя наших предков в дураки из-за чудовищной, на наш взгляд, не последовательности их представлений о ведовстве. Мы находим, что в делах и отношениях зримого мира они были столь же разумны, а в понимании исторических аномалий столь же проницательны, как и мы. Но раз допустив, что открыт мир незримый, а с ним и неукротимая деятельность злых духов, - какой мерой возможности, вероятности, уместности и сообразности - того, что отличает допустимое от явно нелепого, могли они руководствоваться, прежде чем отвергнуть или принять на веру те или иные свидетельства? Если девы чахли, медленно угасая, в то время как истаивали перед огнем их восковые изображения, если хлеба полегали, скот увечился и вихри в дьявольском разгуле вырывали с корнем дубы в лесу, а вертелы и котлы пускались в устрашающе безобидный пляс вокруг какой-нибудь сельской кухни, когда не было ни малейшего ветра, - все это казалось одинаково вероятным, пока были непонятны законы, управляющие такого рода явлениями. Представление о том, что князь тьмы, минуя красу и гордость нашей земли, свирепо осаждает податливое воображение немощной старости, для нас а priori * так же правдоподобно, как и неправдоподобно, ибо мы не располагаем ни средством постигнуть его цели и виды, ни данными, чтобы установить, по какой цене эти старческие души пойдут па торжище дьявола. Или, раз воплощением всяческой нечисти почитался козел, вовсе незачем так уж удивляться, что дьявол якобы является иногда в его образе и подтверждает тем самым подобное олицетворение. Что между обоими мирами вообще установились связи, было, возможно, ошибкой, но поскольку такое допущение было однажды сделано, я не вижу, почему какому-нибудь подтвержденному свидетельствами рассказу этого рода следует доверять меньше, чем любому другому, только оттого, что он нелеп. Нет закона для суждения о беззаконном, и нет правила, которое годилось бы для опровержения грез.

Я не раз думал о том, что не мог бы существовать во времена общепризнанной веры в ведовство, что не мог бы заснуть в деревне, где одна из жительниц слыла колдуньей. Наши предки были более смелыми или более толстокожими, нежели мы. При всеобщей вере, что эти ведьмы общаются с прародителем зла, при убеждении, что их бормотанье - дань аду, не находилось пи одного простоватого мирового судьи, который поколебался бы выдать приказ па арестование их, ни одного тупоголового полицейского чина, который постыдился бы привести его в исполнение, как если бы к суду притягивали самого сатану! Просперо (герой комедии Шекспира "Буря",) в своей ладье со своими книгами и волшебным жезлом позволяет врагам завлечь его на неведомый остров. А между тем ему ничего бы не стоило, мы полагаем, поднять по пути бурю, другую. Его покорность являет собою точное подобие непротивления ведьм власть предержащим. Что препятствует демону Спенсера разорвать в клочья Гийона (Гийон - один из героев поэмы Эдмунда Спенсера (Spenser, 1552-1599) "Королева фей" ("The Faerie Queen", 1590-1596). Рыцарь Гийон воплощает само обуздание. Он уничтожает колдунью Акразию и ее "Дворец блаженства".), и кто поставил ему непременным условием, что Гийон должен пройти через испытание обольстительным искушением, - мы не в силах догадаться. Законов этой страны мы не знаем.

С раннего детства я отличался исключительным любопытством по части ведьм и рассказов о ведовстве. Моя няня, а еще больше - позабытая, почти легендарная тетушка снабдили меня добрым запасом их. Начну с указания на обстоятельства, впервые направившие мою любознательность в это русло. В комнате, где размещались книги моего отца, почетное место принадлежало "Истории Библии" Стэкхауза (Речь идет о книге богослова Томаса Стэкхауза (51,Stackhouse, 1677-1752), вышедшей в 1737 г.)

Она изобилует картинками, из которых одна, изображающая ковчег, и другая - храм Соломонов, нарисованный с такими подробностями, словно художник видел его собственными глазами, особенно привлекли мое ребяческое внимание. Там была, кроме того, картинка, на которой волшебница вызывала из земли Самуила (По Библии (1-я книга Царств, 28), волшебница из деревни Эндор по просьбе древнеизраильского царя Саула вызвала из-под земли тень пророка Самуила, и тот предрек ему гибель.) - уж лучше бы я ее никогда не видал! Впрочем, к этому мы еще вернемся. Стэкхауз - это два громаднющих тома, и снимать, напрягаясь изо всех сил, фолианты такой огромной величины с занимаемого ими места на верхней полке мне доставляло немалое удовольствие. Я не держал в руках этого сочинения с той поры до нынешней, но я помню, что в нем содержались расположенные по порядку рассказы из Ветхого завета, причем к каждому рассказу присовокуплялось возражение и непременно следовавшее за ним опровержение возражения. Возражение представляло собой сводку всяческих доводов против достоверности Писания, выдвинутых придирчивостью как древнего, так и новейшего неверия, и было составлено с избыточной, почти лестной откровенностью. Опровержение было кратким, скромным и исчерпывающим. Отрава и противоядие - оба были пред вами. Сомнениям, таким путем возбужденным и тут же преодоленным, казалось, был раз и навсегда положен конец. Дракон был повержен во прах, и самому крошечному малютке оставалось только растоптать его, по из чрева рассеянных заблуждений выползали драконята-детеныши - еще у Спенсера умерщвленное чудовище вызывало такие опасения, впрочем не оправдавшиеся, - против которых доблесть столь юного святого Георгия (Святой Георгии - мученик христианской церкви, считался покровителем Англии. Из древних мифов на него перенесена легенда о герое, который убивает дракона и спасает царскую дочь, предназначенную ему в жертву), как я, была бессильна. Привычка ожидать возражения по поводу любого отрывка повела к тому, что я стал измышлять все новые и новые возражения и, тут же их опровергая, гордился собой. Я впал в, колебания и растерянность, стал скептиком в длинном ребячьем платьице. Чудесные библейские повествования, которые я прочел или слышал в церкви, утратили чистоту и непосредственность воздействия и превратились в собрание исторических и хронологических догматов, подлежащих защите от всевозможных опровергателей. Я не то чтобы перестал верить в правдивость этих повествований, но (ведь это почти то же самое) уверился в том, что есть такие, которые могут усомниться или уже усомнились в них. Дать ребенку возможность узнать, что на свете вообще есть неверующие, - почти то же самое, что сделать его неверующим. Легковерие - слабость в мужчине, но сила в ребенке. О, как безобразно сомнения в Писании звучат в устах младенца и вчерашнего сосунка! Я бы заблудился в этих лабиринтах и, надо думать, вконец бы зачах, не получая иной пищи, кроме пагубной шелухи, когда бы на мое счастье не обрушилось на меня несчастье. Переворачивая с излишнею торопливостью картинку с ковчегом, я на свою беду нанес ущерб этому хитроумному сооружению, угодив неосторожными пальцами прямо в двух крупнейших четвероногих - слона и верблюда, которые пялят глаза (и это неудивительно!) из двух последних окоп рядом с рулевой рубкой этого неповторимого произведения корабельного зодчества. С той поры Стэкхауз был заперт и стал для меня запретным сокровищем. Вместе с книгой из моей головы мало-помалу выветрились и возражения с опро-вержениями, и с тех пор они редко тревожили меня. Но от одного впечатления, оставленного чтением Стэкхауза, ни замки, ни запоры не могли меня оградить, и ему-то и суждено было терзать мои детские нервы го-раздо серьезнее. Экая отвратительная картинка!

Я был ужасно подвержен нервным страхам. Ночь, одиночество и темнота были для меня сущим адом. Страдания, которые я выносил из-за них, оправдывают это выражение. Насколько можно полагаться на память о событиях столь отдаленных, я, кажется, ни разу с четвертого года отроду и вплоть до седьмого или восьмого не положил головы па подушку без уверенности, которая не находила бы подтверждения, что увижу не-кий устрашающий призрак. Не будем винить одного старика Стэкхауза; скажу вам, что его картинке, там, где волшебница вызывает из земли Самуила (ах, этот старик, укрытый плащом!), я обязан - нет, не полночными ужасами, адом моих детских лет, но особенностями и обличием посещавших меня видений. Именно оп обрядил для меня страшную ведьму, восседавшую по ночам на моей подушке и неизменно разделявшую со мной ложе, когда тетушка или няня от меня отлучались. Пока книга была доступна мне, я день напролет грезил наяву над этим рисунком, а ночью во сне просыпался (если допустимо столь смелое выражение) и убеждался, что мое видение - сама истина. Я не решался даже при дневном свете входить в комнату, в которой я спал, не повернувшись лицом к окну, а спиною к постели, где лежала моя облюбованная ведьмой подушка. Родители не ведают, что творят, когда оставляют своих нежных малюток засыпать в темноте и одиночестве. Искать дружескую руку, надеяться услышать родной голос - и просыпаться с пронзительным воплем, не находя никого, кто мог бы утешить, - какое это ужасное потрясение для их бедных нервов! Позволить им бодрствовать до полуночи при свете свечи в часы, которые именуются нездоровыми, и то, я полагаю, с медицинской точки зрения было бы много разумнее. Эта отвратительная картинка, как я сказал, определила характер моих сновидений - если то были и впрямь сновидения, - ибо местом их действия неизменно была комната, где я лежал. Если бы этот рисунок никогда не попадался мне в руки, воображаемые страхи все равно нахлынули б на меня в том или ином обличий и мне бы виделись

Медведь безглавый, негр иль обезьяна,- но из-за него мои фантазии отлились именно в эту форму. Не книга, не картинка, не россказни глупых слуг вселяют в детей эти безотчетные ужасы. Все они могут самое большее придать этим ужасам то или иное направление. Милый маленький Т. X., ("Торнтои Хент - мое любимое дитя", как говорит о нем Лэм в стихотворении "К Т. П.-Х.". Отец этого ребенка - Ли Хент.) при воспитании которого самым тщательным образом исключались все оттенки суеверия, которому никогда не разрешалось слушать рассказы о домовых и привидениях, разговоры о дурных людях и даже читать или слушать печальные истории, находит весь этот мир страхов и ужасов, от которого он был с такой непреклонностью огражден ab extra,* в "преследующих его фантазиях" (выражение Шекспира из трагедии "Мак-бст" ("thick-coming fancies", акт V, сц. 3), и на своей детской полуночной подушке этот выпестованный в оптимизме ребенок просыпается в холодном поту при виде образов, отнюдь не почерпнутых из преданий, по сравнению с коими думы приговоренного к казни - сама безмятежность.

Горгоны и гидры, и жуткие химеры, рассказы о Келено и гарпиях (Перечисляются чудовища древнегреческих мифов. У гидр много голов и змеиное туловище, у химер - голова льва, туловище козы, хвост дракона. Келенб в "Энеиде" Вергилия (111, 211-258) - "из гарпий величайшая", как она говорит о себе...) могут воспроизводиться в охваченном суевериями мозгу - но они и ранее в нем пребывали. Они всего лишь отпечатки, типы, тогда как архетипы внутри нас и вечны. Как бы иначе повествованье о том, что в состоянии бодрствования воспринимается нами как лживая выдумка, могло бы во-обще нас волновать? Или как объяснить, что

Слова без смысла, темный бред,

В нас порождают страх того,

Чего на самом деле нет?

Разве все эти предметы внушают нам естественный страх потому, что мы считаем их способными причинить телесный ущерб? Совсем нет! Эти ужасы восходят к далекому прошлому. Они древней тела и, не будь его, были бы совершенно такими же. Все беспощадные, терзающие, подробно описанные Данте дьяволы, все рвущие на части, калечащие, истязающие, душащие, жгущие на огне демоны, неужто они хоть вполовину так страшат дух человеческий, как простая мысль о том, что бестелесный дух следует за ним по пятам -

Как путник, что спешит в ночи

Со страхом и тоской

С дороги сбившийся, назад

Взгляд не бросает свой:

Он чует, что идет за ним

Какой-то призрак злой.

Что рассматриваемый нами вид страха имеет духовную природу, что он тем сильнее, чем он беспредметные па земле, что он неодолим в дни безгрешного младенчества - все это нелегко понять, но без этого нельзя хотя бы отчасти представить себе условия бытия до сотворения мира или, по крайней мере, заглянуть в туманную страну нашего пред существования.

Ночные фантазии давно перестали мучать меня. Признаюсь, у меня изредка бывают кошмары, по не целые полчища их, как в ранней юности.

Бесовские рожи, едва я задую свечу, и теперь появляются предомной и глядят на меня; но я знаю, что они всего лишь наваждение, даже если не в силах избавиться от их присутствия, и я борюсь и сражаюсь с ними. Оберегая честь своего воображения, я почти стыжусь сказать, до чего скучными и прозаическими стали мои сновидения. В них нет ничего романтического и мало сельской природы. В них - архитектура и здания, чужестранные города, которых я никогда не видел и вряд ли смею надеяться, что увижу. За один воображаемый день я посещал Рим, Амстердам, Париж, Лиссабон - их церкви, дворцы, площади, рынки, лавки, предместья, развалины, - испытывая неизъяснимый восторг и видя все отчетливо, как па плане и как при свете дня, словно все это было наяву. Я когда-то бродил среди Вестморлендских холмов9 - моих самых высоких Альп, по во сне моему сознанию не удается воспроизвести их величие, и я просыпаюсь снова и снова в бесплодных попытках хоть как-нибудь воскресить перед своим внутренним зрением очертания Хелвеллина (самая высокая гора Всстморленда). Мне мнится, я опять в этом краю, но горы куда-то исчезли. Бедность моих сновидений унижает меня. Ведь вот Кольридж властен по одному своему желанию вызвать к жизни ледяные замки и праздничные чертоги Кублы-хана, дев Абиссинии, песни Абары и пещеры,

Где Альф, священная река,

Течет...

(... чертоги Кублы-хана,.. Альф, священная река... - образы из незаконченного стихотворения Кольриджа "Кубла-хан" (1816), где он описывает собственные бредовые видения в опиумном сне. Альф - созданная фантазией автора река, как бы объединившая Пил и Алфей (в Греции), которые, по представлениям древних, часть пути совершали под землей (Пил) и под морем (Алфей). "Абиссинская дева", гора Абора (тут у Лама описка) названы Кольриджем там же.)

И тем скрасить себе одинокие ночные часы, тогда как мое воображение не порождает даже свистульку. Перед Барри Корнуоллом 12 в ночных видениях резвятся тритоны и нереиды, возвещая о рождении сыновей Нептуновых, а я, сколь бы ни напрягал воображение, за целую ночь могу вызвать из небытия разве что тень рыбной торговки. Чтобы показать в истинном, несколько обидном свете мою незадачливость, я расскажу, что, как только я прочел возвышенные "Сновидения" названного поэта, моя фантазия устремилась вослед этим призрачным обитателям моря и мои скудные созидательные способности в меру своих возможностей принялись за работу, чтобы ночью усладить мое безрассудство подобием сновидения. Мне чудилось, что среди океанских валов празднуется какая-то свадьба и волны влекут меня и вздымают ввысь, что участники свадебного поезда по обычаю трубят передо мной в свои раковины (ибо я, будьте уверены, был главенствующим здесь божеством); так мы весело неслись по беспредельным океанским просторам до того самого места, где Ипо Левкотея (Инб Левкотея - дочь мифического основателя Фив Кадма. Она воспитала бога виноградарства Диониса, сына Зевса от смертной Семелы, Ревнивая Гера навлекла безумие на мужа Ино Атаманта, который убил их сына Леарха. Спасая от Атамапта второго сына - Меликерта, Инб бросилась с ним в море; они стали морскими божествами: Инб - Левкотеей, Меликерт - Палемопом.), (помнится, именно Ино) должна была встретить меня белоснежными объятиями своими, по когда морские валы мало-помалу затихли и море из бурного стало спокойным, а затем слилось с течением полноводной реки, эта река, как бывает во сне, когда вдруг появляется что-то знакомое, оказалась не чем иным, как милой Темзой, и две-три ласковые волны выплеснули меня в целости и бесславии к подножию дворца в Ламбете (Подразумевается одно из наиболее старинных сооружении Лондона, резиденция главы англиканской церкви, архиепископа Кецтерберийского).

Степень творческой мощи нашей души во сне может оказаться далеко не шатким критерием меры поэтической одаренности, присущей той же душе наяву. Один пожилой джентльмен, мой приятель и большой шутник, так широко пользовался этим критерием, что при виде любого знакомого ему юноши, обуреваемого честолюбивым желанием стать поэтом, его первый вопрос к нему был: "А скажите, молодой человек, какие вы видите сны?". Я нас сольно верю теории моего старого приятеля, что всякий раз, когда ощущаю возвращение этой никчемной склонности, немедленно нисхожу в приличествующую мне стихию прозы, помня об этих ускользающих нереидах (нереиды - в греческой мифологии, морские нимфы, дочери морского божества Нерея), и о моей злосчастной высадке прямо посреди суши.

Уильям Бекфорд

Ватек

Ватек, девятый халиф из рода Абассидов, {1} был сыном Мутасима и внуком Гаруна аль-Рашида. Он взошел на престол в цвете лет. Великие способности,которыми он обладал, давали народу надежду на долгое и счастливое царствование. Лицо его было приятно и величественно; но в гневе взор халифа становился столь ужасным, что его нельзя было выдержать: несчастный, на кого он его устремлял, падал иногда, пораженный насмерть. Так что, боясь

обезлюдить свое государство и обратить в пустыню дворец, Ватек предавался

гневу весьма редко.

Он очень любил женщин и удовольствия хорошего стола. Его великодушие

было безгранично и разврат безудержен. Он не думал, как Омар бен Абдалазиз,

{2} что нужно сделать из этого мира ад, чтобы оказаться в раю за гробом.

Пышностью он превзошел всех своих предшественников. Дворец Алькорреми,

построенный его отцом Мутасимом на холме Пегих Лошадей, господствовавшем над

всем городом Самаррой, {3} показался ему тесным. Он прибавил к нему пять

пристроек, или, вернее, пять новых дворцов, и предназначил каждый для

служения какому-либо из своих чувств.

В первом столы всегда были уставлены отборными кушаньями. Их переменяли

днем и ночью, по мере того как они остывали. Самые тонкие вина и лучшие

крепкие напитки изливались в изобилии сотнею фонтанов, никогда не

иссякавших. Этот дворец назывался _Вечным Праздником_, или _Hенасытимым_.

Второй дворец был храмом _Благозвучия_, или _Нектаром души_. Там жили

лучшие музыканты и поэты того времени. Усовершенствовав здесь свои таланты,

они разбредались повсюду и наполняли окрестности своими песнями.

Дворец под названием _Наслаждения Гл_а_за_, или _Опора Памяти_,

представлял из себя сплошное волшебство. Он изобиловал редкостями,

собранными со всех концов света и размещенными в строгом порядке. Там

находились галерея картин знаменитого Мани {4} и статуи, наделенные,

казалось, душой. В одном месте отличная перспектива очаровывала взгляд; в

другом его приятно обманывала магия оптики; в третьем были собраны все

сокровища природы. Одним словом, Ватек, любопытнейший из людей, не упустил в

этом дворце ничего такого, что могло бы возбудить любопытство и у

посетителя.

Дворец _Благоуханий_, который назывался также _Поощрением

Чувственности_, состоял из нескольких зал. Даже днем там горели факелы и

ароматические лампы. Чтобы развеять приятное опьянение этого места, сходили

в обширный сад, где от множества всяких цветов воздух был сладок и

крепителей.

В пятом дворце, называвшемся _Убежищем Радости_, или _Опасным_, жило

несколько групп молодых девушек. Они были прекрасны и услужливы, как гурии,

и никогда не принимали плохо тех, кого халиф желал допустить в их общество.

Несмотря на то что Ватек утопал в сладострастии, подданные любили его.

Полагали, что властитель, предающийся наслаждениям, по крайней мере столь же

способен к управлению, как и тот, кто объявляет себя врагом их. Но его

пылкий и беспокойный нрав не позволил ему ограничиться этим. При жизни отца

он столько учился ради развлечения, что знал многое; он пожелал, наконец,

все узнать, даже науки, которых не существует. Он любил спорить с учеными;

но они не могли слишком далеко заходить в возражениях. Одних он заставлял

смолкать подарками; тех, чье упорство не поддавалось его щедрости,

отправляли в тюрьму для успокоения - средство, часто помогавшее.

Ватек захотел также вмешаться в теологические распри и высказался

против партии, обычно считавшейся правоверной. Этим он вооружил против себя

всех ревностных к вере; тогда он стал их преследовать, ибо желал всегда быть

правым, чего бы это ни стоило.

Великий пророк Магомет, наместниками которого на земле являются халифы,

пребывая на седьмом небе, возмутился безбожным поведением одного из своих

преемников. "Оставим его, - сказал он гениям, всегда готовым исполнять его

приказания, - посмотрим, как далеко зайдет безумие и нечестие Ватека: если

оно будет чрезмерно, мы сумеем должным образом наказать его. Помогайте ему

строить башню, которую он воздвигает в подражание Немвроду, {5} - не для

того, чтоб спасаться от нового потопа, как этот великий воин, но из-за

дерзкого любопытства, желающего проникнуть в тайны Неба. Что бы он ни делал,

ему никогда не угадать участи, ожидающей его!"

Гении повиновались; и в то время, как работники выводили за день один

локоть башни, они прибавляли за ночь еще два. Быстрота, с какой была

окончена эта башня, льстила тщеславию Ватека. Он думал, что даже

бесчувственная материя применяется к его намерениям. Этот государь, несмотря

на все свои знания, не принимал во внимание того, что успехи безрассудного и

злого суть первые лозы, которыми наносятся ему же удары.

Его гордость достигла высшего предела, когда, взойдя в первый раз по

одиннадцати тысячам ступеней своей башни, он взглянул вниз. Люди показались

ему муравьями, горы - раковинами, а города - пчелиными ульями. Это

восхождение необыкновенно подняло его в собственных глазах и окончательно

вскружило ему голову. Он готов был поклониться себе, как богу, но когда

взглянул вверх, увидел, что звезды так же далеки от него, как и от земли.

Невольному ощущению своего ничтожества Ватек нашел утешение в мысли, что все

считают его великим; к тому же он льстил себя надеждой, что свет его разума

превзойдет силу его зрения и он заставит звезды дать отчет в приговорах о

его судьбе.

Для этого он проводил большую часть ночей на вершине башни и, считая

себя посвященным в тайны астрологии, вообразил, что планеты предсказывают

ему удивительную будущность. Необыкновенный человек должен прийти из

неизвестной страны; он и возвестит об этом. Тогда Ватек с удвоенным

вниманием стал наблюдать за чужестранцами и приказал объявить при звуке труб

на улицах Самарры, чтобы никто из его подданных не принимал и не давал

приюта путешественникам; он желал, чтобы всех их приводили к нему во дворец.

Спустя некоторое время в городе появился человек, лицо которого было

так ужасно, что стражи, которые схватили его, чтобы отвести во дворец,

принуждены были зажмурить глаза. Сам халиф, казалось, был изумлен его видом;

но скоро этот невольный страх сменился радостью. Неизвестный разложил перед

ним редкости, подобных которым он никогда не видел и возможности

существования которых даже не предполагал.

Действительно, товары этого чужестранца были необычайны. Большинство

его драгоценностей были столь же роскошны, как и превосходно сработаны.

Кроме того, они обладали особенными свойствами, указанными на свитках

пергамента, привешенных к ним. Тут были туфли, помогавшие ходить; ножи,

которые резали, едва их брали в руки; сабли, наносившие удары при малейшем

движении, - все это было украшено никому не известными драгоценными камнями.

Среди этих диковин были ослепительно сиявшие сабли. Халиф пожелал

приобрести их и решил на досуге разобрать вырезанные на них непонятные

надписи. Не спрашивая продавца о цене, он велел принести все золото в

монетах из казнохранилища и предложил ему взять сколько угодно. Тот взял

немного, продолжая хранить глубокое молчание.

Ватек не сомневался, что молчание неизвестного внушено чувством

почтения к нему. С благосклонным видом он велел ему приблизиться и

приветливо спросил, кто он, откуда и где достал эти замечательные вещи.

Человек, или, вернее, чудовище, вместо того чтобы отвечать, трижды потер

себе черный, как из эбена, {6} лоб, четырежды ударил себя по громадному

животу, раскрыл огромные глаза, казавшиеся раскаленными углями, и шумно

захохотал, обнажая большие янтарного цвета зубы, испещренные зеленью.

Халиф, слегка взволнованный, повторил вопрос; последовал тот же ответ.

Тогда Ватек начал раздражаться и воскликнул: "Знаешь ли ты, несчастный, кто

я? Понимаешь ли, над кем издеваешься?" И, обращаясь, к стражам, спросил,

слышали ли они его голос. Они ответили, что он говорил, но что-то

незначительное. "Пусть же говорит снова, - повторил Ватек, - пусть говорит,

как может, и пусть скажет, кто он, откуда пришел и откуда достал странные

редкости, которые предлагает мне. Клянусь Валаамовой ослицей, {7} если он

будет молчать, я заставлю его раскаяться в его упорстве". При этих словах

халиф не мог удержаться и метнул на неизвестного свой страшный взгляд; тот,

однако, нисколько несмутился; грозный и смертоносный взор не оказал на него

никакого действия.

Когда придворные увидели, что дерзкий торговец выдержал такое

испытание, удивлению их не было границ. Они пали на землю, склонив лица, и

безмолвствовали, пока халиф не закричал в бешенстве: "Вставайте, трусы,

схватите этого несчастного! В тюрьму его! И пусть лучшие мои воины не

спускают с него глаз. Я дозволяю ему взять с собой деньги, которые он только

что получил; пусть оставит их при себе, лишь бы заговорил". При этих словах

все кинулись на чужеземца; его заковали в крепкие цепи и отправили в темницу

большой башни. Семь оград из железных брусьев, снабженных остриями длинными

и оттточенными, как вертела, окружали ее со всех сторон.

Между тем халиф находился в яростном возбуждении. Он молчал, почти

позабыл о пище и съел только тридцать два блюда из трехсот, которые ему

обычно подавали. Одна столь непривычная диета могла бы лишить его сна. Как

же подействовала она в соединении с пожирающим беспокойством! На заре он

отправился в темницу, чтобы узнать что-либо от упрямого незнакомца. Каково

же было его бешенство, когда неизвестного в тюрьме не оказалось; железные

решетки были сломаны, а стражи мертвы. Странное безумие тогда овладело им.

Он принялся топтать ногами трупы, лежавшие вокруг, и предавался этому

занятию целый день. Придворные и везиры прилагали все усилия, чтобы его

успокоить; но видя, что это бесполезно, они воскликнули все вместе: "Халиф

сошел с ума! Халиф сошел с ума!"

Слух о его сумасшествии тотчас разнесся по улицам Самарры, Он дошел,

наконец, и до царицы Каратис, матери Ватека. Она явилась встревоженная,

пытаясь испробовать власть, которую имела над сыном.

Слезами и ласками она добилась того, что он перестал метаться и скоро,

уступая ее настояниям, позволил отвести себя во дворец.

Каратис не имела желания оставлять сына одного. Приказав уложить его в

постель, она подсела к нему и старалась утешить и успокоить своими речами.

Она могла достичь этого скорее, чем кто-либо. Батек любил и уважал в ней

мать, но, кроме того, женщину исключительных дарований. Она была гречанка, и

через нее он усвоил все системы и науки этого народа, пользовавшегося

уважением у добрых мусульман.

Одною из таких наук была астрология, и Каратис знала ее в совершенстве.

Итак, первой ее заботой было заставить сына вспомнить, что предрекали ему

светила; она предложила посоветоваться с ними снова. "Увы! - сказал халиф,

как только к нему вернулась способность речи. - Я безумец, - не потому, что

нанес сорок тысяч ударов ногами стражам, которые позволили так глупо себя

убить; но я не сообразил, что этот необыкновенный человек - тот самый, о ком

возвестили мне планеты. Вместо того, чтобы дурно с ним обращаться, я должен

был попробовать подкупить его мягкостью и ласками". - "Прошлого не вернешь,

- ответила Каратис, - надо подумать о будущем. Может быть, ты еще увидишь

того, о ком сожалеешь; может быть, эти надписи на саблях дадут тебе сведения

о нем. Ешь и спи, дорогой сын; завтра посмотрим, что предпринять".

Батек последовал этому мудрому совету, встал в лучшем расположении духа

и тотчас велел принести удивительные сабли. Чтобы не ослепнуть от их блеска,

он смотрел на них через цветное стекло и старался прочесть надписи, но

тщетно: сколько ни ломал он себе голову, он не разобрал ни единой буквы. Это

препятствие чуть не привело его в прежнюю ярость, но тут кстати вошла

Каратис.

"Имей терпение, сын мой, - сказал она, - ты, разумеется, знаешь все

науки. Знание языков - это пустяк, достойный педантов. Предложи достойную

тебя награду тому, кто объяснит эти варварские слова, непонятные для тебя, и

разбирать которые тебе не подобает, и ты будешь удовлетворен". "Может быть,

- сказал халиф, - но тем временем меня измучит легион мнимых ученых, которые

станут заниматься этим из-за удовольствия поболтать и чтобы получить

обещанное". Минуту подумав, он прибавил: "Я желаю избежать этого

затруднения. Я прикажу умерщвлять всех, кто не даст настоящего ответа; ибо,

благодарение богу, у меня достаточно сообразительности, чтобы понять,

переводят ли мне или сочиняют".

"О, я в этом не сомневаюсь, - ответила Каратис. - Но умерщвлять невежд

- немного строгое наказание, и оно может иметь опасные последствия.

Ограничься тем, чтобы сжигать им бороды; бороды не так необходимы в

государстве, как люди". Халиф согласился и в этом с матерью и приказал

позвать своего первого везира. "Мораканабад, - сказал он ему, - вели

глашатаям возвестить по Самарре и по всем городам моего государства, что

тот, кто прочтет надписи, кажущиеся непонятными, убедится лично в моей

щедрости, известной всему свету; но в случае неудачи ему выжгут бороду до

последнего волоса. Пусть также сообщат, что я дам пятьдесят прекрасных

рабынь и пятьдесят ящиков с абрикосами с острова Кирмита тому, кто доставит

мне сведения об этом странном человеке, которого я хочу снова увидеть".

Подданные халифа, как и их властелин, очень любили женщин и абрикосы с

острова Кирмита. Обещания разлакомили их, но им ничего не удалось отведать,

ибо никто не знал, куда исчез чужеземец. Так же не исполнили и первой

просьбы халифа. Ученые, полуученые и разные самонадеянные невежды явились

смело, рискнули своими бородами и все лишились их. Евнухи только и делали,

что жгли бороды; от них стало даже пахнуть паленым, что не нравилось

женщинам сераля; пришлось поручить это дело другим.

Наконец, явился старец, борода которого превосходила на полтора локтя

все прежние. Командующие дворцовой стражей, вводя его, говорили: "Как жаль!

Очень жаль жечь такую отличную бороду!" Халиф был того же мнения; но ему

нечего было огорчаться. Старик без труда прочел надписи и изложил их слово в

слово следующим образом: "Нас сделали там, где все делают хорошо; мы - самое

малое из чудес страны, где все чудесно и достойно величайшего государя

земли".

"О, ты превосходно перевел, - вскричал халиф. - Я знаю, кто

подразумевается под этими словами. Дайте старику столько роскошных одеяний и

столько тысяч цехинов, сколько слов он произнес: он облегчил мое сердце".

Затем Батек пригласил его отобедать и даже провести несколько дней в своем

дворце.

На другой день халиф велел позвать старца и сказал ему: "Прочти мне еще

раз то, что читал; я не могу, как следует, понять этих слов, как будто

обещающих мне сокровище, которого я жажду". Старик тотчас надел свои зеленые

очки. Но они свалились с его носа, когда он заметил, что вчерашние буквы

заменились новыми. "Что с тобой? - спросил его халиф. - Что значит это

удивление?" "Повелитель мира, надписи на саблях изменились!" - "Что такое? -

спросил халиф. - Впрочем, это безразлично; если можешь, растолкуй мне их". -

"Вот что они значат, государь, - сказал старик. - Горе дерзкому, кто хочет

знать то, что выше его сил". - "Горе тебе самому! - вскричал халиф,

совершенно вне себя. - Прочь с моих глаз! Тебе выжгут только половину

бороды, ибо вчера ты разгадал хорошо. Что касается подарков, я никогда не

беру назад своих даров". Старик, достаточно умный, чтобы понять, что

недорого расплатился за глупость - говорить повелителю неприятную истину, -

тотчас скрылся и не появлялся более.

Ватек немедленно раскаялся в своей горячности. Все время рассматривая

надписи, он заметил, что они меняются ежедневно; а объяснить их было некому.

Это беспокойное занятие разгорячало его кровь, доводило до головокружений и

такой слабости, что он едва держался на ногах; он только и делал, что

заставлял относить себя на вершину башни, надеясь выведать у звезд что-либо

приятное; но он обманулся в этой надежде. Глаза, ослепленные туманом в

голове, плохо служили ему; он не видел ничего, кроме густого, темного

облака: предзнаменование, казавшееся ему угрожающим.

Изнуренный такими заботами, халиф совершенно пал духом; он заболел

лихорадкой, потерял аппетит, и подобно тому как прежде необычайно много ел,

так теперь принялся безудержно пить. Неестественная жажда пожирала его; днем

и ночью он вливал себе в рот, как в воронку, целые потоки жидкостей. Не

будучи в состоянии пользоваться благами жизни, несчастный государь приказал

запереть Дворцы Пяти Чувств, перестал показываться народу, выставлять

напоказ свою пышность, отправлять правосудие и удалился в сераль. Он всегда

был хорошим мужем; жены сокрушались о нем, неустанно молились о его здоровье

и все время поили его.

Между тем царица Каратис испытывала живейшее горе. Каждый день она

запиралась с везиром Мораканабадом, стараясь найти средства излечить или по

крайней мере облегчить больного. Уверенные в том, что это наваждение, они

вместе перерыли все магические книги и приказали искать повсюду страшного

чужеземца, которого считали виновником колдовства.

В нескольких милях от Самарры подымалась высокая гора, покрытая

тимьяном и богородицыной травкой; она увенчивалась красивой поляной, которую

можно было принять за рай для правоверных мусульман. Множество благоухающих

кустарников и рощи апельсинов, кедров, лимонов, переплетаясь с пальмами,

виноградниками и гранатами, доставляли радость вкусу и обонянию. Земля была

вся усеяна фиалками; кусты гвоздики наполняли воздух ароматом. Казалось, что

четыре светлых источника, столь изобиловавших водой, что ее хватило бы для

десяти армий, изливались здесь для большего сходства с Эдемским садом, {8}

орошаемым священными реками. На их зеленеющих берегах соловей пел о рождении

розы, своей возлюбленной, оплакивая мимолетность ее очарования; горлинка

тосковала о более жизненных наслаждениях, а жаворонок приветствовал своими

песнями животворящий свет: здесь более, чем где-либо, щебетание птиц