Феномен Булата Окуджавы, Юлия Кима, Юрия Кукина, Валентина Вихорева, Новеллы Матвеевой и других-других

 

1

 

Конечно же, щедрое творчество Булата Окуджавы само по себе заслуживает не только восхищения, но и серьезного многостороннего пространного исследования. Оно безусловно интересно и само по себе, и в качестве сердцевины, наиболее полного выражения того мощного лирического течения, которое является в авторской песне, в КСП, пожалуй, самым полноводным. Разумеется, грани индивидуальности каждого из авторов сверкают и переливаются, и сегодняшний лирик завтра выступает с суровой эпической песней и наоборот. И тем не менее поэты, о которых речь пойдет далее, — Булат Окуджава, Юлий Ким, Новелла Матвеева, Евгений Клячкин, Валентин Вихорев, Борис Полоскин, Владимир Туриянский, Михаил Щербаков из молодого поколения, Ариадна Якушева, Вера Матвеева, Ирина Руднева, Вероника Долина, Ольга Качанова, Ирина Левинзон, Виктор Баранов, Виктор Федоров и сколько еще других славных имен — это лирики чистейшей воды. Под этим высоконаучным термином я понимаю не столько романтическую, зачастую сказочную окрашенность ("Страна Дельфиния" Н. Матвеевой, например, или "Клоун" Ю. Кукина, или "Новеллы Грина" И. Рудневой и т, д.), сколько особое внимание авторов к многоцветному миру своих чувств, ощущений, переживаний, оценок.

 

Лирика есть как бы концентрация, средоточие в максимальной степени родовых свойств искусства в целом. Смело можно говорить о том, что Б. Окуджава — ив прозе, и в поэзии, и в песенном своем творчестве — есть лирик из лириков. Его анализ своего собственного беллетристического творчества является классически точным воспроизведением принципов лирики: "Я перечитываю написанное: сколько чего выпущено и забыто! И то и это. Но я в лихорадке... Пишу... Я пишу! Мне пишется! Они почти живые. Все вкладываю в них: свою боль, прозрения и озарения, а все потому, что ведь лучшей модели для них, чем я сам, не может быть: все под рукой..." (Булат Окуджава. Я пишу роман...— "Литературное обозрение", 1980, № 6, с. 51). Есть у Окуджавы стихотворение, которое начинается так:

 

Зачем торопиться в Сибирь, поэт Горбовский?

Чтоб делать там с души своей наброски...

 

Да, это общий принцип его творчества: "...если серьезно, я не вижу принципиальной разницы между тем, что делал в стихах, и тем, что делаю сейчас в прозе. Для меня роман — это просто другая форма того же, о чем я говорил в стихах, потому что мой герой хотя и претерпевает некоторые изменения, но, в общем, это тот же самый лирический герой" (Булат Окуджава. С историей не расстаюсь. — "Литературная газета", 1979, 23 мая).

 

Очевидно, все дело в том, каков именно этот лирический герой, чем, какими качествами наделяет его автор и родитель.

 

Жизнь поэта была весьма нелегка. Как писал Михаил Поздняев, "тринадцати лет он навсегда разлучен был с отцом и на долгие годы с мамой, на два десятилетия изгнан с возлюбленного арбатского двора, из Москвы, с волчьим билетом сына врагов народа; прошел войну и был ранен; первую.книгу стихов, не считая тощенького калужского сборничка, выпустил в сорок; первую большую пластинку на "Мелодии" — в пятьдесят; томик "Избранного", томов премногих тяжелей,— в шестьдесят, и тогда же, в зале Чайковского, состоялся его первый официальный вечер..." ("Неделя", 1988, № 1).

 

Воистину, "так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат"!

 

Да, булат остр, тверд, гибок, способен разить, грозовой блеск его недвусмыслен, когда клин вздымается, но вся суть в том, что служит он святому делу веры, правды, справедливости, доброты человеческой.

 

Давний, но характерный штрих: в мае 1965 года, присутствуя в качестве члена жюри на концерте победителей ленинградского городского конкурса самодеятельных авторов, Булат Окуджава особо выделил песни впервые объявившегося тогда Ю. Кукина "За туманом" и "Париж"— за их душевность, доброту, человечность. На этом концерте выступали и другие авторы, не менее талантливые, чем Ю. Кукин, но ведущие черты их творчества были иными, и совершенно естественно, что наиболее авторитетный у нас зачинатель песенного движения отметил именно то, что по внутреннему складу было ближе всего его собственной индивидуальности.

 

Позже он поддерживал в печати близких ему по духу и по жанру Юлия Кима, Сергея Никитина, Веронику Долину.

 

Если лирика — средоточие искусства, то любовная лирика — средоточие лирики. Мне кажется, что новые почитатели Окуджавы явно недостаточно знают о том, что на первом этапе его песенного творчества песни о любви, чистые и благородные, занимали одно из первых мест. "Не бродяги, не пропойцы"— это гимн женщине. "По Смоленской дороге леса, леса, леса"— песня-признание, грустное — но признание:

 

...По Смоленской дороге метель в лицо, в лицо.

Все нас из дому гонят дела, дела, дела.

Может, будь ненадежнее рук твоих кольцо,

Покороче, наверно б, дорога мне легла.

 

По Смоленской дороге леса, леса, леса,

По Смоленской дороге столбы гудят, гудят.

На дорогу Смоленскую, как твои глаза,

Две холодных звезды голубых глядят, глядят.

 

Два тонких штриха, два слова — грустное "может" и очень сильный в контексте эпитет "холодных" придают всей картине особую глубину — глубину большого, но неразделенного чувства, которое столь тягостно в жизни. Возможно, мне кажется, но приведенные строки уже при чтении воспринимаются как песня, как мелодия. Это не поэзия "для глаз", это сложено по законам устной интонационной напевной речи.

 

Песня "Ни кукушкам, ни ромашкам": и она написана для уха, а не для глаза, написана по законам устного слова:

 

Эта женщина — увижу и немею,

Потому-то, понимаешь, не гляжу.

Ах, ни кукушкам, ни ромашкам я не верю

И к цыганкам, понимаешь, не хожу.

 

"Дежурный по апрелю"— это песнь о весне и ожидании любви. И пародийная "Песенка о Ваньке Морозове"— тоже о любви, сильной и неотвратимой, свалившейся как лавина на человека, который и не приспособлен вроде бы к возвышенным переживаниям (позже Б. Окуджавы прозаик В. Аксенов написал рассказ-аналогию к "Ваньке Морозову": я имею в виду рассказ "На полпути к луне" о совершенно не развитом эмоционально лесорубе, неожиданно потрясенном любовью к прекрасной стюардессе).

 

Есть песня о странностях любви ("Горит пламя, не чадит"), и о нежности ("И тогда удивительно близко"), и о горьком разочаровании:

 

А кто в том виною?

Да ты и виною,

Что тенью жила у него за спиною,

Что тенью была,

Никуда не звала.

 

Песни Б. Окуджавы о любви многообразны, многогранны и внутренне благородны.

 

Человек в его песнях демократичен до мозга костей, даже оттенка аристократизма он не переносит. Король, о котором с гордостью и болью пел Б. Окуджава, это Ленька Королев из обычного московского двора. Он не вернулся с войны, но Москвы не может быть "без такого, как он, короля".

 

Неприятие неравенства глубоко живет в душе лирического героя Окуджавы, оно проявляется подчас в резкой форме, подчас в шутливой, но всегда это фундаментальное основание эмоций и героя, и автора. В песне "Медсестра Мария", исполнявшейся в задумчивой, без тени улыбки манере, слышим:

 

А что я сказал медсестре Марии,

Когда обнимал ее:

Ты знаешь, а вот офицерские дочки

На нас, на солдат, не глядят.

 

Эта способность всегда чувствовать несправедливость, обнаженная совестливость, эта душа, способная быть уязвленной неравенством и неправдой в любой их форме и в любой ситуации, эта душевная чуткость, которая всегда тонко отмечает и красоту и безобразие, позволили песням Б. Окуджавы занять видное место в нашем искусстве в целом, более того, в известной степени стать легендой. Вот выдержка из письма, присланного мне Сергеем Исаевым из Вырицы, человеком молодым и обладающим суровым аналитическим складом ума, по поводу одного из концертов авторской песни в Ленинградском Дворце молодежи в 1986 году:

 

"...И вот настал миг, когда Хочинский вышел на самую середину сцены и торжественно провозгласил: "Булат Окуджава!"

 

Шквал аплодисментов потряс зал. Видимо, многие, как и я, переживали одно из счастливейших в жизни мгновений. Нам предстояло увидеть и услышать человека, который своим словом так властно направил многих и многих на истинный путь! Не время было о нем размышлять: хотелось навсегда запечатлеть в памяти его жесты и интонации. Окуджава выглядел очень бодрым и свежим в своих темных брюках и серо-синем скромном пиджачке. "Вот вы заранее все аплодируете, аплодируете,— принялся Булат Шалвович ворчать для порядку, пристраиваясь у микрофона со своей гитарой,— а может, я спою — и вам не понравится". И он спел сначала песню памяти Высоцкого. Наверное, не у меня одного защемило сердце, когда он пел очень серьезно: "Отправляться и нам по следам по его по горячим". Никакая запись, а я слышал их много, не передает всего богатства интонаций его чудесного голоса, хотя ничего выделанно-вычурного в его голосе, конечно же, нет. Потом прозвучала песня "Примета" (известная еще как "Ворон") — мудрая и парадоксальная, воплотившая весь трагизм и загадочность того момента жизни человечества, который выпал на нашу долю. Когда после последней песни — из фильма "Из жизни начальника уголовного розыска"— утихли аплодисменты, Окуджава, не говоря ни слова, сделал несколько шагов в глубь сцены — и все участники концерта выстроились справа и слева от него, кланяясь в прощальном приветствии. Еще несколько секунд, и мы, зрители, остались наедине с житейскими заботами. Оставалось лишь осмыслить увиденное".

 

Разумеется, чтобы произвести такое впечатление, необходимо было всей своей предшествующей самоотверженной творческой жизнью подготовить его. Стихотворения и песни Булата Окуджавы отражают большой мир существующих и во времени, и в пространстве человеческих ценностей, точнее было бы сказать — общечеловеческих ценностей.

 

В книге "Веселый барабанщик" (1964) было напечатано стихотворение, которое кажется мне программным для всего творчества Окуджавы. Оно начинается так:

 

Не верю в бога и судьбу. Молюсь, прекрасному и

высшему

Предназначенью своему, на белый свет меня

явившему...

Чванливы черти, дьявол зол, бездарен бог — ему

неможется...

О, были б помыслы чисты! А остальное все

приложится.

 

Вторая строфа кончается словами:

 

О, были б небеса чисты! А остальное все

приложится.

 

Третья завершается так:

 

О, руки были бы чисты! А остальное все

приложится.

 

Афористически точны в своей чистой, высокой доброй нравственности практически все его песни, какую ни взять, и можно было бы, любуясь, цитировать одну за другой — от первой по времени создания (1946 г.) с рефреном:

 

Неистов и упрям,

Гори, огонь, гори!

На смену декабрям

Приходят январи —

 

до созданных уже в 80-е годы, например:

 

Пусть твердят, что дела твои плохи,

Но пора научиться, пора

Не вымаливать жалкие крохи

Милосердия, правды, добра.

И пред ликом суровой эпохи,

Что по-своему тоже права,

Не выжуливать жалкие крохи,

А творить, засучив рукава.

 

Тот замечательный нравственный потенциал, который содержится в поэзии Окуджавы, в сочетании с природным умением автора донести до слушателя не только свою главную мысль, но и все оттенки настроения, позволяет воспринимать его песни как неподражаемо исполненные драматизированные сцены и миниатюры. В начале его творческого пути нередко встречались попытки композиторов писать свою музыку на его стихи, имеются и пластинки с исполнением его песен профессионалами, но с годами эта мода стала отходить, потому что сравнение оказывается совершенно не в их пользу. Те вечные истины, которые исповедует Окуджава, внушаются им без тени грозной назидательности, но либо с мягким юмором, либо с подлинной грустью, либо с глубокой убежденностью. И всему этому чудесно соответствуют его мелодии.

 

Когда раньше шла речь о Высоцком, мы спокойно при всей любви к нему говорили и о том, что далеко не все его стихи и песни являются удачными и совершенными. Полагаю, что незачем творить икону и из Окуджавы, он велик и без фанатичного обожествления. Как каждый поэт, он знал периоды спадов и подъемов, ничто человеческое ему не чуждо, в том числе противоречия и колебания. В одной песне он бодро пел; "Встань пораньше, встань пораньше!", в другой: "Видно, нету уже дураков, чтоб сбегались на крик петухов", в одной пел: "А мы с надеждой в будущее — свет", в другой: "Настоящих людей так немного" и т, д. На мой взгляд, это совершенно естественно и понятно. Гораздо сложнее та ситуация, которая возникает при столкновении надличностных категорий. Я имею в виду противоречия между реальной, социально обусловленной действительностью и вечными категориями. Например, трудно представить себе большее зло в мире, чем война ("подлая", по емкому определению Окуджавы). И закономерен протест всего человеческого естества против убийства и мучительства, сопряженного с этим вселенским разорением жизни, и понятны начальные слова повести "Будь здоров, школяр!" (1961): "Это не приключение. Это о том, как я воевал. Как меня убить хотели, но мне повезло. Я уж и не знаю, кого мне за это благодарить. А может быть, и некого". И далее — с нескрываемым полемическим задором воспроизводится психология человека, насмерть перепуганного. Вот персонаж несет пакет по ночной степи. Это опасно. И не донести опасно. "Ну почему это именно меня послали с пакетом? Вот Коля Гринченко — такой сильный, ловкий парень. Он бы уже давно добрался... А вдруг сейчас ухнет мина. Отыщут меня утром..." Вот прошло уже сколько-то времени на войне, а герой — все тот же: "Помогите мне. Спасите меня. Я не хочу умереть. Маленький кусочек свинца в сердце, в голову, и все? И мое горячее тело уже не будет горячим?.. Я ведь пригожусь для жизни. Помогите мне... Помогите мне. Я не о любви говорю. Черт с ней, с любовью. Я согласен не любить. У меня мама есть..."

 

В госпитале Школяр узнает, что вся его батарея погибла. Концовка; "...Плачь, плачь... У тебя не опасная рана, школяр. Тебе еще многое пройти нужно. Ты еще поживешь, дружок..."

 

Симптоматично, что наборщик, то ли задумавшись, то ли желая съязвить, поставил в конце повести не ту дату, которую определил автор, а иную: август 1860 года. Но собственно говоря, и в прошлые века в ходу были иные представления о чести:

 

Разумеется, речь идет не об идентификации автора и его персонажа, но о дерзкой попытке литератора раскрыть те стороны души человеческой, которые, как правило, в советской литературе не освещались.

 

Б. Окуджава в песнях жалел всех: и хороших, и плохих. Он жалел себя, усталых путников, девочек, девушек, замужних женщин и бабушек, жалел "шарик голубой", пехоту, мальчиков, снова себя, снова женщин, наконец, свою душу:

 

Что такое душа?

Человечек задумчивый.

Всем наукам печальным и грустным обученный.

Видно, что-то не так в его грустной судьбе.

Но — он сам по себе,

 

А я — сам по себе

 

и т. д.

 

У него много песен антивоенных, они полны ненависти к тому ужасному, что есть человекоубийство, именуемое войной, и они отвергают войну. Но ведь историческая ситуация со всей принудительной силой реальности вынуждала каждого советского человека воевать, себя не жалея, и, окончив страшную войну, опять, не жалея себя, трудиться, чтобы поднять из руин сожженную, разоренную фашистами землю. И спрашивается: а если бы каждый тогда пожалел себя, где бы мы все были сейчас? Вполне возможно, удобряли бы своим пеплом поля "тысячелетнего рейха"...

 

Диалектическая сложность положения заключается в том, что в конце концов в развитии человечества должно возобладать новое мышление и общечеловеческая мораль, и правы те, кто ее исповедует, но правы и те, кто видит, что сама по себе она не придет, не свалится в одночасье откуда-то сверху без труда и борьбы.

 

Впрочем, сложность эту мудростью мыслителя и инстинктом художника осознал и преодолел, двигаясь собственным путем и минуя все подсказки, сам поэт.

 

После некоторой паузы он вновь вернулся к песенному творчеству. Его произведения 70—80-х годов сложнее по форме и по мысли, чем песни 50-х — начала 60-х годов. Общий их строй остался тем же, специфически "окуджавским", и тем же остался их обертон — доброта по отношению ко всем и ко всему ("Дай же ты всем понемногу и не забудь про меня",— как поется в "Молитве Франсуа Вийона"). И однако постепенно и все громче начали звучать в его творчестве и героические мотивы.

 

Песни Б. Окуджавы к кинофильмам "Белое солнце пустыни", "Белорусский вокзал" стали эмоциональными и эстетическими центрами этих заметных кинолент. И если песня из "Белого солнца пустыни" демонстрирует психологическое мастерство Б. Окуджавы-лирика, то песня из "Белорусского вокзала" впервые в его творчестве с необыкновенной силой очертила тему священного долга и фронтового братства.

 

Впервые с такой экспрессией, но не впервые вообще. Разве не об ответственности каждого человека за мировые катаклизмы говорила ранняя песня, завершающаяся строками:

 

А как первая война — то ничья вина,

А вторая война — чья-нибудь вина.

А как третья война — лишь моя вина,

А моя вина — она всем видна.

 

А разве неясно и недвусмысленно прозвучали слова и в раннем "Сентиментальном лирике":

 

Но если вдруг когда-нибудь

Мне уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье

Ни покачнуло шар земной,

Я все равно паду на той,

На той далекой, на "гражданской",

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной

 

Поскольку Окуджава занят не столько бытовыми, сколько бытийными категориями действительности, постольку, естественно, для него все более многоаспектной становится его лирика, все более гармонически-всеохватным взгляд на мир; этого требует мера вещей, масштаб, который он принял сам для себя. В своем интервью газете Челябинского ОК ВЛКСМ "Комсомолец" (27 сентября 1986 г.) Окуджава так сформулировал свой подход к творчеству: "До недавнего времени литераторы как-то больше занимались проблемами сюжета и политики, А ведь главным должны быть вопросы: кто мы, что мы, во имя чего, имеем ли право?

 

Конечно, литературе нельзя замыкаться только на художественных изысках. И меня радует разговор о необходимости демократизации, гласности, правды, который есть сейчас и в обществе, и в литературе". Примерно год спустя, в интервью журналу "Кругозор" (1987, № 8), Б. Окуджава конкретизировал эти слова: "Авторская песня имеет прямое отношение к литературе, к поэзии, и спрос с нее должен быть такой же — серьезный и по высокому счету. Мы должны своим творчеством разоблачать зло, гневно говорить о мещанстве, обывательщине (это они противостоят обновлению нашего общества), поэтическим словом служить обществу.

 

Я не любитель громких фраз, но время вызывает желание перефразировать известное выражение Некрасова—автору самодеятельной песни надо быть и поэтом, и гражданином. Будет у молодых певцов под гитару и то, и другое — значит, он сможет самовыражаться, и его стихи, и его мелодия будут интересны слушателям, будут служить людям".

 

"Настоящее искусство" Булата Окуджавы, постоянно набирая новые краски, уже десятилетиями служит людям. И будет служить — в силу высокого художественного таланта, гуманизма и мудрости его творца.

 

2

 

Интересно отметить, что самые что ни на есть романтичные авторы, которые известны и любимы как певцы вечных общечеловеческих тем, такие, например, как Новелла Матвеева или Юлий Ким, время от времени выступают с произведениями отчетливой гражданской направленности:

 

Сегодня душа весела,

Гораздо бодрей, чем вчера!

Спросите у нас; "Как дела?"

И мы вам ответим: "Ура!"

 

Поступью железной,

Дружно, как стена,

Мы шагаем вслед за,

Мы шагаем вслед за,

Невзирая на!...

 

Мы горды своими

И, вперед глядя,

Отдаем во имя,

Отдаем во имя

И на благо для!..

 

Я чувствую, друг, как всегда,

Твой локоть, а также плечо!

Сегодня мы как никогда,

А завтра — гораздо еще!

 

(Ю. Ким. Марш бюрократов-демагогов)

 

Но вот отрывки еще из одного, также совершенно своеобразного и неожиданного произведения, которое принадлежит автору волшебно-сказочной "Страны Дельфиний":

 

...Вы подымали "каверзный" вопрос:

Как отношусь я к нациям?

Всерьёз.

Ревниво и неравнодушно смалу

Я отношусь к Интернационалу.

 

(М. Матвеева. Мое отношение)

 

Эти и некоторое число других примеров (небольшое) свидетельствуют лишь о том, что ярким и оригинальным поэтам-романтикам ничто человеческое не чуждо. Но при этом стилистика их творчества такова, что для нее характерно использование прежде всего обобщенно-условных форм, обращение к сказкам, обыгрывание известных литературных сюжетов, философические раздумья (от лирически смешливых до напряженно-трагических), лирическое самовыраженье.

 

Юлий Ким наиболее виртуозно из всех наших авторов владеет мастерством устной речи. Его исполнение блистательно в полном смысле этого слова; постоянно меняющиеся ритмы, заразительные мелодии, мягкий юмор, мастерское владение гитарой, каскад остроумных реплик, владение голосом — от высочайшего тенора до низкого баритона — все это само по себе представляет удивительный сплав артистизма. Если же добавить, что именно Юлий Ким ввел в практику выступлений сюжетные концерты (с последовательным развитием действия, с чередованием циклов, с веселым комментарием, предваряющим каждую песню), то становится ясным артистический облик этого человека. Вполне органично для себя он написал музыку и текст к комической опере "Недоросль"— по пьесе Фонвизина. Ему же принадлежат песни к фильмам "Остров сокровищ", "Точка, точка, запятая...", "Бумбараш", "Ярославна — королева Франции", ко многим телефильмам и спектаклям.

 

Если говорить о безупречном владении инструментом и высокой культуре вокала, о тактичном и веселом конферансе, умении личное обаяние сделать существом артистического облика, то Ю. Ким не только стоит на профессиональном уровне, но и далеко превосходит уровень многих эстрадных премьеров.

 

То, что тексты его песен подчас мало говорят глазу, однозначно указывает на нерасчлененность песни, рождающейся в его сознании: интонация, ритм, смена тембра, мимика, мелодия в его творчестве — равноправные элементы.

 

Те многие десятки песен, которые написал Ю. Ким, разошлись широко. Известен даже случай, когда его песня "Рыба-кит", которую уже много лет распевают дети в пионерских лагерях, показалась одному видному композитору народной, "бесхозной", он слегка по-иному, чем автор, аранжировал ее и осрамился, обнародовав в качестве своей по Всесоюзному радио.

 

Песни Ю. Кима чрезвычайно разнообразны, но при этом есть нечто единое, что их объединяет, и это единство заключается даже не в солнечной тональности и даже не в стихии юмора, которая все растворяет в себе. В чем же? Сравним некоторые песни из двух популярнейших циклов: камчатского и пародий 1812 года.

 

Одна за другой песни камчатского цикла создают облик быта и людей; рыбаков, матросов, школьников. Пародийные песни из цикла о 1812 годе рисуют совсем иные картины: повадки гренадеров, бомбардиров, лейб-гусар, кавалергардов — какими они представляются автору.

 

Демократичность — вот что объединяет эти, столь разные циклы, вообще все песни Ю. Кима. Этот демократизм органичен. Он не обязательно проявляется в предмете песни, но всегда — во взгляде автора; изображает ли лейб-гусар царскими угодниками и одновременно лихими блудодеями, изображает ли зазнавшихся литераторов (песня "Коктебель"), пишет ли пародии на романсы.

 

Концепция, пронизывающая и объединяющая его песни в известном смысле слова, и вселенски всеохватная, и всевременная, всеспасительный юмор Ю. Кима позволил бы петь его "Лейб-гусар", например, в водевиле "Девица-казак" и сто, и сто пятьдесят лет тому назад. Его чудесные "Матросы" или "Старофранцузская баллада" могли быть созданы на любом из континентов, где бы Ю. Ким жил. Б. Окуджава в своей статье "Запоздалый комплимент" ("Литературная газета", 1985, 3 апреля) уважительно признается в своей любви к Ю. Киму и его творчеству, к автору, рукою и сердцем которого движут добро, смелость и красота. И он, конечно, прав. Но мне кажется, бывают времена, когда слушателям настоятельно хотелось бы, чтобы взор автора почаще фокусировался чуть ниже облаков, на реальной и грешной земле, столь нуждающейся в резком свете конкретной истины, а не только в аллюзиях и параллелях со всеми другими временами и странами. Опыт самого Ю. Кима подсказывает, что такие его "сфокусированные" песни, коль скоро они возникают, получают бурную реакцию аудитории.

 

Двадцатый век — это век резкого человеческого размежевания, революций, грандиозных мировых войн и запоздалого осознания судьбы, единой для всех жителей Земли.

 

О столь всестороннем, талантливом авторе, как Ю. Ким, разговор должен идти по самому большому счету. История искусства неопровержимо доказывает, что оседают в памяти те произведения, которые несут в себе внутренний облик людей конкретного времени. Общечеловеческое, надвременное рождается из явлений индивидуальных, которые в наше время не могут не быть типизированными и социально.

 

3

Творчество Юрия Кукина являет собою еще одну своеобразную грань лирико-романтического творчества. Осенью 1968 года он написал "Трактат о песне", который исполнял в меняющемся ритме, выделяя голосом скрытые цитаты из популярных песен других авторов, передразнивая их интонации, подчас неприкрыто озоруя и заключая "Трактат" своего рода вызовом. Вот начало этой песни:

 

От песен в мире тесно,

Но это не беда:

Необходимы песни,

Как хлеб или вода.

 

И вот заключение:

 

Есть про своих девчонок

И про своих ребят,

Есть про больших ученых,

А я вот — про себя.

 

"А я вот — про себя", с мягкой улыбкой, но и с вызовом формулирует он свое кредо. Каждая из тех его песен, которые вошли в обиход, это действительно песня "про себя": и "Сказочник", и "Клоун", и "За туманом", зацитированная бесконечно.

 

А я еду, а я еду эа туманом,

За мечтами и за запахом тайги, —

 

кто действительно не знает этих строк?

 

Сколько ни цитировать, каждая песня действительно "про себя". Но в таком случае, чем объяснить широкую популярность этого автора? А таковая — факт бесспорный. Его песни звучат по радио, телевидению, используются (безымянные, в нарушение авторского права) в постановках, распространяются в бесчисленных магнитофонных записях по всему Союзу. По данным давнего опроса Ю. Карпова в Новосибирске (1967 год), Кукин по популярности сразу же после своего появления занимал среди опрошенных общее первое место. Он был самым популярным автором среди студенчества и школьников, при анализе вкусов научных сотрудников занял второе место вслед за Е. Клячкиным, но при подведении баланса по общей группе опрошенных мужчин и общей группе опрошенных женщин Ю. Кукин снова был первым. Новые времена — новые песни, новые фавориты, но сам факт подобного всплеска в прошлом очень красноречив.

 

Кредо Ю. Кукина "про себя" (точно так же звучит и кредо Б. Окуджавы, как мы помним) — это кредо лирического искусства вообще.

 

Все дело в том, что за авторское "я" скрывается за этим "про себя". У Ю. Кукина такое "я", которое болеет за других людей, за все человечество. Вот "505"— одна из его песен, которая вызывала бурный прием, в какой бы из аудиторий ни исполнялась. Она идет напряженным речитативом, в драматическом нарастании чувства тревоги и беспокойства за неустроенный мир. Она была написана вскоре после фашистского переворота в Греции, когда всю прессу заполнили сообщения о зверствах и терроре кровавой хунты, но ассоциации, которые она рождает у слушателей, конечно, шире: это как бы восприятие страшной предхиросимовской ночи человеком, который знает, что подобная ночь уже была:

 

Кто-то гибнет, тонет, и зовет, и стонет...

Чей корабль в море погибает?

Или это крик затравленных погоней,

И людей пытают или убивают,

И никак не изменить круговорота,

И нельзя помочь и сделать лучше!..

А во мне все рвется к свету кто-то:

 

SOS! Спасите наши души!

SOS! Спасите наши души!

 

Эта песня насчитывает немало поэтически несовершенных строк, но не они определяют суть песни.

 

Вот эта струнка — постоянного внимания к боли, обидам, несчастью, неудачам, это стремление помочь, успокоить, эта глубокая исконная доброта, душевность очень привлекательны в кукинских песнях "про себя". Это тем более важно, что "про себя" чаще всего оказывается и "про нас". Когда Ю. Кукин поет песню "Говоришь, чтоб остался я":

 

Говоришь, чтоб остался я,

Чтоб опять не скитался я,

Чтоб восходы с закатами

Наблюдал из окна...

А мне б дороги далекие

И маршруты нелегкие,

Да и песня в дорогу мне,

Словно воздух, нужна,

Чтобы жить километрами,

А не квадратными метрами...

 

Холод, дождь, мошкара, жара —

Не такой уж пустяк!

 

Чтоб — устать от усталости,

А не от собственной старости,

И грустить об оставшихся,

О себе не грустя, —

 

то его слова "чтобы жить километрами, а не квадратными метрами" встречают полный резонанс у тех, кто молод душой, кто стремится к романтике, к преодолению трудностей.

 

Когда Ю. Кукин поет в песне "Волшебник", что хочет, чтобы его понимали и чтобы всех понимал он, когда в песне "Дорожные размышления" поет: "Думать о себе, как это просто, вот не думать — это посложнее", когда в "Поездке"— одной из лучших его песен, мы слышим:

 

Заблудилась моя печаль

Между пихт и берез,

И не действует по ночам

Расстоянья наркоз,—

 

мы воспринимаем эту ситуацию, конечно, шире, чем частное обстоятельство из жизни автора песни. Слушателей привлекает личность человека, тонко чувствующего, мечтательного и очень доброго, подчас беззащитного перед пошлостью и грубостью и в то же время обладающего светлым чувством юмора.

 

Особенностью творчества Кукина (это характерно для авторской песни) является то, что мир культуры, мир искусства, литературные ассоциации и параллели органично сочетаются с его житейским опытом. Выше цитировалось начало песни "Сказочник". Вот строфа из "Сказочника":

 

...Про Маленького принца, гостя с неба,

Про тех, кто был на свете и кто не был,

Про кролика и девочку Алису,

Про доброго кота и злую крысу...

 

Вот строфы из песни "Осенняя композиция". Произведение целиком построено на движении от одного сказочного образа к другому:

 

А ночь надо мной распустила хвост —

Павлиний хвост небес.

Я — Мальчик-с-пальчик, я хворост принес,

Пустите меня к себе!

 

Где много света и много людей,

В камин связку лет и бед!

Гарун Эль-Рашидом я был везде,

Пустите меня к себе!

 

Я буду наряден, как Кот в сапогах,

Поймаю вам мышь на обед.

И кое-что смыслю я и в коньяках,

Пустите меня к себе!

 

Вся в желтом и красном осень-маляр

Раскрасила холст небес...

А я продолжаю вас умолять:

— Пустите меня к себе!

 

Я снова иду по земле людей,

Добрей стал, а кожа — грубей.

Я Рип ван Винкль, сто лет спал нигде —

Пустите меня к себе!

 

Добрей и ненужней найди короля,

Я этим обязан судьбе.

Я глупый философ, я ослик Иа,

Пустите меня к себе!

 

Есть у Ю. Кукина песни о гноме, и о солдате Киплинга, и о волшебнике, которого просит автор:

 

Лампу ты дал Аладдину,

Хитрость Ходже Насреддину,

Пусть не шагреневой кожи,

Дай мне хоть что-нибудь тоже...

 

Как видим, ассоциаций литературного происхождения много в его песнях, и отнюдь не всегда они из сказок:

 

Ариэлем хотел взлететь, —

Ни любви, нм забот,—

Или в горы, как Алитет,

Угодить каждый год.

 

("Поезд"}

 

Все это свидетельствует, что культура, "книжность", начитанность — естественный атрибут современного авторского кругозора.

 

За те годы, что Ю. Кукин "пустил в оборот" десятки своих песен, его творчество окрепло, темы стали значительней, решения — сложнее, оттенки чувств — тоньше.

 

И тем не менее именно его творчество позволяет отчетливо подчеркнуть некоторые слабости и противоречия, характерные для явления в целом.

 

Если мы обратим внимание на одни песни, то составим представление о человеке, который живет ярко и полнокровно, который добр и силен, составим представление о мужчине — защитнике женщин и покровителе слабых. Слушая другие песни Ю. Кукина, представляешь себе иного человека — унылого, растерянного, беспомощного. Вот почему общая оценка может колебаться буквально на острие лезвия: чуть-чуть иной акцент, и все меняется. Отсутствие профессионализма заключается в данном случае не столько в отсутствии шлифовки текста, не столько в упрощенных мелодиях (известно немало песен, простых по тексту и напеву, но переживших века), сколько в отсутствии внутренне цельной и глубокой современной концепции. Этот серьезный упрек я готов адресовать немалому числу деятелей от искусства, профессионализм которых исчерпывается чисто технической стороной дела.

 

Крупные, широко популярные авторы современных самодеятельных песен способны расти, быстро преодолевая чисто технические недостатки: музыка их песен становится все более продуманной, тексты ярче, а исполнение нередко является подлинно артистическим. Однако для того, чтобы создать долговечное произведение искусства, талантливому человеку сейчас недостаточно знать, на какой линейке пишется до, прежде всего надо быть мыслителем. Но, к сожалению, многие из авторов не стремятся постичь правду более чем в первом, бытовом приближении, иные же со всей беззаботностью готовы демонстрировать свою поверхностность.

 

В одной из песен Ю. Кукин произносит:

 

Всего два метра нужно трупу,

Живому нужен целый мир.

 

Это справедливые слова, но их автор не до конца последователен: из обозначенного им целого мира он исключил ввиду ее сложности и недостаточной для себя проясненности такую "малую" деталь, как мир социальных отношений,— и страшно сузил мир своих песен.

 

Столкнувшись со сложностью тревожного современного мира, где в ночи несется сигнал 505, Ю. Кукин нашел простейший выход: объявить все непонятное, беспокоящее миражем. В резкой, сознательно аритмичной песне "Миражи", построенной на постоянной аллитерации вокруг звука "ж", на колющих слогах "жа", "жи", автор возвещает:

 

Я заснувший пассажир.

Поезд — жизнь.

Выплывают миражи

Сна, лжи.

 

"И догадкой поражен", чуткий умный автор обедняет свое творчество. Сфера интимного и отношения человека-одиночки с природой — это очень интересно, но только этого мало: ведь существует человеческая романтика преодоления трудностей не только интимных и не только экспедиционных. Без нее нет ощущения полноты бытия.