Религиозность и взгляд на свою власть. Церковная политика

Бывший членом Святейшего синода в предреволюционные годы протопресвитер Георгий Шавельский (тесно общался с императором в Ставке во время мировой войны), находясь в эмиграции, свидетельствовал о «смиренной, простой и непосредственной» религиозности царя, о неукоснительном посещении им воскресных и праздничных богослужений, о «щедром излиянии многих благодеяний для Церкви»^[153]. О его «искренней набожности, проявляемой при всяком богослужении» писал также оппозиционный политик начала XX века Виктор Обнинский^[154]. Генерал Мосолов отмечал: «Царь вдумчиво относился к своему сану помазанника Божия. Надо было видеть, с каким вниманием он рассматривал просьбы о помиловании осуждённых на смертную казнь. <…> Он воспринял от отца, которого почитал и которому старался подражать даже в житейских мелочах, незыблемую веру в судьбоносность своей власти. Его призвание исходило от Бога. Он ответствовал за свои действия только пред совестью и Всевышним. <…> Царь отвечал пред совестью и руководился интуициею, инстинктом, тем непонятным, которое ныне зовут подсознанием <…>. Он склонялся лишь пред стихийным, иррациональным, а иногда и противным разуму, пред невесомым, пред своим, всё возрастающим мистицизмом»^[155].

Приём Николаем II депутации после освящения Фёдоровского Государева собора в Царском Селе. Фото 1912 года

Бывший товарищем министра внутренних дел Владимир Гурко в своём эмигрантском сочинении 1927 года подчёркивал:

Представление Николая II о пределах власти русского самодержца было во все времена превратное. <…> Видя в себе, прежде всего, помазанника Божьего, он почитал всякое своё решение законным и по существу правильным. «Такова моя воля», — была фраза, неоднократно слетавшая с его уст и долженствовавшая, по его представлению, прекратить всякие возражения против высказанного им предположения. Regis voluntas suprema lex esto ^{[прим 15]} — вот та формула, которой он был проникнут насквозь. Это было не убеждение, это была религия. <…> Игнорирование закона, непризнание ни существующих правил, ни укоренившихся обычаев было одной из отличительных черт последнего русского самодержца"^{[прим 16]}.

Таким воззрением на характер и природу своей власти, по мнению Гурко, обусловливалась и степень благорасположения императора к своим ближайшими сотрудникам: «Он расходился с министрами не на почве разногласий в понимании порядка управления той или иной отраслью государственного строя, а, лишь оттого, если глава какого-нибудь ведомства проявлял чрезмерное доброжелательство к общественности, а, особенно, если он не хотел и не мог признать царскую власть во всех случаях безграничной. <…> В большинстве случаев разномыслие между Царём и его министрами сводились к тому, что министры отстаивали законность, а Царь настаивал на своём всесилии. В результате сохраняли расположение Государя лишь такие министры, как Н. А. Маклаков или Штюрмер, согласные для сохранения министерских портфелей на нарушение любых законов»^[156].

Американский учёный Р. Уортман даёт следующий анализ взглядов Николая II на свою власть^[157]:

Первая после коронации Николая II публичная демонстрация патриархальных ритуалов была предпринята им в 1900 году, когда царь готовился к Пасхе, важнейшему празднику православного календаря. В марте 1900 года императорская семья прибыла в Москву для пасхальных торжеств, это было первое за 50 лет «высочайшее» посещение города во время Пасхи. Празднование было широко освещено в прессе. Кроме статей в газетах правительство опубликовало специальный отчёт, который был разослан бесплатно 110 тысяч подписчиков «Сельского вестника», органа Министерства внутренних дел. Параллели с XVII веком были намеренно подчёркнуты.

Кульминацией всех детально продуманных церемоний было шествие в пасхальную ночь в храм Христа Спасителя; император в форме Преображенского полка и императрица в белом русском платье, сопровождаемые высшими сановниками, вышли из Кремлёвского дворца и направились к храму. В высочайшем рескрипте на имя московского генерала-губернатора вел. кн. Сергея Александровича Николай писал, что обрёл единение со своим народом — и что «тихая радость» наполнила его душу. Встреча Пасхи вместе с предстоящими во храме давала ему духовный мандат: «В молитвенном единении с моим народом я почерпаю новые силы на служение России для её блага и славы».

Вдохновлённый этими событиями, Николай все более проникался уверенностью в иерархическом характере своей политической власти. Министр внутренних дел Д. С. Сипягин поддерживал этот «образ» — образ московского царя, получившего божественную санкцию. Он убеждал Николая в том, что Бог, а не народ влияет на ход событий и что царь является избранником божиим. Это поощрило Николая и дальше не обращать внимания на советы со стороны. Сипягин, пытаясь имитировать патриархальные обычаи и обряды Московского царства, носил платье XVII в. и во время визитов к царю старался соблюдать обряды московского двора. Он перестроил обеденный зал в неоклассическом здании своего министерства наподобие Грановитой Палаты в Кремле, сделав на одной из стен роспись, изображающую Михаила Федоровича в 1613 г. Он мечтал принять царя по московскому обряду и с московским гостеприимством и, когда Николай принял его приглашение, распорядился о том, чтобы из Москвы был доставлен «русский обед» из многих блюд и цыганский хор Самым зрелищным развлечением в старом московском стиле был костюмированный бал в феврале 1903 г. Николай рассматривал его не как обычный маскарад, но как первый шаг к восстановлению обрядов и костюмов московского двора. Придворные получили указание явиться на бал в одеждах XVII века. «Очень красиво выглядела зала, наполненная древними русскими людьми»,— записал Николай в своем дневнике. Но придворные рассматривали этот бал только как развлечение.

Начало XX столетия в жизни Российской церкви, светским главою которой он был по законам Российской империи, ознаменовалось движением за реформы в церковном управлении, значительная часть епископата и некоторые миряне выступали за созыв Всероссийского Поместного собора и возможное восстановление патриаршества в России. В церковных и околоцерковных кругах с 1910-х годов бытует легенда, что в марте — мае 1905 года на одной из встреч с синодалами Николай II предложил им восстановить патриаршество и одновременно рассмотреть его кандидатуру в патриархи — для чего он готов был отречься от престола (в пользу цесаревича Алексея, при регентстве брата Михаила) и уйти в монахи. Предложение было для иерархов настолько неожиданным, что они промолчали — фактически отказав царю^{[158][159][160]}. Эти сведения подвергались сомнению как до 1917 года^[161], так и в последние годы. Так, в докладе Сергея Фирсова эта история названа «православным апокрифом»^[162], но и сегодня есть сторонники истинности такой версии событий^[163]; в 1905 году имели место попытки восстановить автокефалию Грузинской церкви (тогда Грузинский экзархат российского Святейшего синода). Николай II соглашался с мыслью о Соборе; но полагал его несвоевременным и в январе 1906 года учредил Предсоборное присутствие, а Высочайшим повелением от 28 февраля (12 марта) 1912 года — «при Святейшем Синоде постоянное, впредь до созыва собора, предсоборное совещание»^[164].

1 (14) марта 1916 года повелел, «дабы на будущее время доклады обер-прокурора Его императорскому величеству по делам, касающимся внутреннего строя церковной жизни и существа церковного управления, совершались в присутствии первенствующего члена Св. Синода, в целях всестороннего канонического их освещения»^[165], что приветствовалось в консервативной печати как «великий акт царского доверия»^[166].

В его царствование было совершено беспрецедентно (для синодального периода) большое число канонизаций новых святых, причём на канонизации наиболее известного — Серафима Саровского (1903) — он настоял вопреки нежеланию обер-прокурора Синода Константина Победоносцева; были прославлены также Феодосий Черниговский (1896), Исидор Юрьевский (1898), Анна Кашинская (1909)^{[прим 17]}, Евфросиния Полоцкая (1910), Ефросин Синозерский (1911), Иосаф Белгородский (1911), патриарх Гермоген (1913), Питирим Тамбовский (1914), Иоанн Тобольский (1916).

По мере нарастания в 1910-х годах вмешательства Григория Распутина (действовавшего через императрицу и лояльных ему иерархов) в синодальные дела^[167], росло недовольство всею синодальною системой среди значительной части духовенства, которое, в большинстве, положительно отнеслось к падению монархии в марте 1917 года^[168][169].