Годы учения в Москве. Юношеская лирика

В 1827 году бабушка привезла его из Тархан в Москву для продолжения образования. После отличной домашней подготовки в 1828 году Лермонтов был принят сразу в IV класс Московского университетского Благородного пансиона. Четырнадцатилетний отрок оказался в самом центре русского «любомудрия». Всеобщее увлечение немецкой классической философией, творчеством Шиллера и Гёте, постоянный самоанализ, стремление к личному совершенствованию, разработка своего «я» - вот к чему жадно устремилась тогда Россия.

Член литературного кружка С. Е. Раича, будущий профессор Московского университета С. П. Шевырев поучал на страницах «Московского вестника»: «Говори чаще с самим собой,- о, как эта беседа богата мыслями! Она требует напряженного внимания, а ты знаешь - степенью внимания измеряется гений человека. Тот мудрец истинный, кто умеет говорить с самим собой».

Всем предшествующим жизненным опытом, кратким по времени, но глубоким по сути, душа Лермонтова радостно откликается на этот призыв, на этот общественный запрос. Он очень интенсивно работает. Поток стихов заполняет одну тетрадь за другой. Все эти стихи связаны между собой и напоминают своеобразный лирический дневник Лермонтовкой души, занятой напряженным самоанализом. Слово «дума» является в них ключевым: «боренье дум», «тревоги ума», «пытки бесполезных дум», «всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме». Он считает самосознание «божественным огнем души», даром Творца. «Назвать вам всех, у кого я бываю? - спрашивает юный Лермонтов в одном из своих писем и отвечает:- Я сам та особа, у которой бываю с наибольшим удовольствием... В конце концов я нашел, что лучший мой родственник - это я сам».

Сквозная тема творчества Лермонтова юных лет о двойственности человека, о борьбе в его душе «небесных» и «земных» начал, порождена атмосферой умственной жизни Москвы начала 1830-х годов. В январском номере журнала «Атеней» за 1830 год Н. И. Надеждин писал: «Дух человеческий есть гражданин двух противоположных миров. Как свободная сила разумения, он есть дух чистый, бессмертный - пришлец от обители горней незримой земле; но сей дух облечен вместе плотию, слепленной из земного брения,- есть обитатель дольней видимой вселенной. Сия двойственность, различая самое себя через самосознание, составляет основное начало полного человеческого бытия».

В творчестве Лермонтова эта двойственность человека осознается как источник трагического душевного противоречия. В стихотворении «Ангел», которое мы приводили, душа помнит о своей небесной родине, тянется к ней, «скучные песни земли» не могут заменить ей «звуков небес». И потому душа, скованная земными оковами, страдает и тоскует об утраченном рае, стремится к совершенству, но никогда не достигает его. В стихотворении «Небо и звезды» Лермонтов пишет:

 

Тем я не счастлив,

Добрые люди, что звёзды и небо -

Звёзды и небо! - а я человек!..

 

Поэт не сомневается в бессмертии души и в том, что, отделившись от тела, она вернется на свою небесную родину. Русский поэт и религиозный философ Серебряного века Д. С. Мережковский писал: «Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь, кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть».

Но одновременно в поэзии Лермонтова появляется другой, совершенно противоположный мотив - любви к грешной земле. В стихотворении «Земля и небо» он пишет:

 

Как землю нам больше небес не любить?

Нам небесное счастье темно;

Хоть счастье земное и меньше сто раз,

Но мы знаем, какое оно.

 

Примирить «землю» и «небо», увидеть в земной красоте отблеск лучей небесной славы Лермонтов еще не может. Он видит причину этого разлада в помраченной грехом природе человека, находит «корень мук в себе самом». А в счастливые мгновения он готов примириться с небом и поверить в возможность союза его с землей:

 

Когда б в покорности незнанья

Нас жить Создатель осудил,

Неисполнимые желанья

Он в нашу душу б не вложил,

Он не позволил бы стремиться

К тому, что не должно свершиться.

Он не позволил бы искать

В себе и в мире совершенства,

Когда б нам полного блаженства

Не должно вечно было знать.

 

Здесь Лермонтову раскрывается смысл земной жизни Он заключается в совершенствовании себя и мира, в постепенном выявлении человеком его божественной сущности:

 

Но чувство есть у нас святое

Надежда, Бог грядущих дней,-

Она в душе, где все земное,

Живет наперекор страстей;

Она залог, что есть поныне

На небе иль в другой пустыне

Такое место, где любовь

Предстанет нам, как ангел нежный,

И где тоски ее мятежной

Душа узнать не может вновь.

 

Однако мгновенные прозрения или просветы вновь сменяются у Лермонтова сомнениями. Конфликт «земного» с «небесным», периодически возобновляясь, пройдет через все его творчество и достигнет максимальной степени напряжения в двух зрелых романтических поэмах - «Демон» и «Мцыри» То неустойчивое и переменчивое состояние духа, в котором находился Лермонтов-поэт, Белинский называл «рефлексией». Это «переходное состояние», «в котором человек распадается на два человека»: «один живет, а другой наблюдает за ним и судит о нем». «Тут нет полноты ни в каком чувстве, ни в какой мысли, ни в каком действии: как только зародится в человеке чувство, намерение, действие, тотчас какой-то скрытый в нем самом враг уже подсматривает зародыш, анализирует его, верна ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чувство. И человек, плененный противоречиями собственной природы, кружится и бьется внутри себя самого, переходя от одного состояния к другому и нигде не находя для себя полноты и самоуспокоения».

Лирика Лермонтова во многом предвосхищает Достоевского: она разрушает иллюзию человеческой «самодостаточности»^ подрывает ренессансную веру в неизменную и добрую природу человека, лишь искаженную враждебными ей внешними обстоятельствами. Отдаваясь последовательному и бесстрашному самоанализу, Лермонтов обнаруживает корень противоречивости и дисгармоничности внутри самого человека, совмещающего в своей глубине «священное с порочным». Главный источник мук и бед он усматривает не во внешних обстоятельствах, а в болезненном состоянии, в котором находится человеческая душа. Именно в этом заключается одна из ключевых особенностей лирики Лермонтова, которая получит свое продолжение и развитие в творчестве Достоевского и Толстого.

В 1830 году Лермонтов завершает свое обучение в Благородном пансионе и поступает на нравственно-политическое отделение юридического факультета Московского университета. Открывается период страстного увлечения Лермонтова английской литературой и творчеством Байрона. В стихотворении «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья...» (1830) поэт равняется на Байрона, соотносит с ним свои идеалы и мечты:

 

Я молод; но кипят на сердце звуки,

И Байрона достигнуть я б хотел;

У нас одна душа, одни и те же муки;

О если б одинаков был удел!..

 

Однако меру лермонтовского «байронизма» нельзя преувеличивать. Не случайно два года спустя поэт напишет стихи:

 

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

 

В чем же проявилась «русскость» души Лермонтова и что отличает ее от Байрона?

Современный исследователь творчества Лермонтова С. В. Ло-минадзе обращает внимание, что стихотворению «Нет, я не Байрон...» предшествует «Поле Бородина» (1830-1831), первый подступ к зрелому произведению Лермонтова «Бородино». В этом стихотворении, еще глубоко романтическом по колориту, уже проступают коренные приметы народной войны:

Всю ночь у пушек пролежали

Мы без палаток, без огней,

Штыки вострили да шептали

Молитву родины своей.

 

В лирическом голосе автора уже чувствуется психология русского солдата, готового принять смертный бой ради спасения национальных святынь. Отсюда и молитвенно сосредоточенная тишина русских дружин перед боем:

 

Безмолвно мы ряды сомкнули,

Гром грянул, завизжали пули,

Перекрестился я.

 

И вот оказалось, что для Лермонтова его «русская душа* означала несравненно больше, чем для Байрона душа «английская». В 1815 году войска англичан с помощью прусских союзников разбили армию Наполеона при Ватерлоо. Для Англии эта победа была сопоставимой с русским Бородино. Сразу же после этой победы Байрон написал стихи «Прощание Наполеона». Подзаголовком «с французского» он застраховал себя от английской цензуры и, вероятно, от неизбежных недоумений своих соотечественников-англичан. Наполеон Байрона в отличие от исторического Наполеона, просившего пощады у победителей, мечтает о реванше, о кровавой мести врагам-англичанам. При этом Байрон ему глубоко сочувствует. Прощаясь с Францией, байроновский Наполеон говорит:

 

Меня призовешь ты для гордого мщенья,

Всех недругов наших смету я в борьбе.

В цепи, нас сковавшей, есть слабые звенья:

Избранником снова вернусь я к тебе!

Можем ли мы себе представить русского поэта, который бы с лирическим сочувствием описал мечты Наполеона о новой кровавой мести, затеваемой им против России и ее народа?

У Лермонтова в его стихах наполеоновского цикла («Наполеон», «Эпитафия Наполеона», «Святая Елена», «Воздушный корабль», «Последнее новоселье») нет и намека на эстетизацию его воинственных замыслов. Наоборот, основная тема у Лермонтова - это Наполеон поверженный, страдающий в изгнании, на «острове уединенном», уже оставивший «и честолюбие, и кровь, и гул военный». Он тоскует о «Франции милой», которая не заслужила, чтобы «великий жизнь окончил в ней». В «Воздушном корабле» высокий дух императора томится в одиночестве и каждый раз, в день скорбной своей кончины, навещает далекую родину и тщетно ищет там своих друзей:

 

Иные погибли в бою,

Другие ему изменили

И продали шпагу свою.

 

Глубокая печаль, которой наполнены эти строки, далека от скорби Байрона по поводу заката воинской славы императора. У Лермонтова речь идет о другом. Не байронический сверхчеловек, а незаурядная личность, обреченная на одиночество, вызывает наше сочувствие в лермонтовских стихах:

 

Стоит он и тяжко вздыхает,

Пока озарится восток,

И капают горькие слезы

Из глаз на холодный песок.

 

Поэтому романтический образ Наполеона-изгнанника в поэзии Лермонтова не вступает в конфликт с патриотической темой «народной войны» в стихах «Два великана», «Поле Бородина», «Бородино». В них Наполеон предстает в ином освещении, как завоеватель и «трехнедельный удалец», поверженный «русским великаном» («Два великана», 1832):

 

В шапке золота литого

Старый русский великан

Поджидал к себе другого

Из далеких чуждых стран.

 

И пришел с грозой военной

Трехнедельный удалец,

И рукою дерзновенной

Хвать за вражеский венец.

 

Но улыбкой роковою

Русский витязь отвечал:

Посмотрел - тряхнул главою...

Ахнул дерзкий - и упал!

 

Но «русскою душою» Лермонтов не отказывает побежденному врагу в сострадании и сочувствии, в признании его достоинства и силы:

 

Но упал он в дальнем море

На неведомый гранит,

Там, где буря на просторе

Над пучиною шумит.