Великий канон Андрея Критского. Среда.

 

2 песнь, 3 тропарь: Тропарь второй песни среды не на Ветхий Завет, но мне хочется сказать о нем несколько слов. Звучит он так:

«Погубив первозданную доброту и благолепие Мое, и ныне лежу наг и стыждуся».

 

Даже переводить не надо: все понятно, о чем идет речь. Но вот лексически понятно, а по-духовному как бы непонятно. Собственно говоря, какую такую первозданную добр о ту я потерял? Адам-то, понятно, потерял, так ему и надо, а я-то что потерял, какое благолепие? Собственно говоря, я всегда был такой, ничего не потерял. И стыдиться мне тогда нечего, я обычный человек – каким родился, таким и помру. Ничего я не терял. Такая мысль.

Понятно, что мы так не думаем, да нам и некогда так думать, потому что канон идет своим чередом – и мы не можем остановиться мыслью, чтобы сильно ее развить, но, сделав поклон и поняв, в сущности, лексически весь отрывок, мы духовно ничего не переживаем. А мы говорили, что весь смысл в том, чтобы уязвиться духовно, то есть чтобы сердце пришло к сокрушению – вот что нужно пережить. Чтобы сокрушилось сердце. А оно прослушало этот тропарь и не сокрушилось. В крайнем случае, если человек начитан или просто знает Священное Писание (и Ветхий Завет в том числе), то он подумает, что это, понятно, про Адама, он лежит в стыде, а ко мне-то это какое имеет отношение?

На самом деле это имеет отношение, и имеет принципиальное отношение – в том, что каждому из нас эта красота (славянское слово «добр о та» переводится как «красота»; отсюда «Добротолюбие» – это любовь к красоте буквально), эта первозданная красота, дается. Когда? Когда мы принимаем Святое Крещение. И никогда не надо забывать об этом. Вот недавно приходилось с кем-то беседовать, и в очередной раз столкнулся с такой, скажем, экзегетической проблемой (так мы это назовем). В последнее время очень часто приходится слышать (люди говорят): что хочу доброго, не делаю; а злое, что не хочу, делаю. И разводят при этом театрально руками: ну вот апостол Павел говорит же так. Если он был в таком состоянии, так с меня-то что требовать? И обычно человек объясняет: ну вот такое наше падшее состояние, что ж теперь сделаешь? Все мы так мучаемся, все в этой ситуации. И, собственно говоря, за что нас тогда укорять? К чему стремиться, если с неизбежностью мы такие?

Но у апостола Павла стоит буквально дальше продолжение: благодарю Господа Бога моего за то, что я Христом избавлен от этого состояния. То есть это было доновозаветное состояние. И если мы можем от сердца сказать, что с нами так же, то этим самым и свидетельствуем, что мы потеряли те крещальные одежды, которые нам дали в день крещения. Мы снова освободились от Христа, мы чужды Христу. Если мы делаем то, чего не хотим, и у нас нет сил этому сопротивляться (зло ненавидим, а делаем, а добро, которое страшно хочется нам сделать, у нас нет сил делать), то это и есть свидетельство того, что мы обнажены от благодати Божьей, которая нам всем дана во Святом Крещении. И мы вместо того, чтобы укорить себя вместе со словами этого тропаря и сказать «бедный я, бедный, обнаженный, голый лежу, стыжусь, потому что весь в язвах, весь в струпьях и нет во мне Божественной благодати», наоборот, мы это состояние выставляем как в некое оправдание себе: а что вы с меня требуете? Вот такой удел человека – грешить, никто не может победить грех, все люди хотят делать добро и не делают.

Нет, не все. И Христос нас от этого состояния избавил. И именно в этом и состоит радость человека крещеного, что он может жить и не грешить. Конечно, мы грешим. И более того. По крайней мере, каждый может вспомнить, что такое состояние с нами случалось: мы знали, что это нужно сделать, а сделать не могли; мы знали, что этого не нужно было делать, но сделали. Значит, по крайней мере, хотя бы один раз за год (на самом деле больше, если честно сказать) мы были без этой благодати. Да и сейчас, может, чувствуем: надо бы плакать (хочу же!) – не могу. Надо бы поститься, действительно воздерживаться, а я хожу и выбираю что повкуснее да послаще. Надо бы сходить на службу, да постоять там и помолиться, так ведь «ладно уж, не пойду, когда-нибудь в другой раз».

Мы делаем так, но это и есть знак обнаженности от благодати. Ведь на самом деле та одежда (кто-то крестился, наверное, в зрелом возрасте и помнит, что на него белую рубаху надевали), вот эта белая рубаха, всего лишь символ, знак. Но на самом деле все крещеные в этот момент были облечены во свет. Там описано соответствующее пение: Ризу мне подаждь светлу, одеяйся светом яко ризою. И мы эту одежду получили, мы оделись во Христа (Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся). Ходили вокруг радостные, счастливые, в Христа одетые. По древнему обычаю некоторые люди в этих одеждах даже недельку проживали, потом только миро с них смывали и так далее. Человек продолжительное время ходил в этой благодати, а теперь он не чувствует ее спустя некоторое время. Да, конечно, она в нем пребывает; слава Богу, Бог нас не оставляет, но мы в данном случае говорим не о том, как в нас действует Бог, а о том, как мы ведем себя: вот именно не по-христиански. Мы не делаем того, что хотим, и делаем то, что не хотим, а это значит, что мы обнаженные от Христа, в нас нет покрывающей нас благодати, мы не можем творить заповеди Божии.

По идее, человек крещеный должен с радостью на сердце, с ликованием творить любое Божье дело – не важно, молиться надо, или поститься, или доброе дело сделать, или в храме постоять, или посторожить кого-нибудь… Ему без разницы, это дело Божье, и он с радостью на него идет. Мы так разве? Мы то, что должны делать, безрадостно делаем; принуждаем себя – да, но без радости. А когда нас зовут на шашлыки, радостно собираемся и едем. Когда нас зовут куда-нибудь на развлечение, удовольствие, какое-нибудь приятное времяпрепровождение, никто за сердце не хватается, никто радостно не придумывает себе причины, чтобы не ехать. Вы можете на лице сделать то, что хотите, но сердце-то вы знаете свое – оно обрадовалось: вас на шашлыки позвали. А когда вас зовут братья помолиться, то оно так не радуется. У кого-то оно, может, радуется, но не так радуется. А это и есть знак того, что мы обнажены от Божьей благодати, и это повод для того, чтобы сокрушить себя, поставить себя в правильное отношение с Богом. Бедный я, бедный. Ведь я не могу заново креститься, мне надо очистить ту одежду радости, которую мне дали в день крещения. Я должен ее убелить, я должен одеться во Христа, облечься во Христа. И единственный способ для того, чтобы облечься во Христа, это исполнять заповеди Божьи. И вот понимание, что я обнаженный и если в таком состоянии застанет меня Бог, то я буду осужден, это правильное отношение и должно вызвать в нас сокрушение и желание хоть что-то исправить в своей жизни.

 

2 песнь, 4 тропарь (после нового ирмоса «Видите, видите…», четвертый тропарь, перед припевом «Мати Мария, моли Бога о нас…»):

 «Едина отверзла еси хляби гнева Бога твоего, душе моя, и потопила еси всю, якоже землю, плоть, и деяния, и житие, и пребыла еси вне спасительного ковчега».

То есть ты одна открыла себе пучины гнева Божьего, которые потопили тебя, как тогда происходило это во дни потопа, потому что и деяниями, и житием ты стала подобна плоти, вся в плоть превратилась. Поэтому и пребывала вне спасительного ковчега.

 То есть когда наступает потоп, как в Библии говорится: раскаялся Бог, потому что человек стал плотью, все помышления его не духовные, а на зло. Человек стал плотью, духовные запросы в нем исчезли, поэтому приходит потоп. И здесь так же говорится: человек деяниями и житием превратился в плоть, то есть оплотянился. Духовные запросы во мне увяли, и поэтому я отверзаю на себя все пучины гнева Божьего. Но я могу спастись. Как? Ковчег! Но пребываю вне спасительного ковчега. То есть он обрисовывает так емко этот образ, что можно было спастись – «да, я плохой, я грешный, на меня гнев Божий обрушивается, но можно спастись». Ох, как бы это понять?.. Что мы очень далеки от образа духовного бытия.

Вы читаете когда-нибудь жития святых? Редко, конечно. А вот Иоанн Лествичник советует читать их часто, особенно людям, которые думают, что они хорошие. Потому что чтение житий святых показывает: вот он, духовный человек, вот он, святой – сравни с собой. В ХIХ – начале ХХ века люди читали жития святых. Понятно, что меньше читали во времена Василия Великого, потому что, собственно говоря, зачем читать? Вот они тут ходят, святые, – пришел пообщался… А нам читать только остается.

Так вот, люди, когда читали жития святых, воспламенялись им подражать. Или Сергию, или Серафиму, или мученику, или Макарию Алтайскому, или Иннокентию – ну кому-нибудь («вот здорово, как человек прожил!»). Когда мы читаем житие – одно, другое, третье, четвертое, нам хочется им подражать, хотя мы понимаем, что мы на проповедь к алеутам не пойдем, что мы в затворы не уйдем и в мордовские леса тоже не уйдем, потому что это все бесполезно сейчас. Мы это понимаем, но хоть чем-то подражать – хоть лампадку зажгу и на коленки встану, хоть помолюсь, хоть канон Божьей Матери прочитаю, ну хоть что-то сделать – такое желание у нас появляется. Важно осознать, что нам это хочется пока, и важно понять, что то, что делали святые, мы этого не можем. И отсюда, с одной стороны, рождается желание делать что-то духовное, а с другой стороны, сознание того, как я убог, как я беден, какой там я христианин, честное слово, – так, убожество одно, если сравнить себя со святыми.

Мы жития святых не читаем. Мы читаем все, что нам в голову взбредет, сериалы смотрим, новости читаем. А в новостях пишется про кого? Либо про очень плохих, либо про богатых (хороших, так сказать), успешных с этой точки зрения. И что мы думаем? То же самое в точности: мы слышим про успешных людей и загораемся желанием ну хоть что-нибудь сделать для этого успеха. Понятно, я не могу иметь яхту, как у Абрамовича, но хоть на обычной парусной на пруду покататься можно – хоть почувствовать дуновение ветра... Ну, пусть я не могу купить остров, но коттедж-то построить трехэтажный слабо, что ли? Ну, хоть двухэтажный… Чтобы чувствовать себя как белый человек, не в каком-нибудь муравейнике, а вот своя земля четыре сотки, дом двухэтажный стоит, не думать опять-таки, где машину припарковать.

И мы загораемся, начинаем думать об этом. И укоряем себя за что? Что жизнь у нас не такая успешная. «Жалко, просто жалко. Не думал, что так проживу, но вот приходится так жить»... То есть полностью извращается вся интенция нашей жизни, мы не помышляем о духовном, помышляем только тогда, когда между этой историей об успешных людях мы прочитаем историю о плохих людях. Тут мы вспоминаем, что мы существа все-таки духовные, а не как эти, про которых написали. Все-таки, слава Богу, все хорошо в моей жизни (и в духовной), и нормальный я человек, и верующий, вот жалко – неуспешный. А так вообще все было бы идеально. Это то, как действует книга, для чего нужна книга. Была нужна книга. И что сейчас делают с нашим сознанием? Раньше людей воспитывали на образцах мужества, человечности, святости, и человек если и не был духовным, то к духовному стремился. А теперь получается, что человек стремится к успеху, он весь именно в социальной успешности, потому что он только про это с утра до вечера слышит, смотрит, читает, думает. Давайте это запомним, потому что когда будем читать соответствующие тропари, нам это пригодится, мы это должны вспомнить.

Так вот, мы таким образом сами, именно концентрируя сознание на плотских вещах, на мире сем, делаем себя мирскими. Куда ум наш нацелен, тем мы и становимся. О духовном мы не помышляем. Чтобы помышлять о духовном, надо начать читать, начать хотя бы с того, чтобы погружать ум в духовные вещи, читать духовную литературу и молиться. Но мы не можем, хотя у нас сейчас достаточно большое количество православной художественной литературы. Хотя можно создавать вид духовности («я все-таки христианскую литературу читаю, не Толстого, например, или каких-то современных культовых авторов»). Литература есть православная – и это хорошо. И она очень нужна, потому что она помогаем бороться с унынием, но все же это не духовная литература. Духовная та, которая духом созидается и о стяжании духа говорит. И вот этой литературы нам катастрофически не хватает, потому что только она могла бы нас побуждать к тому, чтобы творить дела духовные.

Я много раз слышал, когда мне люди рассказывали свои истории обращения и говорили: если бы я это раньше услышал (услышал!), то жизнь бы перевернулась. Но человек не слышит. Случайно получилось, что он в церковь зашел, или каналы переключал, или еще что-то... А если не слышит, то у человека ничего и не происходит, потому что апостол Павел ясно говорит: вера от слышания. Надо услышать, надо проповедовать, надо говорить, но человек-то должен слушать, слышать, он должен прийти туда, где он может это услышать. Или почитать – это некий заменитель слышания, хотя раньше книги вслух читали. В любом случае это слово, устное или письменное, пробуждает к вере, и оно делает человека из плоти существом духовным.

И, наоборот, человек может прекратить читать. А такое часто бывает, когда человек, скажем, пресытился. Он прочитал все «Добротолюбие», прочитал всего Ефрема Сирина, он прочитал все тома, которые смог найти у святых отцов, всего Игнатия (Брянчанинова), Феофана Затворника и даже письма Иоанна (Крестьянкина) – и наступает ступор: он больше не хочет это читать. Проблема на самом деле им же самим и создана, потому что надо было не читать, а надо было, читая, делать. И тогда бы такого не было. А он только читал, читал, читал… И больше он не хочет читать на эту тему и думает: а возьму-ка я какую-нибудь книжку, например современный фэнтези-роман – как интересно, классная вещь! Агату Кристи прочитаю, Сименона, Чейза. Как интересно, целый мир открывается! И правда интересно. Он много читал о молитве, о посте, а тут жизнь, человеческие отношения, любовь, страсть!

Он ничего плохого не делает, он просто читает книги. Это литература мировая, с именами. Проходит какое-то время, и он понимает, что он не только книги духовные читать не хочет, он не хочет так жить, он устал, ему надоело. И он понимает (он же умный), что вот так просто об этом сказать нельзя, и начинает оправдываться. Сначала перед собой, потом перед другими: это все ваше «Добротолюбие» бесчеловечная писанина, она порождает только эгоистические комплексы, она только делает из меня какого-то сухого червяка, который только сидит и копается в своем грязном, навозном сердце. Вот и все. Кому это надо, кому радость?

Вот люди живут – добро делают, грешат, ссорятся, спорят… Но они добро делают кому-то, он живут полноценной жизнью. Вот где жизнь-то, вот она. И начинает все это раскручивать, а еще и богословское образование есть: книг много прочитал. И возникает такая псевдобогословская конструкция, которая является квазиоправданием идеи «бери от жизни все». Человек так решил: вот на самом деле надо так жить.

Я недавно услышал, как православный человек на православном канале сказал такую фразу: для того чтобы любить других, человек должен научиться любить себя. Только после того, как он научится любить себя, он сможет любить других. Умная фраза, правда ведь? И звучит хорошо и красиво, и даже, кажется, в тему (не буду сейчас ее дальше развивать, но вот так примерно это бывает). Хотя на самом деле получается по этому принципу правильное воспитание ребенка – это учить его любить себя. Чем мы, собственно говоря, и занимаемся. Мы его ставим в центр мира и начинаем говорить: ты достоин, ты можешь, ты заслуживаешь большего и так далее; не позволяй кому-то себя унижать; не позволяй этого делать, того делать; ты должен быть первый, ты лучше всех, ты должен достигнуть, ты этого достоин. Мы культивируем культ «я» в человеке.

А все из-за чего, если вернуться к нашей теме? Что мы читаем, что мы слышим, что входит в наше сознание – вот что важно. «Если око твое будет чисто, то все тело будет чисто». Вот это очищение ока, питание, свет, который через это око протекает и формирует нашу душу, рождает в ней те самые силы, стремления, которые делают человека духовным существом. Чтобы быть духовным, надо напитаться духом, а мы питаемся плотью, поэтому становимся плотскими.

Но, сознавая себя в таком состоянии, что должен человек сделать по этому тропарику? В церковь прийти. То есть если мы сознаем, что наши силы немощны, надо идти в церковь, ко спасительному ковчегу, и пребывать в этом ковчеге как можно дольше и полнее, что особенно и актуально как раз для Великого поста. Есть люди работающие, и понятно, что работа есть работа, но есть пенсионеры или люди, ведущие в силу разных обстоятельств не очень активный социальный образ жизни. Сидишь дома, ну, попостился одну-другую неделю. И что? Тоска. Один. Бог что сказал? Нехорошо быть человеку одному. А человек один, и понятно, пост начинает его гнуть в бараний рог. Он бы и помолился, но уже не может. Он же не Серафим Саровский, чтобы часами молиться, он не очень тренированный в этом человек. Он помолился неделю-другую и понимает, что больше не может, сердце болит, горло болит, сам изнемогает, поклоны делать не может. Уныние... Я бы сериал включил, да нельзя. Я бы книжку почитал, да нельзя. Что делать, что? Человек ходит как пантера по клетке своей квартиры, не зная, что делать. И заводит листочек и начинает вычеркивать дни, считать, сколько осталось до Пасхи.

А человеку просто надо понять, что ему плохо. Так ты приди в церковь, приди – там люди, там молитва, там идет служба. Приди – тебе станет легче. Именно потому, что там другое состояние. Ты здесь в миру один, один с грехом, а там ты в ковчег спрятался от всего этого, ты схоронился, никто тебя не трогает. Смотришь – уныние прошло, тоски нет. А если каждый день приходить? Пусть не на полную службу, но на какую-то часть, просто постоять, помолиться, посмотреть на этих людей, увидеть их, услышать эти слова, эти песнопения, которые поются Великим постом. Там же замечательные слова есть, в этих песнопениях. И, все это переживая, снова вернуться в дом. И смотришь – сил-то становится больше, радостнее жить. А если ты еще не просто в храм сходил, а в храме какое-то дело сделал за ради Христа, уныние как рукой снимет.

 

5 песнь, 1тропарь: Яко тяжкий нравом, фараону горькому бых, Владыко, Ианни и Иамври, душею и телом, и погружен умом, но помози ми.

 

О том же, о чем мы говорили, но понять трудно этот тропарь, потому что здесь вспоминается то, что фараону для борьбы с Моисеем какое-то время помогали два волхва Ианни и Иамври. О них апостол Павел вспоминает. Перевод, наверно, будет такой: «Нравом своим и погрязшим умом я уподобился жестокому и злобному фараону, душою же и телом – чародеям Ианни и Иамври. Ты же, Владыка, помоги мне». То есть я подобен нравом своим фараону, душою и телом подобен этим волхвам. Но Ты помоги мне. То есть речь идет о том, что я, по сути своей, непрестанно сопротивляюсь Богу. Сопротивляется мое тело, сопротивляется мой ум, сопротивляется моя душа, сопротивляется моя воля. Вы не ощущали этого? Но сопротивление наше Богу есть, с одной стороны, показатель нашего греха – вот что значит быть грешником: всем своим существом сопротивляться Богу, противиться Ему. Как сказано в одной книге, благочестиво написанной как бы от лица Бога: люди, как же вы поднаторели в том, чтобы сопротивляться полезному.

Мы постоянно сопротивляемся. Тело сопротивляется – оно не хочет стоять в храме, оно не хочет класть поклоны, оно не хочет поститься, оно не хочет молиться, оно постоянно кричит: положи меня, посади меня, накорми меня, упокой меня, делай что-нибудь, что мне нравится. Душа противится – она хочет услаждать чувства красивыми картинками, приятными фильмами, веселыми книжками. Она сопротивляется мысли о Боге, божественном песнопении, она сопротивляется милосердию, человеколюбию, прощению, долготерпению. Воля сопротивляется – заповеди исполнять не хочет. Ум сопротивляется – как книгу какую почитать, так с радостью, а Иоанна Лествичника не хотим; как фильм посмотреть, так хоть до трех ночи посидим. Как помолиться, так сил нет больше – я устал. Все в нас сопротивляется Богу. Ему приходится обращаться с нами как с обожженными людьми – сильно не возьмешь, потому что больно и мы кричим от ужаса: «Господи, не трогай нас! Страшно! Что Ты еще задумал с нами сделать? И так сил больше нет. Ну что еще мы Тебе должны?»

Мы неподатливые. Мы никакая не невеста Иисуса Христа, которая бежит навстречу жениху и отдается ему, чтобы он делал с ней что хочет – трогал, обнимал, целовал, носил на руках. Нет, мы, наоборот, убежим. Как капризный ребенок, прячемся под кровать. Нас оттуда пытаются вытащить: вылезай! Мы кричим, цепляемся: «Нет, не вылезу! Я буду лучше под кроватью сидеть, не вытаскивайте меня, здесь хорошо, здесь тараканы, здесь замечательно». Мы всё делаем для того, чтобы Он нам не сделал никакого блага.

Вот эта сопротивляемость есть удел греха, и, по идее, в крещеном человеке этого быть не должно, а в нас есть. Почему? Потому что мы в свое время (после крещения, к сожалению) много-много грешили. И мы привыкли грешить, и мы любим грешить. И пост ставит нас перед этой правдой: да перестаньте, люди, думать о себе, что вы рабы Христовы; никакие вы не рабы Христовы, вы рабы греха; по-прежнему любите грех и служите греху. Потому что в случае, когда предлагается послужить Богу, вы если и делаете, то с тщеславием или ожиданием награды; если делаете, то так, будто вас заставляют что-то невиданное, неслыханное сделать. Вы тяготитесь этим, вам тяжело это делать. А на любое легкомысленное дело, на любой грех бежите с радостью и с весельем.

Это и есть показатель, что мы все рабы греха и чужды благодати Божьей. И вот, доходя до этого кульминационного момента, стоя перед этой, я бы так сказал, расплавленной и обжигающей мыслью (если мы постоим так внимательно весь канон), мы поймем, что это суть всего канона – что мы всего лишь рабы греха. Что мы о себе думаем? Чем мы превозносимся? Чем гордимся, когда наши так называемые добрые дела принимаются Богом только потому, что Он Человеколюбив и Милосерден? А если бы Он по правде нас судил, то за эти дела мы должны только ответственности больше быть подвержены, потому что делали это с гордыней, с тщеславием и с небрежностью. А пророк Иеремия что говорит Духом Святым? «Проклят всяк, делающий дело Божье небрежно». Понимаете? Нас только это бы ждало, если бы не человеколюбие Божье, которое, как говорится в слове Иоанна Златоуста, и намеренье приветствует, и само желание хоть что-то исправить: хоть что-то доброе в человеке просыпается.

И вот когда с расплавленной лавой собственных мыслей, просто текущих, плавящихся от того, что я-то на самом деле никто, ничто и звать меня никак (и нечем мне гордиться, и грехи мои больше, чем можно описать или представить, и нет человека хуже, чем я, потому что я только ухудшаю все, что делаю, и делаю это неизбежно невозвратно плохим), человек встанет и простоит весь канон от начала до конца (и потом, и потом), то в плавильне этой, в тигле Великого поста, если только эту мысль он будет невозвратно иметь, он переплавится. И когда Пасха кончится, он будет есть и колбасу, и мясо, и даже, может быть, окорок, но единственное, что он не способен будет делать, – он не сможет осуждать людей. Никогда. Никаких. Ни за что. Он не сможет гневаться на человека, потому что он пережил вот этот расплавленный огонь собственной ничтожности, собственной безусловной мерзкой грязи.

Вот начали уже петь: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче». А там слова есть: душу окалях грехьми. Понимаете? Я не буду говорить, как это звучит по-русски… Вот когда это не слова, когда вы ощутите, что есть моя душа на самом деле, вы не просто задохнетесь от ужаса («Да ну! Да быть такого не может! Да это я-то? Скажете тоже. Ну, подумаешь, этой хуже, но ведь так-то еще ничего, есть куда падать…»). Когда вы поймете, что уже некуда падать, что вы упали давно в эту отстойную канаву и лежите в этих испражнениях, истечениях собственного любосластного жития, в этой собственной мерзости собственных грехов и никогда в жизни вам из них не выбраться (и вы живете и знаете, что вы не выберетесь отсюда, потому что это и есть именно ваша подлинная природа, все остальное – это мечта и всего лишь виртуальный мир, а вот я такой и есть), – это перетерпение себя таким перед Богом и выжигает всякую способность превозношения над другим человеком. Даже мысленную какую-то способность – ум просто не способен подумать, что он лучше кого-нибудь.

Это просто невозможно сейчас представить. Как вы не можете представить: как это так – он и я? Ну, нашли что сравнивать. Он, вот этот мерзкий человек, вонючий, в собственных испражнениях лежащий на вокзале, смердящий, пьяный, полумертвый – я? Который ходит в храм? Как можно это сравнить? Мы не можем это понять, это несравнимые вещи. А вот когда человек переплавится в горниле Великого поста, так, с этой мыслью, прожив эти почти пятьдесят дней, он так же не сможет помыслить: как это я могу быть лучше вот этого человека, лежащего здесь, на вокзале? Я, несомненно, хуже его – это же так очевидно. Как то, что солнце светит и греет. И это суть канона, и на этой мысли мы и закончим.

5 песнь, 2 тропарь:  

  «…калом смесихся, окаянный, умом, омый мя, Владыко, банею моих слез, молю Тя, плоти моея одежду убелив, яко снег».

 

То есть «ум мой, мягко сказать, смесился с калом, Ты же, Владыко, омой меня баней моих слез, одежду моей плоти сделав белой, как снег».

Вот это очень интересная мысль, очень глубокая. Впервые я столкнулся с этой мыслью не на каноне Андрея Критского, а когда прочувствовал тропарь «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче» – слова «окалях душу грехми». Когда до меня впервые много-много лет назад дошел смысл этих слов, это стало потрясением: на самом-то деле во что мы, в конце концов, превращаем собственную душу, с чем мы ее на самом деле смешиваем! Но это те тропари покаяния, что поются на утрени.

А здесь Великий канон делает еще более тонкое и более глубокое замечание. На самом деле проблема наша в том, что ум наш смесился со всей грязью этого мира, со всеми отбросами этого мира, а мы этого не чувствуем, не замечаем. Мы просто живем, как живем: ходим на работу, смотрим телевизор, читаем газеты, слушаем радио, общаемся с людьми. Мы никого не убиваем (если нет абортов), не изменяем своим мужьям или женам, если не считать, что иногда просто, как мне сказал один человек, «рассматриваем меню» – попросту говоря, пялимся на проходящих мимо красивых мужчин или женщин. Это же не считается с нашей точки зрения прелюбодейством. Посмотреть нельзя, что ли? А какие еще грехи? Не украл ничего. Только десятину не плачу, так это ж тоже не в счет. Таким образом, я не украл, не убил, не прелюбодействую – стало быть, нормальный человек. За родителями ухаживаю. Скрипя зубами, но ухаживаю. Лжи тоже ни на кого не говорил, только сплетничаю, но это не считается. Так что, в принципе, у меня грехов больших, очень больших, страшных нет. Я нормальный. Я верю в Бога, читаю православную прессу по Интернету – небольшие интересные статьи. У меня все хорошо. И поэтому мы не чувствуем, что наш ум смешался с грязью. Какая грязь? Нет никакой грязи.

Но на самом-то деле весь наш ум смешался с нечистотой этого мира. Может кто-нибудь из нас, просидев полчаса на кухне с каким-нибудь человеком, не осудить кого-нибудь? Может? Нет, не можем. До того доходит, что, скажем, встречаются братья-христиане (я про сестер не говорю – понятно, эта проблема усугубляется). Великий пост…

«Привет». – «Привет». – «Ну что, как?» – «Нормально». – «Постишься?» – «Да, пощусь». – «Молитва идет?» – «Идет».

И все. Сидят, молчат: чем еще говорить? И люди спрашивают всерьез: о чем говорить, когда мы встречаемся? О чем? Если они будут сидеть полчаса, они обязательно начнут что-то обсуждать. Начнут, конечно, с интересных вопросов:

«Ну как машина?» – «Да ничего, бегает. Только тут ехал вчера, такой вот нехороший человек взял и подрезал. Чуть не врезался! Прямо не знаю, кто права выдает...»

Что это было? Осуждение. Человек осудил, превознесся: «Уж я-то получил по-настоящему права. Я не какой-нибудь там... Я хороший водитель. Только вот кругом все плохие водители, а я – лучший». Я превознесся, осудил. Ну пустяки какие, честное слово, вот беда-то!..

О чем это говорит? Нет в моем уме ни одной чистой мысли, они все нечистые. В глубине души весь мой ум считает себя хорошим, а другого – нехорошим: ум просто как губка пропитан, живет этим. И пока он живет этим, мы не знаем, о чем поговорить: любое слово, вылетевшее из наших уст, будет словом сплетни, раздражения, осуждения, превозношения. А все потому, что ум напитан, как сточная канава, всякой нечистотой.

Кто из нас видит себя хуже всех, а всех окружающих лучше себя – всегда, все время, 24 часа в сутки? Никто. Ум весь пропитан нечистотой, и нечистота не дает нам видеть вещи ясно, как они есть.

Кто из нас видит, как в псалме написано: зрех Господа предо мною выну? Или: Господь одесную мене есть, да не подвижуся? Кто из нас чувствует, видит Промысл Божий, присутствие Бога в своей жизни постоянно? Кто из нас ходит перед Богом? Кто из нас живет в памяти, что сейчас рядом присутствует Бог? Кто подумал об этом, вспомнил, если мы об этом не думаем, даже входя в храм?.. Мы входим в храм. «О, сестренка! Ну как дела?.. Здорово! И у меня так же, замечательно. Свечки купила уже? Ну ладно, пойду и я куплю. Мы еще поговорим, встретимся, сейчас свечки поставлю, приду». И что? Мы почувствовали, что это место, наполненное Богом? Что здесь ангелы, что здесь святые люди, что здесь множество икон? Нет, мы не чувствуем.

Это говорит, что ум весь мертвый – он весь одебелевший нечистотой. Но мы в повседневной жизни это не чувствуем. Надо нас поставить перед фактом: ты знаешь, что у тебя ум очень грязный? И только когда нас ткнут... Знаете, как кошку или собаку воспитывают – потыкают и говорят: вот, смотри, куда надо это делать... Когда нас ткнут носом в собственную нечистоту нашего ума, тогда мы начинаем немножко задумываться: правда, а почему я не могу не осуждать? И вот человек, проходив пять лет в церковь, приходит и задает священнику на исповеди правильный, хорошо поставленный, продуманный вопрос: «Скажите мне, пожалуйста, почему я не могу не осуждать?» Вот, человек созрел, он понял самую суть: почему это я хочу, а не могу?..

Как мне недавно один замечательный человек (видно, что ведомый Богом) сказал: «Я всеми силами не хочу осуждать, больше всего на свете не хочу осуждать. Но я всегда ловлю себя на мысли, что я уже осудил». То есть «я не хочу, не хочу, не хочу», – но я понимаю, что уже осудил, хотя меньше всего хотел это делать. Ум живет своей жизнью именно потому, что он весь окаянный: весь отравлен мерзостью двух вещей – во-первых, собственной гордыней, а во-вторых, любовью к миру.

Нас с детства так воспитывали, это наша беда. И я думаю, что Бог за это нас не судит, – Он просто призывает нас обратиться к Себе, зная немощь и сложности нашего воспитания. Нас воспитывали по-мирски, нас не воспитывали христианские родители, тем более родители духовные. Нас воспитывали люди обычные, хорошие (раз мы здесь находимся – хорошие люди нас воспитывали), но они воспитывали нас по плоти, по любви к миру, к его радостям, удовольствиям, забавам. Мы не знали Бога, мы любили только похвалу человеческую, славу этого мира, красивые вещи, красивые лица в этом мире, славу, успех, любовь ближних и так далее – все, чем живет этот мир, лежащий во зле.

Мы настолько прониклись любовью к этому миру, что, когда нам говорит Евангелие: Не можешь быть Моим учеником, пока не возненавидишь всего, – мы этого просто не понимаем. Постепенно до нас начинает доходить, что мы должны сделать, но уже этого не принимаем: как это – отвергнуть то, что я люблю больше всего на свете? Сериал, например. Или, скажем, природу? Или цветник на собственном огороде? Что в этом плохого, объясните мне?

Ничего. Просто сердце твое привязано к миру, а не к Богу, ты не любишь Бога всем своим сердцем, всем умом, всем помышлением, всей крепостью. Ты любишь этот садик. Бог настолько добр, что этот садик будет существовать долго на твоем огороде. Он милостив, Он снисходителен, Он знает, что по-другому нельзя. Как сказал в одном романе Честертон, у детей нельзя отбирать игрушки – это очень жестоко. И поэтому Он терпит нас с нашим садиком. Он может быть не столь милосерден, и однажды трактор при развороте наш садик сомнет и все наши цветы подавит. Что мы будем делать тогда? Трактор ругать, тракториста, может, даже Бога ругать. А на самом деле Он просто вырвал из сердца нашего занозу, которая мешала отдать Ему, Богу, наше сердце.

И очень часто так бывает с нами, но мы (не живя правдой, поскольку ум наш нечист) этого не понимаем. У нас порой отнимают вещи, которые мы очень любим, и мы очень злимся в глубине души на Бога, что Он забрал эти вещи. А Он всего лишь нас исцеляет, очищает наше сердце. Мы сами же Его об этом и попросили! Если бы нас изначально воспитывали не в привязанности к миру, было бы значительно легче, но у нас так не получилось. И вот ум отравлен любовью, привязанностью к миру, лежащему во зле, и еще сверх того гордыней и самолюбием. Такому человеку, конечно, служить Богу почти невозможно.

И Великий канон Андрея Критского сотрясает основание нашего разума, основание нашей души, сокрушает основание нашего духа, разрывает наше сердце, чтобы мы переосмыслили все, чем жили до сих пор. Ведь покаяние есть обращение ума: от того, что мы считали значимым, ценным, любимым, мы должны отвернуться и считать значимым, ценным, любимым другое – мы должны развернуться к Богу, обновиться духом ума вашего, как говорит апостол Павел. И вот ради этого переосмысления разрушает наши привязанности, наши привычки, наши ложные ценности канон Андрея Критского – порой жестоко.

Конечно, если мы слушаем просто так – читают его: бу-бу-бу, а мы думаем свое: «Прости меня, Господи! Помилуй нас, Господи, помилуй…» Да, мы немножко каемся за то, что осуждаем, за то, что превозносимся. «Каемся, Господи, каемся» – но после канона мы будем делать то же самое. Вот его закончили, мы радостно причастились и пошли чем заниматься? Тем, чем и до этого: осуждать, превозноситься, злословить, сплетничать и так далее. Ничего с нами не произошло, ведь мы просто говорили: «Прости, помилуй».

А когда мы вслушиваемся в слова канона, когда его читают внятно (ну и подумаешь, читают непонятно – прочитайте дома сами, чтобы было понятно), когда мы вбираем в сердце эти слова, то сначала нас постигает ужас: «О чем вообще говорят? Неужели все правда так серьезно?». А потом, прочитывая, прослушивая канон на четвертый день, мы вдруг понимаем: «Если верить этому канону, так ведь хуже-то меня на земле нет никого! Это просто объективно: я просто самое страшное, испорченное, грязное, мерзкое животное, называющее себя по недоразумению человеком и по гордыне христианином. Я ничто, хуже, чем ничто, я оскорбил все, что можно оскорбить, разрушил и извратил все, что можно извратить. Как я еще живу и дышу?»...

Вот к чему должен прийти человек, прослушивая и молясь словами этого канона. К этому его приводит – именно с этого момента, как мы уже не раз говорили, идет переосмысление себя и устанавливаются правильные отношения с Богом: если вы умеете смотреть в собственное сердце, вы поймете, что в глубине каждого человека, не пережившего этого, есть такая нелепейшая мысль, что, придя в храм, мы все делаем одолжение Богу: Он должен радоваться, что мы к Нему пришли, нас ущедрить, помогать, заботиться – «потому что я пришел. Я что, зря пришел, что ли? Он должен мне помогать!». И если Он так не делает, то я могу поставить вопрос ребром: «А зачем тогда я сюда хожу? Какой в этом смысл? Возьму и уйду». А некоторые так даже говорят, не то что думают.

Люди по преимуществу так не думают, но эти мысли на сердце у них висят. Ведь именно поэтому, чуть что не так, в нашем сердце рождается ропот: «За что? Да почему?..». Если бы мы прожили то, к чему нас наставляет канон Андрея Критского, у нас бы места ропоту не осталось.

Возвращаясь ко второму тропарю… Чтобы очистить ум, и не только ум, от нечистоты, есть только два способа: это слезы человеческие и Кровь Иисуса Христа; они дополняют и взаимообусловливают друг друга. Ведь на самом деле все сказанное можно заменить единственной моли