Кризисы падения эффективности капитала. Кризис четвертый. Последствия

 

Следующие две главы посвящены последствиям кризиса и политике денежных властей США и элиты Западного проекта в сегодняшних условиях. Граница между ними достаточно условна, поскольку субъективная реакция обычно является ответом на какой-то объективный сигнал. И в этой главе акцент я сделал на объективных процессах, а в следующей – на субъективную реакцию, хотя, конечно, будут и отклонения.

Потенциал структурного спада экономики США к концу 90-х годов (т. е. к концу президентского срока Клинтона, который тогда рассматривался как золотой век американской экономики) уже составлял, как видно из гл. 18, уровень масштаба Великой депрессии 30-х годов прошлого века, точнее, кризиса, который к этой депрессии привел. Понятно, что продолжать регулятивную политику, основанную на запретах времен Рузвельта было невозможно и последние пару лет президентства Клинтона были отмечены чрезвычайной активностью законодателей в части отмены этих ограничений. В частности, закон Гласса – Стиголла, запрещающий совмещение брокерской, страховой и банковской деятельности, был отменен в 1999 г. Отметим, что восстановление этого закона в нынешней ситуации в более или менее полной мере, разумеется, невозможно: оно неминуемо вызовет обвал финансовых рынков.

По поводу масштаба падения спроса и доходов населения США я готов принимать уточнения и спорить. Но напомню, что этот расчет (в первоначальном варианте) сделан около 2002 г. – и за прошедшие годы никаких оснований для его изменений не наметилось. Его уточнение, сделанное в 2008 г., ситуацию прояснило, и, самое главное, стало понятно, что пик структурного кризиса достигнут. Более того, оценка проблемы была сделана двумя независимыми методами, с одной стороны, через оценку межотраслевого баланса, а с другой – исходя из баланса доходов и расходов населения. И то, что эти оценки друг с другом согласованы (с учетом того, что они сделаны с интервалом в 10 лет, причем те 10 лет, когда структура экономики США менялась особенно бурно), говорит о том, что, скорее всего, они реальности соответствуют.

При этом активная и адекватная политика денежных властей США заморозила ситуацию и позволила (пока!) не допустить спада, т. е. перехода к сценарию начала 1930-х годов. А поскольку приведенные выше оценки не опровергнуты, я не могу воспринимать всерьез рассуждения о том, что в США (и в мире) может начаться экономический рост – если такие рассуждения не сопровождаются описанием механизма стимулирования структурного дисбаланса между спросом и доходами. Пока, за 10 лет, прошедших с осени 2008 г. такого механизма мне никто не продемонстрировал.

Вообще, с 2008 г. структура стимулирования спроса существенно изменилась. Хорошо было в 2005-2008 гг., когда стимулирование шло практически всего по двум каналам: снижению сбережений и росту частного долга, сегодня картина много сложнее. В связи с этим расчет 2008 г. сегодня уже провести так просто не получится, в частности, сбережения немножко выросли, а частный долг незначительно сократился, снижение кредитного стимулирования компенсировалось ростом бюджетных расходов. Но поскольку в доходах домохозяйств очень сложно вычленить те доходы, которые получены естественным способом, от тех, которые вызваны перераспределением бюджетных средств, сегодня такой простой оценочный анализ структурного разрыва, как в 2001-2008 гг., сделать невозможно (рис. 48).

 

 

Рис. 48. Рост долга США с 2008 г. (https://fred.stlouisfed.org/series/GFDEBTN)

 

Теоретически было бы интересно посмотреть на то, как стимулирование формируется сегодня, однако на общем выводе это никак не скажется, поскольку с тех пор расходы домохозяйств в США практически не сократились (это и было целью политики ФРС), а доходы в реальном выражении (покупательной способности) не выросли. Это значит, что разрыв сохранился, хотя и тут есть вопросы о том, насколько эта цифра изменилась в номинальном выражении, с учетом изменения методологии оценки ВВП.

Для более точного понимания проблем современного кризиса и его отличия от кризиса 1930-х годов (на который он больше всего похож, с точки зрения предкризисного процесса) необходимо описать один эффект, который я назвал «коркой апельсина». Смысл его в следующем (рис. 49).

Если описать структуру экономики США конца 20-х годов, то выглядит она как апельсин с дольками, некоторые из которых большие (промышленность), а другие небольшие (финансы, транспорт, образование). И кризис, собственно, состоял в том, что с этого апельсина была снята корка. С учетом масштаба падения ВВП в 30-е годы, эта корка даже выглядит не слишком толстой и масштаб долек, т. е. структуру экономики, этот процесс особо не затронул. А поскольку быстрая накачка финансового сектора занимала не так уж много времени, то относительный рост финансового сектора особых последствий не вызвал.

 

 

Рис. 49. Изменение структуры экономики США под воздействием кризиса, 30-е годы ХХ века и современная ситуация

 

А вот структура экономики в начале XXI в. представляется совсем иной. Как уже отмечалось, доля финансового сектора колоссально выросла, что на нашем апельсине выглядит как огромный галл (паразитический нарост), который разросся на финансовом секторе. Но фокус состоит в том, что предстоящий кризис (приостановленный, но не компенсированный кризис 2008 г.) состоит в таком же снятии корки с апельсина. Вместе с наросшим галлом.

Соответственно, посткризисная картина будет выглядеть примерно так же, как и после кризиса начала 30-х годов прошлого века (ну доля промышленности будет меньше, но так тогда значительная часть услуг входила в промышленность), но вот доля финансового сектора упадет в 10 раз, а то и больше! И понятно, почему элита Западного ГП и вся проектная инфраструктура борется за свои привилегии отчаянно и до конца. Потому что для них перспектива выглядит совсем безрадостно!

Для того чтобы описать мое тогдашнее представление о последствиях кризиса, приведу отрывок из своего интервью, которое я дал в начале осени 2008 г. корреспонденту «Комсомольской правды» Жене Черных: « … Впрочем, какой бы вариант они (власти США. – примеч. М. Хд) ни выбрали, в результате экономика США уменьшится как минимум на треть. Мировая упадет процентов на 20. После этого планету (ожидает лет 10–12 тяжелой Депрессии. В США и Европе, думаю, многие будут жить впроголодь. А машина станет предметом роскоши». Отмечу, что тогда мне казалось, что остановить кризис у властей США не получится, и тут я ошибся. И оценка масштаба кризиса у меня тогда еще была в рамках нашей оценки начала 2000-х, анализ доходов и расходов населения мы провели в рамках развития теории уже позже, по итогам осени 2008 г.

Можно ли этот прогноз уточнить и сделать его, если так можно выразиться, более научным. Да, конечно, и сейчас я эту ситуацию распишу подробнее, причем ключевым элементом рассуждения является анализ такого явления, как средний класс. Что такое вообще средний класс? Это конструкция, придуманная на Западе, с целью разрушить классовую концепцию марксизма. И с точки зрения марксизма, она смысла не имеет – это чистая химера, существующая на избыточных финансовых ресурсах, поскольку туда входит и верхушка рабочего класса, и мелкая и средняя буржуазия, и обслуга верхних классов.

С точки зрения современного буржуазного государства, с его моделью финансового капитализма, средний класс – это группа людей, с типовым потребительским поведением, причем не только с точки зрения товаров и услуг, но ис позиции услуг политических. Именно под эту группу выстроена вся система тотальной рекламы и образования, направленная на максимальный рост потребления и фактический запрет на более осмысленные ценности.

Возникновение этой группы связано как раз с началом «рейганомики». Дело в том, что средний класс, с точки зрения доходов, обсуждался на Западе давно, с момента начала послевоенного роста (вспомним график зарплат в США с 1947 г., момента перехода от мобилизационной экономики к Бреттон-Вудской модели). И главным элементом этой модели было предоставление домохозяйствам собственного жилья. Один из американских политиков того времени прямо говорил, что он не верит в антигосударственную деятельность человека, у которого есть собственное жилье. Соответственно, базой для ипотечных программ стали возвращающиеся с войны солдаты и офицеры.

Но именно в это время элита Западного проекта с его либеральной системой ценностей стала постепенно приходить к власти в США и других странах Американской системы разделения труда. А поскольку основной ресурс этой группы связан с финансовыми технологиями, которые, в общем, консервативными идеологиями не одобряются («не давай в рост брату своему»), то для финансистов было принципиально важно разрушить базовые общественные консервативные конструкции. В первую очередь, семью.

Я уже писал об этом: Западный проект и возник как следствие отказа от библейской системы ценностей. Но была одна проблема, с которой справиться было не так-то просто, – это социальная стабильность. Не секрет, что закон в любом государстве работает только тогда, когда есть консенсус большей части общества по его выполнению. Если консенсуса нет, то начинаются проблемы. А главным инструментом достижения такого консенсуса всегда была воспитанная семьей тяга к консервативному подходу к жизни: нужно слушаться родителей, старших, вести себя прилично и т. д.

Но, одновременно, этот же подход, тем более основанный на библейских ценностях, создавал проблемы для господства финансистов (напомню, если «демократия – это власть демократов, то либерализм – это власть финансистов»). Тот средний класс, который начал возникать в 20-е годы прошлого века и погиб в Великую депрессию, а потом возрождался в 50-60-е годы, в США в первую очередь, обладал рядом серьезных недостатков: его было недостаточно для смены типовых моделей поведения в обществе, пребывание в нем было для значительной его части ненадежным (что проявилось в 70-е годы), но главное – его символом стало именно собственное жилье, все остальные активы были зачастую для представителей этой группы недоступны.

Появление «рейганомики» существенно изменило ситуацию.

Стало возможно не просто резко увеличить численность среднего класса, но и придать ему некоторые дополнительные факторы: обязательное наличие машины в домохозяйстве (минимум – одна, максимум – по одной на каждого взрослого члена семьи), обязательное наличие отдельного жилья на семью, обязательное наличие телевизора (на первом этапе, потом – компьютера, минимум одного на семью, максимум – в каждой комнате) и т. д. Но самое главное, такой массовый средний класс, уверовавший в обязательность некоторого минимального набора, оказался серьезной альтернативой консервативным ценностям.

Для бедного человека государство не является ценностью – он ничего не имеет, ему ничего не нужно защищать. Человек богатый тоже относится к государству настороженно, свои активы он может защищать и сам. А вот представители среднего класса крайне заинтересованы в защитной роли государства, поскольку у них есть активы, которые имеет смысл защищать, но недостаточно ресурсов, чтобы делать это самостоятельно. Именно эти люди могут стать основой для общественного консенсуса по соблюдению законодательства и социальной стабильности.

Именно с этого времени, с начала 80-х, началась в базовых странах Западного ГП активная работа по разрушению семьи как основы стабильности общества. Ювенальная юстиция, гей-парады, однополые браки (напомню, в Англии, например, до 70-х годов гомосексуализм был уголовным преступлением), другие инструменты по разрушению семьи и других консервативных институтов в пользу либеральной системы ценностей. Но в базе при этом была чисто концептуальная, ценностная задача: создать общество, для которого господство элиты Западного проекта, с ее базовым институтом ссудного процента, не создавало бы внутренней напряженности.

Отмечу, что в этом моменте роль социальной составляющей экономической науки проявляется крайне остро: объяснить сложившиеся условия без понимания сути Западного ГП достаточно проблематично. Но как только такое понимание происходивших в мире социально-политических процессов возникает, становится понятно, что разрушение системы стимулирования частного спроса создает колоссальную проблему. Средний класс (в своей редакции последних десятилетий) исчезает практически полностью. Вместе с либеральными ценностями и созданными под их продвижение институтами. Беда в том, что вся система поддержки социальной стабильности в развитых странах (ну быть может, за исключением Японии) построена уже во многом на этих институтах. Да и люди-то, бывшие представители среднего класса, никуда не деваются, они превращаются в некоторое новое образование, которое можно условно назвать новыми бедными.

В отличие от обычных бедных людей, они обладают образованием (пусть и не очень применимым в условиях кризиса), пониманием своего места в обществе (которого объективно уже нет, но вытравить которое из памяти невероятно сложно), знанием законов и права. Это изначально бедный человек знает, что апеллировать к закону для него чревато, а бывшему представителю среднего класса это так просто не объяснишь. Да, эти апелляции будут для новых бедных в большинстве своем катастрофичными, но признать это они никак не согласятся! В результате около 50 % населения не просто откажутся от консенсуса в части необходимости соблюдения законов, но и начнут люто ненавидеть государство и его элиты, лишивших их, по их мнению, неотъемлемых прав (которые принадлежали трем поколениям, т. е. других моделей в памяти живущих уже практически нет), причем с использованием законов как карательного инструмента.

При этом новые бедные довольно быстро поймут, что лишены тех возможностей, которые у них были, навечно: даже в середине прошлого века возврат в категорию среднего класса занял как минимум 20 лет (с конца 20-х до конца 40-х годов), в реальности еще больше. То есть фактически в средний класс вернулись не столько сами его представители 20-х годов (которым тогда было условно 30-40 лет), а скорее их дети (резкий рост доходов в возрасте после 50 – довольно большая редкость). В нынешней ситуации и жертв будет существенно больше, и срок восстановления реальных доходов будет бо́льшим. Напомню, как это видно из приведенной выше картинки, что уровень зарплат конца 70-х годов так и не был превышен до 2008 г., они находятся на уровне 50-х годов.

Сами новые бедные, скорее всего, к экстремистскому поведению склонны не будут (страх перед государством у них в крови, они сами поощряли все более и более жесткие меры по защите своего статуса и своих активов, будучи средним классом). Кроме того, такое поведение либералам вообще не свойственно, поскольку нужно принимать на себя серьезную ответственность.

Но вот об их детях этого уже сказать будет нельзя. И таким образом, восстановится феномен Российской империи конца XIX – начала XX в., когда подавляющая часть интеллектуальной элиты поддерживала борьбу террористов против государства.

Тогда это было связано с тем, что на фоне разрушения феодального государства и начала промышленной революции появилось большое количество специалистов-профессионалов, которые люто ненавидели сословное общество (трудно ожидать от человека, который 20-25 лет напряженно работал для достижения неких позиций в общественной и государственной иерархии, чтобы он равнодушно относился к тому, что аналогичное место занимает юнец, единственным преимуществом которого является происхождение). Для колониальных стран эта проблема решалась вывозом наиболее бойких представителей новой (не аристократической) элиты за пределы страны, в колонии. Для России такого пути не было, результат, в общем, известен.

Аналогичная ситуация будет после острой стадии кризиса во всех развитых капиталистических странах: практически все представители бывшего среднего класса (т. е. новые бедные) начнут так или иначе поддерживать антиэлиту в деле разрушения либерального государства, которое не исполнило своих (пусть и неявных) обязательств по отношению к значительной части общества. А с учетом количества переселенцев и беженцев в Евросоюзе и наличия негритянского и латинского населения в США, общее количество желающих поучаствовать в различных экстремистских проектах будет достаточным. И многочисленные спецслужбы, которые постоянно готовят те или иные провокации, в том числе друг против друга, скорее всего, ситуацию не удержат, если вообще не будут ее усугублять. Что видно уже на примере отношения к Трампу.

Именно это разрушение системы социальной стратификации, отношений между общественными группами, каждой отдельной стратой и институтами государства и есть главная проблема посткризисного мира. Описанная выше в интервью «Комсомольской правде» в начале осени 2008 г. картина как раз показывает, как изменится ситуация для бывшего среднего класса. Но будут и другие проблемы, например, статус чиновника нижнего и среднего уровня уже не будет давать достаточного дохода для попадания в новый средний класс (который будет составлять не 5070 % населения, а в лучшем случае процентов 15).

Будут большие проблемы с судами и другими государственными институтами, поскольку они сегодня совершенно непривычны для решения проблем между бедными. Это потребует принципиальной перестройки всего государственного механизма, причем сегодня не очень понятно, на каких принципах он должен быть построен, вернуться к системе самоуправления XIX в., скорее всего, с современным человеком не получится. Собственно, на эту тему можно рассуждать еще очень много, но она уже носит не столько экономический, сколько социальный характер.

Еще одна принципиальная государственная конструкция, с которой придется что-то делать. Сейчас доходы домохозяйств в США находятся на уровне конца 50-х годов, после кризиса они свалятся в 20-е годы ХХ в. Но в это время значительная часть населения США (сельское население постепенно снижалось, но к концу 20-х годов еще превышало 50 %) умела кормить себя сама. Оно либо непосредственно занималось сельским хозяйством, либо обслуживала сельское хозяйство, т. е. могло получить необходимые навыки из первых рук либо же вышло в первом-втором поколении из сельских жителей. Уж огороды-то практически все умели сажать. Сегодня в сельском хозяйстве в США занято всего 4 % населения страны, причем это уже абсолютно индустриальная, чтобы не сказать постиндустриальная отрасль экономики, каждый представитель которой вряд ли способен самостоятельно вырастить теленка или разбить огород у себя во дворе.

Поскольку совокупный спрос по итогам кризиса резко (в два раза!) упадет, многие индустриальные технологии в сельском хозяйстве станут не просто нерентабельными, часть из них вообще не сможет воспроизводиться (у нас есть соответствующий опыт 90-х годов, а ведь в России спад доходов населения достиг в пике всего 40 %). То есть понадобится значительно больше людей в сельском хозяйстве, при этом все равно остается вопрос как (и за счет каких финансовых потоков) кормить чисто городское население.

Еще более сложным является вопрос, куда, собственно, направлять тех, кто будет совсем не в состоянии что-то в такой ситуации заработать. Уже упомянутый выше Гарольд Икес в 30-е годы решал этот вопрос путем строительства инфраструктуры (и для пары-тройки миллионов, судя по всему, этот вопрос так и не решил, они умерли от голода), но методы, которые он использовал для создания трудовых армий из бывших фермеров и рабочих, сегодня вряд ли возможны для конструктивного труда клерков и продавцов.

Вообще государство крайне редко сталкивается с такими проблемами в режиме реального времени, обычно они затягиваются на десятилетия. Может быть, имеет смысл привести в качестве примера СССР, где резкий рост городов в 30-50-е годы прошлого века в реальности создает проблемы до сих пор. У нас до сих пор во многих городах не существует нормальной городской среды, поскольку они создавались не веками, а в лучшем случае десятилетиями, многие из них до сих пор представляют собой конгломерат заводских поселков. Именно это, а вовсе не отсутствие культуры русского человека приводит к многочисленным сетованиям российских либералов. А вот теперь представим себе, что аналогичные проблемы (только в противоположном направлении, не концентрации городского населения, а наоборот, его расселения) нужно будет решать за 2-3 года…

Собственно, приведенные выше рассуждения показывают масштаб событий, а уточнения их, в общем, носят не столько экономический, сколько социологический и психологический характер. Я обозначил только некоторые из проблем, в реальности их куда больше, при этом решения будут приниматься конкретными политиками, и их методы будут принципиально зависеть от того, в рамках какого ГП они будут действовать. Поэтому эту тему я в дальнейшем рассматривать не буду, приведу только одно (сильно неформальное) соображение.

Вообще говоря, существуют три базовых идеологических направления, которыми можно координировать большое количество очень бедных (чтобы не сказать постоянно голодающих) и очень злых людей. Это национализм, религиозный фундаментализм и коммунизм. Причем первые два себя уже проявили (в странах Восточной Европы национализм себя проявляет в полной мере, для Украины и стран Прибалтики уже и о фашизме можно вспомнить; религиозный фундаментализм исламского толка вполне себя проявляет в странах Западной Европы, не говоря уже о феноменах типа Талибана или ИГИЛа), а вот третий практически незаметен. Если исходить из китайской концепции о связке трех сил (взаимодействие всегда не парное, а тройственное, причем если две силы в пассиве, а одна активная, то она и выигрывает; а если две в активе, а третья в пассиве, то побеждает как раз пассивная), то именно коммунизм должен в конце победить. Отметим, что это полностью отвечает логике Маркса, хотя вывод этот носит не совсем научный характер.

Возникает, впрочем, один важный политэкономический вопрос. А кто, собственно, станет действующей силой соответствующих преобразований? Маркс считал, что это будет пролетариат, исходя из его значимости и роли в общественном производстве. Но при этом он исходил из того, что пролетариат нужно образовывать и с ним активно работать, поскольку в своем исходном состоянии он просто не в состоянии поставить перед собой соответствующие цели. И одну из своих главных жизненных задач он как раз и видел в том, чтобы создать систему подготовки пролетариата к предстоящей революции, в которой он и должен был сыграть решающую роль.

Сейчас уже понятно, что пролетариата в масштабе Маркса на сегодня нет и, в общем, скорее всего, не предвидится. Но зато на его место выходит класс новых бедных. Им нечего терять, кроме своих цепей (активов и богатств у них нет и быть не может, соответствующих ресурсов экономическая система просто не сможет произвести), заработать они смогут только то, что смогут произвести своими руками. И при этом, в отличие от пролетариата XIX–XX вв., их не нужно практически ничему учить: образование они получили еще в рамках своего статуса среднего класса!

Да, в рамках этого образования они теоретически должны были получить прививку против марксизма. Но суть этой прививки построена как раз на идеологии среднего класса: посмотрите, что вы имеете, это только потому, что мы отказались от марксизма! Но для человека, который все потерял, как раз по вине тех, кто ему эту антимарксистскую пропаганду вдалбливал, она довольно быстро может повернуться в прямо противоположную сторону. Это не утверждение, это просто рассуждение, выстроенное в рамках политэкономического подхода к реальности, но по мере развития острой стадии кризиса я буду с большим интересом смотреть на эволюцию марксистских идей и их популярности в западном обществе.

В заключение этой главы еще один вопрос, который лично мне представляется крайне важным и интересным, но ответа на который у меня нет. Точнее, он носит ярко выраженный субъективный характер. Это вопрос о том, насколько руководители ФРС 1990-2000-х годов понимали, что они делают и какие от этого будут последствия. И однажды, несколько лет назад, воспользовавшись своими добрыми отношениями с Виктором Владимировичем Геращенко, я на одной конференции зажал его в углу и задал вопрос: «В. В., а Гринспен (председатель Совета управляющих ФРС в 1987-2006 гг.) понимал, что он делает?»

Геращенко как истинный банкир никогда прямо не отвечает на заданные ему вопросы, поэтому произнес он мне примерно такой монолог: «Миша, давай я тебе расскажу историю, а ты сам делай выводы. Итак, весна две тысячи второго года, я приехал на какое-то очередное собрание финансистов в Вашингтон, то ли совместное заседание МВФ и Мирового банка, то ли еще что-то подобное. Актовый зал, весь цвет мировых финансов, как государственных, так и частных. Гринспен в президиуме открывает мероприятие, предоставляет кому-то слово для пленарного доклада, садится, но через несколько минут спускается со сцены, подходит ко мне, а я сижу в первом ряду, берет меня под руку и выводит в абсолютно пустой коридор. Дальше мы подходим к окну и какое-то довольно продолжительное время стоим и молчим. Наконец Гринспен говорит: “Виктор, ты единственный человек в этом зале, который понимает, как мне тяжело!” Мы постояли еще несколько минут и вернулись обратно, ни он, ни я больше ни одного слова не произнесли. Миша, я тебе понятно объяснил?»

Как и Геращенко, я оставляю читателю делать свой вывод из этого рассказа. Мне кажется, что информации достаточно.

 

Глава 24