Великое чаепитие в Китано и другие празднества

 

В 1587 году у Хидэёси больше не было никаких осно­ваний демонстрировать скромность, которая никогда не принадлежала к основным чертам его характера. Победив кланы Кюсю, он уже управлял тремя четвертями Японии. В Киото он только что построил жилище для императора Огимати и оплатил церемонии коронации его внука Го-Ёдзэя. Более того — к завершению приближалась его соб­ственная резиденция, Дэюракутэй; превосходный повод показать свое сказочное богатство и могущество всем, кто хотел бы о них забыть!

Как и при торжественном открытии замка Осака, он велел провести колоссальную чайную церемонию — единственный ритуал, позволявший, наподобие тех месс, какие ввели в моду иностранные священники, собрать по мирному поводу, в одном месте и при определенном единстве представителей всех социальных категорий. Он выбрал святилище в Китано, одновременно за его поло­жение — к северо-западу от Киото, недалеко от Дзюра-кутэя — и за его моральные достоинства: там отправля­ли культ Сугавара-но Митидзанэ (845-903), знаменитого министра, провозгласившего в конце IX в. изначальное величие Японии перед лицом Китая, а потом умершего в изгнании из-за клеветнического доноса; обширность территории, изящные силуэты синтоистских построек из дерева и соломы, тишина окружающего парка, сакральный и патриотический характер этих мест — все соответствовало желаниям Хидэёси. Тем более что один из сегунов Асикага, а именно Ёсимоти, уже проводил здесь в 1413 г. мероприятие для большого количества народа — день теа­тра но, пригласив на него не только воинов, по обычаю, но и всех, кто пожелал. Ведь театр тоже мог быть местом встречи разных социальных групп, однако не имел столь универсального «уравнивающего» характера, как чайная церемония, и не предполагал их активного участия.

А Хидэёси как раз желал собрать как можно больше людей. В прошлом, 1586 году, на Новый год, он построил при Императорском дворце чайный домик своего изобре­тения — одну из новинок, рассчитанных на популяриза­цию нового «чайного стиля», который он хотел внедрить, еще не до конца определив его правила: нечто вроде большого кубического шатра площадью более четырех соломенных циновок (татами), по нормам того времени, но сделанный из лакированных деревянных столбов ра­боты ремесленников из Сакаи и из тонких стенок, покры­тых позолотой; золотой была и утварь, необходимая для чайной церемонии; циновки окаймляли золото и красная парча — эта роскошь была невидимой, потому что пол полностью покрывали шерстяные ковры, привезенные из Европы. Хидэёси рассчитывал поставить такую же в Ки-тано, чтобы показать свою коллекцию произведений ис­кусства, которой он так гордился. Правду сказать, ей он был в основном обязан сегунам Асикага и прежде всего Ёсимаса (1435-1490), хозяину «Серебряного павильона», чьи сокровища, в основном китайского происхождения, он присвоил. Но были у него и собственные шедевры — разве Нобунага, давая ему в 1578 г. разрешение на орга­низацию чайных церемоний, не подарил ему картину Му Ци* (* Монашеское имя Фа Чан (1176-1239). Жил и работал в мо­настыре Чанцысы в Ханчжоу.), очень крупного китайского живописца XIII века?

К тому же многие годы полководцы никогда не упу­скали случая преподносить ему, как требовали приличия, изящные и редкие принадлежности чайного обихода, и каждая соответствовала более или менее торжественно­му обстоятельству.

В конце июля 1587 г. на главных перекрестках Киото появились, деревянные афиши, сообщающие о предстоя­щем событии и содержащие приглашение, составленное в простых и ясных словах:

 

1. Мы повелеваем провести большую чайную цере­монию в лесу Китано с 7 по 10 октября, в зависимости от погоды; по этому поводу [Хидэёси] выставит все предметы своей [чайной] коллекции так, чтобы люби­тели могли их оценить.

2. Приглашаются все любители чая, будь они фео­далы, горожане или фермеры; каждый должен прине­сти чайник для воды, черпак, чашку и порошкового чая (маття) или, в отсутствие такового, когаси [смесь, которой пользовались бедняки; состояла из рисовой со­ломки и соли].

3. Приносить только по две соломенных циновки (татами} на человека, этого хватит, и каждый разме­стится, как ему удобно, в парке святилища Китано. Лю­бители «простого стиля» (ваби-тя) могут использовать циновки грубой выделки или из рисовой соломы (тод-зицукэ и инабаки).

4. Приглашаются все жители Японии, само собой разумеется, но также жители Китая и все любители. Пусть каждый оденется, как захочет.

5. Чтобы все, включая тех, кто живет далеко отсюда, успели приехать и полюбоваться предметами, меро­приятие продлится два дня.

6. Это приглашение объясняется интересом, [кото­рый Хидэёси проявляет] к мастерам чайной церемо­нии — знатокам «простого стиля» (ваби-тя). Те, кто не придет, будут рассматриваться как пожелавшие оскор­бить [Хидэёси] и в дальнейшем не получат права за-ниматься своим искусством, даже если оно состоит в приготовлении когаси [смеси чая и соли].

7. Хидэёси сам приготовит чай для всех мастеров «простого» стиля (ваби-тя), кем бы они ни были.

 

Подобные афиши были посланы во все большие горо­да Японии и вывешены там, по крайней мере, в пределах зоны контроля Хидэёси, которая к тому моменту была громадной.

Аристократы Киото, устрашенные стоимостью меро­приятия, немедленно начали расспрашивать друг друга, обмениваться посланиями, вести обсуждения: ведь это разорительная авантюра! Тем не менее по здравом раз­мышлений ни один из них не посмел проигнорировать праздник, так что в целом только для аристократии Киото в парке Китано было возведено около 1500 чайных па­вильонов, к которым теснились другие хижины или палаточки. Из всех стилей модными тогда были три. Один, аристократический, который называли «дворцовым» или «библиотечным» стилем (сёин-тя), возникший в эпоху Муромати, в конечном счете сводился к использованию для чаепития изящного помещения во дворце или биб­лиотеке. Другим был стиль «хижины» (суки-тя) — «на­родный», когда чай пили рядом с дорогой, на сельских почтовых станциях; в изящной версии это был стиль купцов из богатых торговых городов, как Сакаи, вклады­вавших часть наличности в покупку принадлежностей для чаепития. Наконец, последним, самым новым, к ко­торому Хидэёси проявлял выраженную склонность, был «простой стиль», ваби-тя, бесспорный мастер которого, Сэн-но Рикю, как раз находился на службе у хозяина. Рос­кошество вельмож, комфорт купцов — для которых чай­ная церемония часто была приятной формой «делового завтрака» — Рикю и его группа заменяли или дополняли в неуловимых дозах представлениями дзэн об отрече­нии, уединении, выраженными в постоянном стремлении к сдержанности и даже смирению. Это, например, Рикю выдвинул идею сократить пространство, предоставляе­мое каждому, всего до двух татами; он же поставил та­лант «чайного человека» выше изысканности материала. В пределе этот стиль исключал дорогие принадлежности, заменяя их живительным присутствием выдумки, ориги­нальности, чего-то никогда не виденного; в большей сте­пени, чем с собирателями редких или древних предметов, любители этого стиля предпочитали поддерживать тес­ные отношения с ремесленниками своего города и своего времени — так, в XVII в. горшечник из Киото по имени Тёдзиро разбогател, придумав знаменитые чашки с чер­ным покрытием, получившие известность под названи­ем «раку». Именно этих приверженцев «простого стиля» (ваби) Хидэёси хотел поощрить, надеясь, возможно, свя­зать с этой новой манерой своей имя.

В первый день церемонии Хидэёси прежде всего загля­нул к ним; он проделал это дважды, а потом исчез, после того как ненадолго появился у аристократов; что же про­изошло? Может быть, его отвергли эти люди ваби — ведь многие из них, неисправимые позеры, столь же выстав­ляли напоказ свой аскетизм, как он — свои неоценимые сокровища, и к тому же презирали его коллекцию — перл собрания сегунов Асикага, составленную из старинных китайских вещей, к которым местные даймё присовоку­пили свои подарки, выразив в них сложное сочетание со­юзных и подчиненных отношений? Хидэёси решил, что его предали? Или был уязвлен, что в этот единственный день эксцентричные мастера ваби привлекают больше взглядов, чем ослепительный блеск его шатра в сусаль­ном золоте? Или вообразил опасный сговор между Рикю, ремесленниками и купцами из Сакаи, которые и для него были лучшими инвесторами и от которых он поэтому ча­стично зависел? Или же — но это маловероятно — был встревожен вестями с Кюсю, услышав о неожиданном восстании Сасса Наримаса, давнего смутьяна с Сикоку, которого он выслал в Кумамото?

Большая чайная церемония в Китано едва началась в двадцать четыре часа, как уже ночью из Дзюракутэя поступил приказ: все разобрать, все хижины, все палат­ки, все павильоны, и пусть каждый возвращается домой и больше не кичится!

Участники, довольные и этим неожиданным облегче­нием своих трудов и расходов, поспешили повиноваться, пока господин снова не переменил мнение.

Странной была эта церемония, по многим причинам подвергнутая критике, богатая и гротескная. До дурновкусия? Может быть, однако — пусть даже это умерит наше восхищение японской сдержанностью — ее годов­щину отмечали дважды, точно воспроизводя ее различ­ные реалии: в 1880, а потом в 1937 гг., оба раза желая превознести национальное чувство и культ императора; значит, Хидэёси, при всем своем авторитаризме и нехват­ке «родовитости», сумел попасть в точку, и надолго.

Не исключено также, что церемония в Китано послу­жила, по крайней мере отчасти, генеральной репетицией другой, намного более значительной в глазах Хидэёси, — визита, который ему должен был нанести молодой импе­ратор Го-Ёдзэй, недавно вступивший на престол.

Прибытие императора (гёко) к какому-либо из поддан­ных было такой редкостью, что за время правления сегу­нов Асикага отмечено всего дважды — в 1408 г. и в 1467 г. в ответ на приглашения двух величайших сегунов эпохи Муромати, Ёсимицу и Ёсимаса. Таким образом, Хидэёси, принимая в своем новом дворце Дзюракутэй императора, становился на одну доску с этими людьми, каждый из ко­торых на свой лад сто лет назад определял век.

Повод был волнующим: Хидэёси не столько изъявлял почтение к суверену, сколько отмечал собственный три­умф, вступление в императорскую семью сразу двумя путями — благодаря тому, что Коноэ Сакихиса усыновил его самого, и вследствие того факта, что он в свою оче­редь и в качестве взаимной любезности удочерил дочь последнего, равно как и младшего брата Го-Ёдзэя. Во вре­мя императорского визита он в глазах у всех освятит этот союз, произведя официальное отправление культа своих новым фамильным богам — богам рода Фудзивара.

Это был также повод к тому, чтобы поупражняться и показать свои таланты в другом «виде спорта», попу­лярном среди даймё, — искусстве стихосложения, кото­рому был посвящен весь первый день: Имеются в виду короткие стихотворения (рэнга): один сочинял такой стих на тему, предложенную ведущим, — в данном случае им­ператором, — а другой отвечал, тоже в стихах. Обильное употребление алкоголя пробуждало вдохновение — по­следнее истощилось только поздней ночью.

На следующий день гостей развлекали длинной при­дворной музыкальной и танцевальной программой (буга-ку). Потом, как и накануне, супруга и мать хозяина раздали каждому многочисленные дары: одежды, редкие бумаги, драгоценные ткани, и дополнение к значительным сум­мам в деньгах и рисе, преподнесенным день назад, пре­жде всего императору. Наконец Хидэёси проводил уходя­щего императора, так же как ранее специально заезжал за ним. Суверен — неслыханная честь — позволил ему подняться вместе с собой в ритуальную повозку, запря­женную быками; но придворные вернулись домой лишь на пятый день.

Хидэёси немедленно велел записать подробный рас­сказ об этой церемонии, копия которого будет отправлена семье каждого придворного и даймё; не следует заблуж­даться по поводу этого документа — он, конечно, послу­жил славе Хидэёси, но в той же мере и славе императо­ра, о престиже которого, а иногда и о существовании не помнили более двух веков. Так обрел плоть император-ский миф — который окажет влияние на события XX в. в лучшем и в худшем смыслах, но который лишь один был способен объединить народ, живущий в замкнутом пространстве и всегда готовый передраться.

 

Снова и снова деньги

 

Политика престижа стоит дорого! Хидэёси, без конца старавшийся пополнять свою быстро пустеющую казну, знал это. Он не переставал этим интересоваться, иногда в самой прозаической форме:

 

...Я так устал, что ложусь до наступления вечера. Тем не менее каждый вечер я сжигал две свечи в бес­конечных спорах. Проверяя свой запас золотых монет, я нашел только золотой порошок, завернутый и стоя­щий не более десяти монет. Не знаю, почему так полу­чилось. Может быть, потому, что я недостаточно этим занимался и не взвесил их надлежащим образом. Тем не менее, хотя я, конечно, отложил часть этого, я не по­нимаю, почему нахожу только эквивалент десяти монет в золотом порошке. Надеюсь, вы сможете объяснить мне причину, когда настойчиво расспросите Юмэ [слу­жанку]. (Письмо Ива, горничной его матери. 5 октября 1588 г.)

 

С тех пор как Нобунага в 1580 г. пожаловал его пер­вым почетным титулом — Тюгоку тандай, администра­тора Центральной Японии, Хидэёси с очень близкого расстояния наблюдал решение щекотливого вопроса ка­дастра и обращения земель, неизбежной основы самого тяжелого, но самого доходного из всех налогов — нэнгу, ежегодного натурального налога.

Сочтя ненужным спешное составление «кадастров на основе анкет», которыми довольствовался Нобунага, «Обезьяна» еще раз заявила, что необходимо снова изме­рить все поля — это единственный способ определить их

реальную производительность. Эти меры следовало за­писать в виде плана и для каждого участка указать имя того, кто его обрабатывает, — собственника де-юре или просто пользователя, это кампаку мало волновало: он хо­тел иметь возможность найти ответственного за каждую землю, к которому можно было бы применить физическое принуждение, а настоящий это собственник или нет — не столь важно.

Основные установления в этой сфере с 1580 г. и осо­бенно те, выполнения которых он требовал после смерти Нобунага в 1582 г., исходили из определенного числа про­стых принципов:

 

— Надо использовать меру емкости (для измерения объема зерна) типа кёмасу (киотскую меру). Кёмасу должен принести кэнти-бугё (ответственный за ка­дастр), или же эта мера должна быть изготовлена по его указаниям, а старые масу надо уничтожить.

— Рисовые поля должны оцениваться по трем кате­гориям: высшая, средняя, низшая. Ниже — оценивать на глаз. Предполагается, что [каждая категория] будет производить [столько-то].

Для сухих полей производительность будет оцени­ваться... [так-то].

— Для ясики [хозяйства с домом хозяина, жилищем слуг, двором и садом] считать... [столько-то].

Для «горных полей» и полей на самом берегу рек [то есть для временных полей с низкой урожайностью, зависимых от перемен погоды, топографии и от навод­нений]: оценивать на глаз.

— Для гор и солончаков: на глаз.

— Для конопляных плантаций: как для рисовых высшей категории.

— Для лаковых деревьев: оценивать на глаз.

— Учитывать подверженность места частым навод­нениям, обычай выращивать зерно после риса, более или менее благоприятное расположение на солнечной стороне.

— В зависимости от местности крестьяне постав­ляют или не поставляют корм лошадям кадастровых уполномоченных, которые за собственное питание, кстати, платят.

— Крестьянам запрещается давать взятки, а чинов­никам — принимать их.

— Не обижать крестьян и не обращаться с ними грубо.

— Не искажать данных кадастра с целью намеренно навредить ненавистной персоне.

— Четко определять границы деревенской терри­тории.

— Предоставлять крестьянам в пользование ориги­нал реестра кадастра, чтобы они сделали с него копию для своей деревни.

— В пределах 5 ри (около 20 км) ежегодный нату­ральный налог (нэнгу-май) должен перевозиться сила­ми деревни. Далее перевозка лежит на ответственности дайкана [чиновника] (Мо rechand. Р. 18-19.).

 

Не все эти директивы были открыто объявлены по­всюду: например, запрет грубо обращаться с крестьянами обнаружился только в рескриптах, адресованных уполно­моченным в Сацума, а запрет давать взятки был обна­родован лишь для провинций Мино и Исэ; несомненно, в такой форме эти запреты существовали для всех и по умолчанию; в равной мере вероятно, что не все злоупо­требления встречались повсюду. Наконец, надо отметить постоянное соскальзывание с понятия площади к поня­тию производительности, то есть потенциального обло­жения — единственной проблеме, которая интересовала Хидэёси и его администрацию.

Тем не менее проведение в тогдашней Японии такой операции по составлению кадастра и налоговой базы вы­зывает определенное и оправданное восхищение. Для это­го надо было, например, понемногу унифицировать меры площади и емкости, как показывает замечание о «киотской мере». Правда, здесь, как и в других случаях, хитроу­мие Хидэёси позволило ему заодно провести несколько выгодных операций: так, в 1583 г. он решил ввести для всех территорий, находящихся под его контролем, меру площади бу — в соответствии с наибольшим количеством оценок, уже записанных в реестрах; но, воспользовав­шись случаем, он произвольно уменьшил площадь бу, благодаря чему — поскольку обложение рассчитывалось пропорционально количеству бу в каждом владении — налог вырос приблизительно на 20%.

Иногда, однако, дела шли с затруднениями. Кадастро­вые уполномоченные Хидэёси поначалу не могли пере­секать границ некоторых больших ленов — владений се­мейств Мори, Маэда, Тёсокабэ, Канэмори, Укита; доходы с таковых попадут в сундуки Хидэёси только в результате военных походов — в конечном счете победоносных, ко­нечно, но дорогостоящих.

К тому же некоторые измерения производились в ат­мосфере открытой враждебности, да и Хидэёси иногда придумывал нововведения, которых бы не стоило вво­дить. В земле Хиго (Кюсю), например, с трудом «зами­ренной» в 1587 г., он введет скрытое повышение повин­ности: крестьяне должны были перевозить ежегодный налог в рисе уже не на 3-5 ри (около 20 км) от своей де­ревни, а на 5-8 ри (около 32 км); ответом на эту меру ста­ли яростные восстания. Через недолгое время, в 1590 г., известия о крестьянах Северо-Востока, не торопившихся облегчать чиновникам составление кадастра, вдохновили его написать письмо, красноречиво свидетельствующее о положении крестьян и народа в ту эпоху:

 

...[Нужно, чтобы кадастр] был составлен повсюду с большой тщательностью. Если бы его составляли без тщательности, это бы рассматривалось как престу­пление. Жена и дети Ямагата и жена и дети Датэ уже отправлены в Киото [в качестве заложников], так же как жены и дети кокунин [мелких даймё], которые со­гласились их туда отправить. Это мера хорошая. Тем, кто не отдал жену в заложники, надо приказать явиться в Аидзу [где тогда находился Хидэёси]. Надо как сле­дует объяснять как кокунин, так и хякусё [крестьянам] всё, что приказано; если же кто-то смеет противиться, то, если это владелец крепости, его надо блокировать в этой крепости и убить всех, не щадя никого; если это крестьяне из самых презренных, их надо убить всех, вплоть до го [группы хуторов], до двух го в полном составе. Более шестидесяти провинций получило эти строгие приказы, вплоть до Дэва и Осю, исключений быть не должно. Нельзя эту задачу выполнять кое-как. Даже если область становится пустыней — тем хуже. Поймите мое решение как следует. До самых дальних гор, до последних деревень надо стараться выполнять его тщательно. В случае, если бы вам не удалось сде­лать это надлежащим образом, [Хидэёси сам] пошел бы, чтобы исполнить приказ. Ваш долг — непременно ответить мне (Мо rechand. Р. 22-23).

 

Действительно, завоевывать земли и приобретать об­ласти было бы незачем, если бы их жители отказывались служить или принимать участие в коллективных усили­ях; но то, чего требовал Хидэёси, было неслыханным: будь его воля, он забрал бы две трети урожаев, если бы не законная неприкосновенность деревни (мура), базовой ячейки, на которую Хидэёси возлагал коллективную от­ветственность — может быть, потому, что не смог ее рас­колоть, несмотря на террор и угрозы.

Существование деревенской автономии или, по мень­шей мере, возникновение общественного класса в мире письменности, которой он до сих пор не знал, проистекает из дополнительных документов к оригинальным текстам кадастра, сгоревших в 1615 г. в пламени, которому пред­стояло в то время уничтожить гордый замок Осака. Кро­ме копии кадастра, сделанной селянами (мура бикаэ), существовали также реестры податных лиц, составленные самими жителями, и наёзэ те, таблицы распределения налогов между жителями и общиной — тексты, которые по природе своей хранились под строжайшим секретом и претерпевали переделки, в основном предполагавшие уничтожение прежнего варианта; вот почему сегодня осталось так мало оригинальных текстов, восходящих к эпохе Хидэёси.

Такой раздел налогового бремени требовал также со­ставления списков податных лиц. Это были «описи до­мов и лиц» (иэкадзу хитокадзу аратамэ те). Эти рее­стры представляют большой интерес, потому что в них входят уважаемые элементы тогдашнего общества: «на­стоящие крестьяне» (хомбякусе), которые облагались на­логом, а значит, были достойны уважения; староста де­ревни (сея) и его помощники (арики, или мура-якунт); священнослужители (бодзу или нэги); домашние слуги (хоконин), кормилицы или женщины, которым поруче­на забота о детях младшего возраста (уба), вдовы (гокэ). Отдельные жилища, как и рисовые поля на кадастровых планах, причисляются здесь к трем категориям: высшая, средняя, низшая.

Однако с интерпретацией этих документов, когда они сохранились, часто возникают сложные проблемы: дан­ные разных документов не совпадают, вопреки всякой логике, и одни и те же персоны часто упоминаются в них под разными именами, а идентичные элементы входят в различные категории — так, сады, примыкающие к жи­лищам, принадлежат то к категории возделанных земель, то к категории застроенных территорий, причем для одной и той же деревни и в записях, сделанных в одном и том же году. Наконец, не всегда точно указаны дата съем­ки и имя уполномоченного по съемке: в кадастре каждый видел не столько документ, подтверждающий право соб­ственности, сколько инструмент для оказания налогового давления, что влекло за собой значительные усилия по камуфляжу, на что не жалели сил все семьи или деревен­ские группы, и несомненно богатые крестьяне в большей степени, чем остальные. Но эти запутанные декларации по-настоящему обманывали фискальных агентов столь ловкого человека, как Хидэёси, одной из навязчивых идей которого было как раз улучшение собираемости налогов и для которого существовал один лозунг — платите!

В подобном лексиконе не было ничего нового. Еще в 1570 г., во время, когда он трудился на Нобунага, Хидэё­си писал своему верному Хатисука Масакацу:

 

...Вы должны помнить, что налог в рисе должен быть переправлен с одной территории на другую, даже если там происходит не одно восстание. Делайте это быстро и отдавайте народу приказ платить налог (27 декабря 1570 г.) (Во s са r о. Р. 79.).

 

Так с течением лет проводился кадастр, который поз­же, лет через десять, назовут «кадастром отставного кампаку» (тайко кэнти), после того как Хидэёси в 1591 г. принял этот титул [тайко]. Став основой налоговой по­литики в Японии нового времени более чем на два века — пусть даже базовые документы, напомним, сгорели во время пожара замка Осака в 1615 г., — распоряжения о кадастре будут зафиксированы в ряде официальных по­становлений (хорэй) с 1589 г., а потом улучшены и уточ­нены до смерти Хидэёси в 1598 году.

К тотальной власти

 

У политики свои резоны, у войны свои: Хидэёси, ко­нечно, восторжествовал в столице, но вся Япония в це­лом оставалась потенциальным полем битвы. Народ — от крупнейшего сеньора до смиреннейшего крестьянина — был вооружен; кто мог сказать, до каких пор он будет соглашаться на серьезную игру в мир? Что произойдет, ког­да появятся первые причины для недовольства, начнутся более долгие, чем обычно, периоды непогоды, может быть — призрак неурожая, или просто когда даймё, под­готовленные и обученные только для сражений, заскуча­ют? Их окружала масса крестьян, которые, когда урожай сложен в амбары или когда сезон выпадал слишком не­благоприятным и жизнь становилась слишком трудной, сами просились в армию, — это если не считать тех кре­стьян, чуть более богатых, которые при помощи своих рук и небольшой собственности в конце концов делались мелкими феодалами, фактически присваивая себе пре­рогативы командования. Разве его родной отец не был таким же крестьянином-солдатом, который, помоги ему талант, мог бы добиться много большего? Такое положе­ние вещей, объяснимое суровостью времени, постоянно грозило нарушить с трудом достигнутое равновесие.

8 июля 1588 г. Хидэёси обнародовал, заверив своей большой киноваревой печатью, может быть, самый зна­менитый из своих многочисленных эдиктов.

 

Строго запрещается фермерам разных провинций хранить у себя мечи, длинные или короткие, луки, копья, мушкеты или какое бы то ни было оружие. Те, кто станет их бесполезно хранить, препятствовать сбору ежегодного налога, подстрекать к мятежам или дурно вести себя в от­ношении своего сеньора, разумеется, будут предаваться суду. [Поскольку такие действия приводят] к оставлению на произвол судьбы рисовых плантаций и полей и к утра­те ленов, феодалы и их представители должны неуклон­но собирать все это оружие и передавать нам.

Чтобы собранные таким образом мечи не подверг­лись расточению, их переплавят, и они послужат для изготовления гвоздей и скоб для [статуи] великого Буд­ды, который будет создан. Посредством этого деяния фермеры будут спасены, конечно, в этой жизни, но так­же и в иной.

Фермеры, обладающие только пахотными орудиями и целиком себя посвящающие полевым работам, позна­ют благоденствие, так же как их дети и внуки. Мы по­ступаем так из сострадания к ним. Этот приказ станет основой безопасности в стране и благополучия всего народа. В другой стране, в Китае, царь Яо умиротворил край и использовал ценные мечи и изящные клинки как орудия для обработки земли. В нашей стране это­го никогда не делалось. Понимая смысл и цели этого приказа, фермеры отдадут все силы земледелию и вы­ращиванию тутовника [листьями которого питаются шелковичные черви].

Непременно соберите эти предметы и передайте их нам.

 

По обыкновению Хидэёси в нескольких словах, не об­ременяя себя ненужным многословием, выразил все: свое желание нанести сильный удар и пресечь всякую надежду на успешное восстание; свое убеждение, что обладание оружием поощряет непокорность; свое ощущение, что он говорит уже не как глава партии, а от имени нации, прави­тельству которой он, как всякий государственный деятель в японской традиции, желал равняться на правительство Китая; желание работать уже не только для себя, но и для будущих поколений, даже рискуя помешать молниенос­ной карьере какого-то нового Хидэёси; и, наконец, забо­ту — лицемерную? — о том, чтобы привлечь народные массы к осуществлению коллективного труда, в который вложено изрядное политическое содержание, — гигант­ской статуи Будды.

Принцип гигантской статуи утвердился очень далеко оттуда, в Гандхаре, а потом прежде всего в Китае начиная с эпохи Северной Вэй (конец V — начало VI вв.); подоб­ные фигуры — каменные или бронзовые — изображали Вайрочану, Великий Источник Света, божественный об­раз, ассоциировавшийся также с излучением суверена, проникающим сквозь множество царств и миров. Сутра, излагающая доктрину о Будде Вайрочане, пришла в Япо­нию в эпоху Пара под названием «Боммокё»; для напо­минания обо всех ее основных идеях император Сёму и велел воздвигнуть большого бронзового Будду в Пара, торжественно открытого в 752 г. и стоящего посреди хра­ма Тодайдзи, который возвели специально для статуи. Здание, а потом и сама статуя — крупнейшее бронзовое изображение в мире, — жестоко пострадали во время войн конца эпохи Хэйан (XII век), но сегуны Минамото, обосновавшиеся в Камакура, а потом регенты Ходзё, сменившие их в XIII в., потратили непомерные суммы на реставрацию этого символа монаршей власти и величия Японии. Таким был поток, включивший в себя проект Хидэёси, который, кстати, уже тоже распорядился вос­становить великого Будду в Пара, снова пострадавшего в 1567 г., — жест, отражавший незаурядное благочестие. Так была организована «охота за мечами» (катана гари), как фамильярно называли ее. Но все-таки позволи­тельно задаться вопросами о реальной быстроте исполне­ния и реальном значении этого эдикта. Текст «Тамон-ин никки» сообщает, что в провинции Ката, например (со­временная префектура Исикава), посланники Хидэёси собрали (с 1588 г.) «1073 катаны (длинных меча), 1540 вакидзаси (коротких мечей), 160 яри (алебард), 500 когаи (ножей) и 700 сёто (даг или кинжалов)», итого 3973 еди­ницы оружия всех категорий. Но, чтобы получить коли­чество обезоруженных людей, это число надо разделить на два, — каждый боец обладал по меньшей мере одним коротким и одним длинным оружием, катаной и вакид­заси, так что возможности сражаться не лишились и 2000 бойцов. С учетом того, какое количество личного соста­ва военачальники обещали выводить на поля сражений, суммарное количество для провинции выглядит скудным. Надо ли делать отсюда вывод, что большинство таких «наемников» получало оружие от полководцев, а никако-го личного оружия не имело? Или что многие спрятали оружие, которым владели? Тот же текст намекает на боль­шие опасности, которым подвергаются жители сельской местности; крестьяне думали не столько о бунтах (навяз­чивой идее Хидэёси), сколько о том, что грозит им самим в стране, в умиротворение которой они верили мало, тем более что сам Хидэёси снова обещал схлестнуться с се­ньорами Востока — Ходзё. Однако по размышлении они сочли, что ярость «Обезьяны» для них еще опасней, чем ярость феодальных соседей. Трудный выбор! Или скорей быстрое подчинение новому господину, возможно — бо­лее сильному, более ловкому и в любом случае более же­стокому: если он при случае мог выказать великодушие по отношению к серьезному сопернику, присоединение которого принесло бы ему много полезных вассалов, по отношению к крестьянству он никогда не проявлял ни­какого милосердия — ведь в обществе, которое ориен­тировалось на конфуцианскую модель, предполагавшую колоссальное уважение к земледелию — основе нацио­нальной экономики, над производителями тяготело пре­дельное и парадоксальное проклятие.

Правда, столь хитроумно выстроенное здание могло рухнуть со дня на день: репутация завоевателя, выскочки, пусть даже гениального, состояла всего лишь из неутоми­мо сплетаемой сети физических или моральных побед — достаточно было ослабнуть одной петле, и вся ткань мог­ла расползтись.

К примеру, Хидэёси тщетно требовал от Ходзё Уд-зимаса, хозяина обширных территорий в Канто, чтобы тот явился в Токио и изъявил почтение как императору, так и его кампаку. Удзимаса укрылся в своих владениях и укреплял там связи, дружеские и семейные, со своим соседом Токугава Иэясу. Первый призыв, в 1588 г., ниче­го не дал; на второй, 1589 г., явился брат главы клана — сам Удзимаса не шелохнулся, очевидно, не спеша покоряться человеку, триумф которого ему, возможно, казался не более чем временным. Полуострова и равнины Канто простирались так далеко от столицы и были так хоро­шо защищены с тыла огромными горами Северо-Запада, традиционным очагом сопротивления централизаторско-му влиянию Киото!

Таких надежд Хидэёси, конечно, не мог позволить пи­тать, если не хотел быстрого распада того дела, которое с большим трудом совершил. Однако в тот момент у него было много других поводов для раздумий.

Без конца гоняясь за осуществлением грез о полити­ческой славе, он несомненно не уделял особого внимания ускользавшим годам — и вот время прошло! Ему стук­нуло уже пятьдесят четыре, а наследника нет: Хидэкацу, четвертый сын Нобунага, которого он усыновил, в 1585 г. умер, а ни один ребенок его крови не родился. Странная судьба: пусть его супруга была бесплодной, но, конечно, в наложницах он никогда не испытывал недостатка — не один из его верных вассалов, представителей родов Кё-гоку, Гамо, Маэда, предлагал ему как минимум одну из своих дочерей, чтобы она попыталась исполнить его на­дежды и доставить ему удовольствие. В качестве главы дома и его жена Нэнэ предоставляла ему те же услуги, а Хидэёси был не из тех мужчин, которые отказываются от приятных моментов жизни. Несколько писем к Нэнэ, например, адресованы той или иной наложнице, которые все были подвластны официальной супруге, в отсутствие хозяина принимавшей решения о дне и месте, где каждая из них должна встречаться с господином; взамен — ува­жение к «посреднику» всегда священно — они служили вестницами, передавая послания супругов. Несмотря на столь хитроумную организацию, Хидэёси перешагнул ру­беж пятидесятилетия, не родив ребенка — во всяком слу­чае такого, который прожил бы достаточно долго, чтобы кто-нибудь сохранил о нем память.

Кое-что переменилось, когда Хидэёси выделил одну девочку-подростка, которую когда-то спас от смерти, — дочь Асаи Нагамаса и О-Ити, родной сестры Нобунага, женщины, которой предстояло после драматичной жиз­ни покончить с собой на трупе второго мужа, Сибата Ка-цуиэ; легенда, всегда падкая на подобные утверждения, рассказывает, что Хидэёси смотрел на О-Ити — хрупкую и трагическую героиню — глазами, полными нежности. Ее дочь все еще носила свое детское имя — Тятя. Она, говорят, отличалась обворожительной красотой, но того типа, который любопытным образом прежде всего напо­минал о матери. И вот в мае 1589 г. наконец свершилось чудо: Тятя произвела на свет сына, получившего имя Цу-румацу. Чтобы отметить это событие, Хидэёси препод­нес юной матери замок, стоящий на реке Ёдо (к югу от Киото); тогда Тятя отказалась от прежнего имени, и те­перь ее официально будут называть поэтичным и пом­пезным именем Ёдо-доно или Ёдо-гими. Итак, кампаку, приемные предки которого — Фудзивара, наконец может основать род и передать свое сказочное наследство бес­спорному наследнику!

Из месяца в месяц здоровье ребенка все больше его интересовало, и в нем ощущалось зарождение чувства искренней привязанности, не имевшей отношения к по­литическим замыслам главы клана:

 

Вы не написали мне, и я в большой тревоге. Ста­новится ли юный принц все больше и больше? Очень важно давать строгие приказы Вашим людям, чтобы Ваше жилище было бы защищено от огня и чтобы между ними и их подчиненными не возникало разлада. К 20-му числу я Вас, конечно, увижу и обниму юного принца, и той ночью Вы будете спать рядом со мной: ждите меня.

Повторяю: Вы должны им сказать, чтобы они не позволили юному принцу схватить насморк; Вам не следует быть небрежной в чем бы то ни было (Письмо к Ёдо-гими, 1590 г.) (Boscaro. Р. 43).

 

И с ощущением, что он наделен покровительством бо­гов, в апреле 1490 г. он объявил войну семейству Ходзё, не в силах больше выносить их оттяжек и уловок. Хидэё­си бросил на чашу весов все свои силы — сухопутную армию и морскую армию, в то время как Ходзё Удзимаса спокойно отступил в соответствии с тактикой, которая всегда приносила ему успех. Он отошел к своему замку Одавара в земле Сагами (современная префектура Ка-нагава), с которым еще не смог справиться ни один про­тивник, ни один из крупных феодалов Севера, даже сам Уэсуги Кэнсин.

И сражение назревало медленно, словно каждая из воюющих сторон вдруг застыла в эпической и непод­вижной позе: с одной стороны — инертность Удзима<