Открой свое сердце соленому морю,

Глава 1.

У моря иногда хороший характер, иногда плохой, и невозможно понять, почему. Ведь мы видим только поверхность воды. Но если любишь море, это не имеет значения. Тогда принимаешь и плохое и хорошее...

Туве Янссон

 

Это море. Это безграничное, и бесконечное море. Я люблю его. Оно никогда не бывает тем же, что и мгновение назад. Загадочное и ветреное, как молодая красавица и необъятное, как ее мать. Оно волнует мой дух. Чем выше волны, тем радостней сердце моему. Утром оно тихое, молчаливое, холодное и прозрачное. Свет зари, проникая сквозь соленую воду, достигает дна, распугивает ночные ужасы наших фьордов, спрятавшихся среди камней и бурых водорослей. Свет ловит маленьких ловких рыб, которые драгоценными камнями сверкают со дна. Но, все может измениться.

Налетел порывистый злой ветер, и вырвал из морской глади клок пены, капризно бросил на берег. Вода стала мутно-зеленой, или даже черной, как вороново крыло. Не видно больше ни рыб, ни камней, ни дна: есть, только обезумевшие волны, которые с силой бросаются на сушу, и отступают, унося с собой прибрежный песок и топляки. В такие моменты, я сижу на берегу и только наблюдаю за силой великого Эгира[1].

В детстве я думал, что море - великан, с которым я могу посоревноваться, и я бросал в него камни или пытался показать ему свой боевой клич. Но победа всегда доставалась ему, морю. Оно глушило мой голос и отбрасывало мой камень обратно, на берег. Мои сородичи восторгаются мудростью Одина[2], хитростью Локи[3], красотой Фрейи[4], но все они боятся и обожают Эгира - бога морей, и его жену Ран. Они — это море, а море — это жизнь. А еще, оно всегда честно с нами. Вот я смотрю в его воду и вижу себя. Вижу все свои недостатки, весь свой скверный характер, жестокость, кровожадность, смелость на грани безумия, взгляд, привыкший повелевать. Но все это под маской красивого, высокого мужчины. Точнее, когда-то я был красивым мужчиной. Когда-то у меня были длинные золотые волосы и густая борода, умасленная благовониями и расчесанная костяным гребнем, украшенным резными оленями. Льстецы-стихоплеты говорили мне, что мои волосы гуще и красивей, чем у самого Харольда Длинноволосого[5]. Но я знал Харальда. Это лохматый и нечесанный боров. Поэтому, мне хотелось вырезать языки за такое сравнение. Я верил, что женщины врагов сами отдаются мне в руки и рады понести от такого великого воина. Я никогда не убивал женщин. Это низко для мужчины. Моя честь, моя отвага, моя сила и моя дружина… У меня было все! Но, все разбилось вдребезги, и сейчас, в отражении, на меня смотрит старый, грязный, ничтожный трэль[6], а ведь мне только двадцать три зимы. Но морю нет дела до меня и моих переживаний. Море — сама Правда. Море прекрасно всегда. Но, особенно, я люблю его на закате.

Закат.

Еще один.

Сколько их уже встретил я, стоя на этом проклятом берегу? Ожидание конца сводит с ума. Нет ничего хуже.

Уже идет третий год. Три года я брожу в одиночестве. Три года я жду, что найдется воин, способный меня убить. Но, нет. Там, за косой, в глубине фьорда, стоит старый курган. На этом кургане — кострище. Земля под ним так прогорела, что души сгоревших на нем проваливаются сразу к Хель[7]. А сам он не успевает остывать и от того, он весь покрыт клубками змей, греющих свои хладные тушки.

Один за другим ко мне идут воины со всех земель в округе, у всех разные цели — забрать доспех и оружие, перенять мою воинскую удачу (которая, к слову, давно покоится на дне самого глубокого огненного озера в мире мертвых), отомстить за родственника... Последних больше всего. Пока, таких было лишь двадцать. Должно быть тридцать. Столько людей, своих людей, я убил в ту темную ночь. Был еще рулевой — Кнуд Вороний клюв. Старый друг еще моего отца, и мой. Он заменил мне отца. Он знал все фьорды в округе, мог с закрытыми глазами пройти всю Балтику. Он был лучшим кормчим во всем королевстве. Был. Но он тогда пропал. На суде решили, что я выкинул его за борт, в сети богини Ран. За что я был трижды проклят его женой. Ведь теперь, ему не видать Вальхаллы[8]. Не пить пиво с братьями по оружию и самим Одином. Не сражаться ему в Рагнарек на стороне Асов, плечом к плечу с Одином, Тором[9], Улем[10] и другими.

Прошло три года, а я до сих пор не помню ни-че-го. Помню, как очнулся от холодной воды, вылитой на меня. Надо мной стояли воины с нашего поселка. Я им был рад, ведь с некоторыми мы вместе росли и занимались борьбой[11], смешивая пот и кровь. Но на их лицах было только желание убивать. Радость сменилась непониманием, а потом сработали воинские рефлексы, но было уже поздно. Я рванулся к оружию. Точнее, попытался так сделать, но не смог пошевелиться. Руки были прижаты сапогами к палубе, а мои клинки Хугин и Мунин покоились на плече Кнуда - десятника. Мои добрые клинки. Целое сокровище и самое дорогое, что было у меня. Они были в крови и в чем-то еще, а вся палуба оказалась завалена трупами моих друзей. Мои братья. Мы вместе росли, вместе выживали в самых страшных битвах, а теперь их нет. Остались безжизненные тела, раскиданные по палубе изломанными куклами. На лицах некоторых застыл ужас, будто в самый последний миг они увидели что-то такое, что могло посеять страх в душе воина, прошедшего не одну бойню. Почему я ничего не помню? Глухая стена. Рядом с ними должен быть я. Но я здесь, живой. Не знаю где их души. На суде сказали, что почти все они были зарублены спящими. Как скот. Пали без оружия, без битвы. Не имея возможности даже сражаться. Наш жрец сквозь зубы прошипел мне на ухо, что я лишил их права пировать с Богами и они вечно будут ждать Рагнарек в мрачных покоях Хель. И, когда придет время, и Асы сойдутся в битве с Великанами и детьми Локи, тогда мои друзья придут за мной на ужасном корабле Нагльфаре, так как проклят я уже трижды. Что ж, так тому и быть. Возможно, я прихожу сюда не только за правдой. Возможно, я прихожу проверить не замерзает ли море. Ведь Нагльфар построен из ногтей погибших воинов. Он не придет по воде, он придет по льду замерзшего моря. Будь, что будет. А пока я буду ждать.

Берег изгоев. Место столь же ужасное, сколь и прекрасное. Странное переплетение легенд о духах и о живых. Кто-то даже рассказывал, что тут прятал свои сокровища Ивар Бескостный[12], младший сын и любимчик Рагнара Меховые Штаны. Но я этому не верю. Давным-давно, тут было поселение. Местные жители перерыли все в округе. Не понятно только, что с ними случилось. Рассказывают, что поселение вымерло разом. Вчера только там жили люди из плоти и крови, любили, смеялись, ругались, сквернословили и размножались, а на следующий день не осталось никого. Брошенные дома, битая посуда и нетронутое оружие. Поселение вело торговлю с соседями. В основном, это была рыба, мед, травы и пушнина. Поэтому, когда поселенцы пропали, это стало известно почти сразу и всей округе. Ярл Брага, вождь тех времен, кинулся на поиски пропавших. Все дружинники и доброхоты из местных поселений мелким гребнем прочесали все леса в округе. Не найдя следов, Брага погрузил дружину на ладьи и прошелся по всем своим врагам и даже местные острова облазил, но все тщетно. С тех пор тут никто не селится. Все боятся повторить участь пропавших поселенцев. Зато, сюда с радостью изгоняют преступников. Обычай говорит, что изгнание не может длится более трех лет, и решение об этом принимается только на тинге, а это совет свободных людей всего фьорда! Но никогда изгои не выживали до конца своего срока. Они или исчезали бесследно, задранные зверем, или уходили, или их убивали местные жители. Изгнанник терял семью, общину, имя. Он становился ни кем, и никто не станет из-за него нести бремя кровной вражды. Так, место поселения с удобной бухтой и выкорчеванным лесом под посадки превратилось в последнее пристанище изгоев. Не важно, что случилось с прошлыми жильцами. Теперь тут живу я и никто, и ничто не посмеет прийти ко мне с оружием. Берег Изгоев теперь мой дом.

Вряд-ли, срок изгнания указанный на тинге, когда-то закончится. Меня не пустят обратно. Я проклят навечно. И каждый день тут, на этом каменном берегу сводит меня в безумие все больше и больше. Порой, я, будто бы слышу тихий тонкий смешок за спиной, когда оборачиваюсь, там уже никого нет. Иногда, это еле слышимые всхлипы. Кажется, что где-то рядом, за деревом плачет ребенок, уткнувшись в рукава лицом. Я бегу на плач, но там пусто. Бегал. Раньше. Сейчас, даже если услышу вопль убиваемого, не пойду. Не верю.

Скоро, я провожу последний луч солнца и отправлюсь в хижину, что стоит неподалеку. Я лягу спать и снова увижу лица родных, друзей, любимой. Я увижу все, вплоть до той проклятой ночи, а потом — тьма и детский плач на грани слышимости. Будь он проклят. И так день за днем, год за годом. Однажды, в одну из таких ночей, я усну навсегда. Память обо мне будет стерта окончательно. Придет следующий изгой, выкинет мои кости и займет мое место. У меня не останется детей, родных, друзей. Никого, кто сказал бы - «А помните нашего Торстейна[13]? Как мы тогда, вместе…» - не будет ни-че-го. Только я и одиночество. И море.

Моя хижина находится в глубине соснового леса, там, где звери не прокладывают своих троп, где деревья так велики и могучи, что не хватит и десятка мужчин, чтобы обхватить их у корней. Она раскорячилась покатыми стенами в переплетении корней двух сосен-великанов, скребущих верхушками небо. Напоминает берлогу. Я никогда не узнаю кто и когда ее построил. В земле вырыта яма глубиной в половину моего роста. Стены выложены бревнами, которые снаружи давно поросли мхом. Он грязно-бурыми лохмотьями свешивается с покатой крыши землянки и спускается до самой земли, выдавая мое жилище лишь несколькими проплешинами. Окон нет и не было. Вместо них — дыра дымохода, выведенная в глубь папоротниковых зарослей. Так, дым почти незаметен, а значит и меня сложнее найти. Но, даже если и найдет кто, подобраться незамеченным не сможет. Вся земля усыпана сухими ветками и утыкана колышками, заточенными моими заботливыми руками. Нижние венцы сруба сгнили и почти превратились в землю, которую они попирают. Пару раз я задумывался о позорной смерти на сене[14]. Завалится землянка и будет мне курган.

Утро выдалось не самым приятным. Лапник, что я стелил вместо топчана давно слежался и усох, а за новым я все никак не схожу, хотя и не занят ничем. Я промерз до костей. В лесу уже опали все листья, и со дня на день я ждал первого снега. Из-за холода снаружи, внутри на потолке собирается влага и стекает вниз, превращая утоптанный земляной пол в тонкую скользкую пленку грязи. Еще один способ лишиться жизни от своей неразумности. Но это только если ты от сохи. Мы воины привыкли к скользкой от крови палубе. Очаг, что огорожен речными валунами в центре землянки, топлю редко. Я от рассвета и до заката брожу по округе или сижу на берегу. Поэтому и обещаю себе, просушить жилье как следует, когда проснусь. И с утра снова ухожу бродить, забывая обо всех своих обещаниях. Ведь я их даю самому себе. А с собой всегда можно договориться.

Зимы намного страшней, если ты живешь один. Нет рядом соседа, который поделится куском хлеба, нет родных, нет семьи... Сейчас зима меня не пугает, но в ту, самую первую, я не умер только благодаря припозднившемуся лосю, или почти умер из-за него. Это, как посмотреть. Но ту встречу я буду помнить и рассказывать братьям за столом в Вальхалле, если боги смилостивятся и возьмут к себе.

Боги помнили о Торстейне. Но не всегда внимание богов идет мне на пользу. Я охотился, чтобы выжить. Но так уж получилось, что я не пользовался луком. Никогда. Силки, корзины, ловчие ямы, даже праща... Все, что угодно, но не лук. Порой, это вызывало смех у тех, кто плохо со мной знаком, и не только...

Смешно, конечно. Последний, кто успел посмеяться надо мной был рыжий Ягге. Это случилось в одном из походов. На обратном пути «наткнулись» на мародеров, что грабят удачливых викингов, надеясь на их возможную слабость из-за раненых и захваченную добычу. Хороший способ разбогатеть, но рискованный. Нет ничего страшнее викинга, у которого забирают добычу. Даже если он без рук, подползет и вцепится зубами в пятку. И, как водится, пока корабли сходились для боя, шла перестрелка. У нас были прекрасные лучники, и среди них Ягге — лучший охотник, хвастался, что может отстрелить кисточку на ухе у белки, бегущей от куницы. Так это или нет, не знаю, но все мы мастера своего дела. Я вот на рыбалке чуть не вытащил самого Мирового Змея[15]... Знающие поймут, о чем я. Он умудрился убить вождя мародеров и двух лучников. Чем гордился и нас подстрекал выкинуть его за борт:

-Сам Уль направлял меня! Если бы наш Блиндман[16] не приказал ускорить сближение, я перебил бы их всех один. Похоже, Торстейн не видит дальше своего носа, а мечи назвал именами воронов Одина — Хугин и Мунин, надеясь, что те подскажут ему, что же происходит у него перед носом! Ха-ха-ха… - из-за дырки в зубах он смешно шепелявил и плевался.
 

-Замолчи, Ягге.- это уже сказал старый Вороний клюв, - ты помутился разумом или твой язык стал занимать слишком много места?
 

-Заткнись лучше ты, старик! Ты так и вовсе еще тут, по старой памяти, как мачта или вот эта веревка — пинает бухту сапогом. - Вроде, есть, а, вроде и нет. Так что, закрой клюв! Ха-ха-ха...

Его смех напомнил мне скрип снастей в ураган, а рыжая и нечесаная борода вызывала отвращение у всей команды. Кто-то даже указывал ему на вшей, что мелькают в ней, но он лишь отмахивался, и не замечал, что, как задумается — лезет чесать бороду. Поэтому никто не подает ему руки для приветствия. Я молчал не потому, что был выдержан и непоколебим, а потому, что от бешенства меня всего мелко потряхивало. Последней каплей стало оскорбление Клюва. Это был уважаемый старый воин. Редко, кто доживал до его лет и был еще цел и невредим. Он же успел побывать у бриттов на островах Йорвика[17], в Гардарике[18] у соломенноголовых, и, даже, на дальнем юге, на земле черных людей, а где побывал этот Ягге? Нигде. Да и не проживет он столько. Теперь. В глазах потемнело. Весь мир сузился до точки между ржавых лохматых бровей Ягги. Я не помню, как оказался рядом, как свалил с ног и повязал, словно барана, этого человека, которого и человеком то не назовешь... Так, отрыжка етуна[19]. Поднял его над головой и собрался выкинуть за борт, но был остановлен стариком.

-Остановись! Остановись и послушай старика, сынок. Ягге — глупец и слово его такое же легкое и пустое, что и его череп. Оставь ему жизнь. Но наказать стоит. Может вырвем ему ноздри, или разрежем вдоль язык? И на корабле станет тише и жена, вечно недовольная Унка, скажет нам спасибо. - Все заржали, а Ягге, бешено вращая глазами, боялся шевельнуться, чтоб не вывалиться за борт, ведь я все еще держал его над собой.
 

-Хорошо, пусть живет, это только в память о твоей дружбе с моим отцом и из уважения к тебе. Но он перегнул палку. Ты прав, язык его слишком длинный и совсем неудержимый, как у базарной бабы. Отныне, имя ему будет — Баба Ягге.

Нахлынули воспоминания. Ягге тоже остался лежать мелко порубленным куском мяса, и он был единственным, кто держал свой великолепный лук в руке. Только вот рука лежала в двух шагах от него. Я готов слушать пустую болтовню этой Бабы еще сотню лет, лишь бы узнать, что же тогда произошло на корабле.

-Дерьмо.

Единственное, что я смог произнести. Я редко говорю с собой, но тут особый случай. Передо мной лежала огромная куча. Еще теплая - она парила и воняла. Медведь. Сказать, что меня обуяло желание кинуться в бой, дабы доказать кому-то что-то, я не могу. Это только в сказаниях герои бросаются на врагов и монстров с голыми руками и рвут тех на части. Меня же встряхнуло, как в лютый мороз, затем я вспотел. Я вдруг почувствовал, как за мной наблюдает пара умных звериных глаз... Странное чувство, но оно меня не раз спасало. Медленно выпрямляясь, осматриваюсь. Никого. Но голос внутри просто ревет раненым туром об опасности! Вдруг, краем глаза замечаю легкое шевеление. Только миг и опять покой, но и его хватило. Среди валунов выделялся особенно крупный и весь покрытый мхом. Над ним едва заметно развеивался парок. Я уже знал, что это за валун, и знал, что мне конец. Боги уже ждут меня. Медленно опускаю глаза и незаметно пячусь назад. Повторяю себе: «Не бежать!». От медведя не убежать, а это был именно он. Видимо, это взрослый и опытный воин, уже встречал людей и не боится. Может, это именно он и избавлял мир от изгоев. Я уже отошел почти на три шага, как валун встал на дыбы, а мох, вперемешку с землей и камнями, разлетелся по округе шагов на двадцать. Зверь был величественен и ужасен. Морда седая и в шрамах. Одного глаза не было, вместо него - страшная рваная дыра. Правое ухо порвано. Когти и зубы как клинки для чистки рыбы. Он был выше меня в два раза, а я выше всех своих соплеменников на пару голов точно. Хозяин леса встал на задние лапы, передние развел в стороны, как старый друг, ждущий объятий, и заревел. От этого рева, от его вида, от силы, что расходилась от него волнами, как от камня на воде, меня обездвижило. Я ведь знал, что нельзя смотреть в глаза хищнику, знал, что это будет вызов, но я уже считал себя мертвым, а мертвые не боятся. Я выпрямился, расставил ноги, развел руки и, что есть силы, зарычал на медведя. Я сам себе напомнил цыпленка, что кидается на сторожевого пса. Медведь резко опустился на четыре лапы и бросился на меня. Я успел только выхватить тесак и выставить перед собой. Медведь так быстро передвигался, что размытым пятном мелькнул и оказался рядом. Взмах огромной лапы и тесак летит в сторону. Еще взмах, и я лечу в другую. Боль пронзила бок, да так, что я на миг увидел Хель, но от удара о сосну я пришел в себя. Голова кружилась, а все тело было одной раной. Зверь стоял в нескольких шагах и смотрел на меня. Будто играл со мной, как ласка с мышью. Он подпрыгивал, тряс лобастой башкой и загребал передними лапами под собой землю. Я попытался подняться, но тут же получил еще удар, который откинул меня к камням, на мягкую подстилку из ветвей и иголок. Она прогнулась подо мной. Потом раздался резкий глухой треск, и я провалился во тьму. Всего две мысли посетили меня в этот миг: я падаю к Хель и медведь удивился. Первая была понятна и ожидаема, а вот вторая удивила уже меня. Он, как глупый щенок захлопнул пасть и повернул башку на бок. Дальше было короткое падение и удар. А потом — тьма.

Очнулся и открыл глаза. Точнее, попытался. Не вышло. Я висел на правом боку, чем-то зажатый спереди и сзади. Правая рука болталась внизу, и я ее чувствовал. Даже смог пошевелить пальцами и ощутил холодный и влажный бок камня. А еще он был липким. И это ощущение было мне знакомо. Кровь. Моя. Похоже, она же залила мне лицо и успела застыть корочкой, склеив глаза. Левая рука лежала на боку и, хвала Богам, пальцы слушались меня и на ней тоже. Все это сопровождалось такой болью, что в закрытых глазах плясали алые круги, а в ушах звенели христианские колокола, разрывая гулом мой череп изнутри. Попробовал дотянуться левой рукой до лица. Конечность, как чужая, нехотя, поползла к голове. Нащупала лицо, и, не спеша начала сдирать корочку с глаз. Освободил левый, затем правый и медленно их открыл. Почему я не умер? Я провалился в трещину в скале. Она была завалена прогнившим валежником и листвой, будто специально. Это были хорошие вести. Но все испортил противный голосок Ягге, раздавшийся совсем рядом: Выход-то один. Он наверху, а ты застрял. Да-да, застрял. Хе-хе... Даже, если ты выберешься, наверху ждет медведь. Видишь какие глубокие следы он оставил на камне, пытаясь достать тебя? Видишь? Тебе конец Блиндман [20]. Я уже говорил, что ты слеп. Ты же был тут, и раньше этого валуна не было. Ты видел издалека дымок от его дерьма. Ты не слышал пения птиц! Как ты до сих пор еще не сдох, тупоголовый ты идиот!?

От неожиданности я вздрогнул, от чего был поражен острой болью во всем теле, полыхнувшей вдоль меня, как молния.

Что в моей голове делает Ягге, я не знаю, но он кругом прав. Я все это видел и слышал, точнее, не слышал.

-Он все еще там? Наверху?

Откуда мне знать, безумец. Я же в твоей пустой голове! Тут так пусто, что я слышу свое эхо, а если бы у меня были ноги, я бы смог их вытянуть! Ха-ха-ха...

-У тебя всегда были глупые шутки, Ягге.

Хватит трепаться с самим собой. Потом разберусь с этим голосом. Видно, все-таки хорошо ударился головой о камень. Пора вылазить уже из этой западни. Начинаю шевелиться и все тело простреливает острая боль, смех Ягге в голове становится таким высоким, будто ураган в снастях свистит, в глазах потемнело и я снова провалился во тьму.

Ты и правда не помнишь ничего, Блиндман? Хочешь напомню? Ты не помнишь, но я «вижу». Мы «ВИДИМ»!!! Мы шли домой. С добычей! Очень большая добыча. Ты говорил, что боги не откликнулись, когда ты взывал к ним тогда, что эта добыча — наша! И только наша! Ты был пьян, и мы все были пьяны, кроме старого Клюва. Он отказался, ведь ему править. Раненые отказались, ведь вино разжижает кровь, обращая ее в воду. Остальные были во хмеле от выпитых бочек церковного, добытого накануне в церкви Йорвика. Мы пели песни. Ты помнишь эту песню. Мы же любим ее.

Глава 2.

 

В одной из забегаловок Бирки, в самом дальнем углу, в пивном смраде и дыме от чадящих жировых свечей сидели двое. Сидели и вели беседу. В этом вертепе криков, песен и хруста ломающихся деревянных кружек нельзя было услышать даже рева Гьяллархорна[26], но эти двое наклонились друг к другу и говорили почти шепотом.

-Ты уверен, что он жив? - Спросил тощий и высокий старик. Он так сутулился и кренился на один бок, что напоминал корявую сосну, которая растет из трещины на отвесной скале. Чтобы пробиться к солнцу, ей приходится побеждать ветра, дожди, камень и боги знают, что еще. То же можно сказать и о старике. Жизнь его была не медом, но дегтем. Голос оказался зычным и низким. Поэтому ему было сложно тихо говорить. Он привык командовать.

-Да. И, даже, ходит сам. Может это уже и не человек? Не мог он выжить после медведя. Никак не мог. Уге видел своими глазами, как Асбьерн[27] метал его и рвал на части. Не мог он выжить. Думаешь, он стал драугом[28]? - А это сказал второй. Он был полной противоположностью старику. Низкого роста, толстый. Голос тонкий и срывающийся. Он мог бы сойти за женщину, не будь у него куцей жиденькой бороденки. Он все время потел и теребил в руках кусок скатерти, которая уже превратилась в комок ниток, слипшихся от пота и жира.

-Да хоть Рорехом Небесным! Он не должен вернуться. Он не должен знать обо мне. Он не должен видеть меня! - старик каждый возглас сопровождал мощным ударом кулака о столешницу, от чего посуда подпрыгивала, а пиво грозило выйти из берегов и залить все в округе. - Торстейн придет за мной даже если придется бросить пьянку в чертогах Одина! Придет и оторвет голову. Сделает из нее кубок и пойдет обратно, пить из нее божественное пиво. - Тарелка с закуской, подпрыгивая от ударов, опасно приблизилась к раю стола. - Надо было его просто убить. А ты все требовал мести. И за что? За свою убогость. Бонд[29] ты и есть бонд, а душа у тебя трэльская. Гнилая душонка! - Сказал старик и с кряхтением откинулся на спинку лавки, потирая отбитую ладонь.

Место, где встретились эти двое, называлось Хмурый Кракен. Название больше подходило не заведению, а его хозяину. Немногословный и мрачный. Он всегда злобно взирал на весь мир, своими маленькими кабаньими глазками из-под густых черных бровей и тихонько всех ненавидел. Его звали Хрут[30]. Хрут любил жевать смолу и постоянно сплевывал вязкую слюну в таз рядом с собой. Борода свалялась и вечно была грязной и мокрой, похожей на корни топляка[31]. Отсюда и сходство с Кракеном. Он был исландцем по происхождению и не любил свеев, при этом, работал в одном из крупнейших их городов, зарабатывал на них неплохие барыши, но все равно ненавидел. Такая уж у него натура. Да всем в общем - то плевать на его любовь и уважение. Лишь бы делал свое дело. И он делал.

Столы в пабе стояли очень тесно. Ровно на столько, чтобы между спинами сидящих могли протиснуться служанки, разносящие заказы. Они сновали туда-сюда и поневоле терлись задами о посетителей, чему те были несказанно рады. Потому они и сидели так плотно друг к другу чтобы девушки только-только могли протиснуться между ними. Мебель была простая и добротная огромные доски, почти не отесанные, оказались сидениями, а ножками служили толстые и тяжелые чурбаки. Старожили и завсегдатаи поговаривают, что когда-то в этом пабе были настоящие столы и стулья, но их переломали в первую же крупную попойку местные моряки. Видимо, поэтому тут такая мебель теперь. Единственное, что всегда было неизменным, это стойка и хозяин за ней. Вот и сегодня он стоял на своем месте, плевался и тер кружку какой-то ветошью. Тряпка была грязной, как помыслы викингов в женском монастыре Йорвика. И непонятно, зачем Хрут пачкает ей посуду.

Разбавленная бурда, которую по недоразумению, называют тут пивом, закончилась и старик поднял руку, чтобы к нему подошла служанка, к вящему удовольствию остальных постояльцев.

-Значит так, - сказал старик. - Ты возвращаешься обратно и смотришь за нашим изгнанником. Можешь подослать к нему на убой очередного неудачника. Вдруг, повезет, и Торстейн сдохнет. Ты сможешь забрать все, что хочешь. Мне же нужны только его сестра Инга[32] и его серебряный браслет. Тот, где змей кусает себя за хвост.

-Что не так с этим браслетом? С бабой все ясно, на то она и баба. Но браслет?! Безделушка. - Толстяк совсем по-женски всплеснул руками.

-Еще слово и я вырву твое горло голыми руками, сучий ты потрох! - Старик потерял контроль лишь на время, но этого хватило чтобы ближайшие соседи обернулись на столь мощный голос. - Я ухожу, ты платишь и идешь следом, когда вон те двое закончат пить и поползут на выход.

-А если они тут надолго?

-Ты слеп и глух... И туп. - Старик хохотнул резким каркающим смехом. - Они только что потратили последние медяки на выпивку и уже допивают полученное. Им нечем платить, а Хрут никогда и никого не поил просто так, пусть хоть сам Один пожалует. Он и с него стрясет положенное. Поэтому, сиди и жди. Хоть с этим то ты можешь справиться? - Старик, не дожидаясь ответа, небрежно накинул плащ, развернулся и побрел к выходу, на ходу превращаясь из властного великана в согбенного старца, осененного мудростью.

-Ты подобен Локи. Хитрый и лживый. Где же ты был, когда Торстейн по глупости своей и самонадеянности угробил в одном бою четверых моих братьев? - Столько горя и боли было в голосе говорящего, в его взгляде, что все, кто посмеивался над его внешностью и мозолями после сохи, опустив глаза отвернулись, в надежде, что толстяк их не заметит.

Он и не заметил. Его имя - Гуди[33]. Он с детства рос слабым здоровьем и младшим в семье. Видимо, вся сила досталась старшим братьям. И красота. И притягательность воина. Все досталось старшим, кроме трудолюбия и усидчивости. Потому, они все сгинули в походе Торстейна. Четверо братьев погибли в одном вике. Ушли и оставили свои семьи на Гуди.

Гуди стоял и смотрел невидящим взглядом куда-то в даль. Туда, где его братья живые и здоровые, шумные и вечно веселые стоят на палубе Льотольва[34] - дракара Торстейна, и машут ему и своим женам с детьми. А ветер, наполняющий их парус не пускает те шутки, что братья по привычке отпускали в сторону младшего. Но он и так их знал. О чем могут шутить здоровенные мужи, общаясь с младшим братом, любимчиком матери и потаенным позором отца?

Что тут скажешь, отец никогда не говорил ничего, что задело бы или обидело Гуди, но поступки его говорили сами за себя. Когда он звал сыновей на ярмарку смотреть конские бои - любимое зрелище отца, Гуди удерживала мать. А отец лишь отворачивался, не пытаясь настоять. Не хотел. Гуди не смел подходить к отцу с вопросами и уж точно не собирался оспаривать его решения. Просто, молча терпел шутки братьев, смешки челядинок за спиной и жалеющий взор матери. Непоседливые братья. Вечно в поиске приключений. Их любили все, а кто не любил, тот завидовал. Но теперь все. Они больше не обнимут жен и детей. Не научат сыновей затачивать секиру и бить утку из лука. Отцы и братья остались только в памяти и оттуда они сотрутся с годами, ведь дети еще так малы.

И теперь, он остался старшим мужчиной в семье. Он содержит семьи братьев, пытаясь сохранить земли и имения под одной рукой. С каждым днем все сложнее и сложнее. Прошли все сроки скорби жен по павшим мужьям и, пора было уже искать новых, а это значит, что и имения перейду под власть мужей. Тогда Гуди превратиться из крепкого хозяйственника - бонда с несколькими причалами, лодочными сараями и отцовским кнорром[35], в обычного крестьянина, не имеющего ничего кроме боли утраты родных и отцовской земли, которую он добыл потом и кровью. Вернулся в реальность Гуди только когда одна из разносчиц начала дергать его за нос выдыхая ему в лицо запахом селедки и лука. Никак обедала.

-Господин, плати или заказывай еще. - Кокетка щербато улыбалась пеньками гнилых зубов, надеясь на лишнюю мелочь. Она была из франков. Тамошние бабы не годились даже рядом стоять со статными северянками, чей лед в глазах разжигал такие пожары в сердцах мужчин, что их кровь вскипала и просилась наружу. Вот так и начинались потасовки и кулачные бои, что были любимыми развлечениями простых мореходов. Тут же, Гуди готов был отдать двойную цену, лишь бы она побыстрее ушла от него подальше, пока их дрянная закуска и мерзкое пойло не вышли наружу, от ее смрадного дыхания.

Гуди попросил принести соленых сушек и кружку кваса. Он не верил в слова своего собеседника о том, что те двое скоро выйдут. И планировал посидеть и все тщательно обдумать. Он де не какой-то торопыга. Как оказалось, зря. Двое рыбаков, покачиваясь и держась друг за друга, медленно поплелись к выходу. По пути, один из них не удержался и упал прямиком на стол к местным дружинникам сотника Асмунда. Тот слыл злодеем и скрягой, но своих воев содержал в порядке и достатке. Как говорится, лицо вождя - его дружина. Вот эти откормленные медведи встали и нависли над несчастными. Те, похоже, и не заметили, что что-то происходит и, как ни в чем не бывало, пошли в направлении выхода. Но не тут-то было. Две мощные лопаты-ладони опустились им на плечи, от чего те одновременно присели почти на корточки.

-Куда вы, уважаемые? — Это сказал старший в отряде. Тот самый, в чью похлебку упал рыбак. - Уйдете и даже не оплатите мне испорченный обед? Это неправильно. Гоните деньги. - Еще одна лопата протянулась в сторону пьяниц и призывно пошевелила пальцами.

-Нетуть! Ик! Ни-ча-во... Ик! - Несчастный был так пьян, что мало понимал происходящее. Он медленно вращал глазами, пытаясь собрать их в кучу и посмотреть, наконец, на говорящего с ним человека, но все тщетно. Глаза не слушались, язык тем более, а про икоту лучше и не думать.

Стражники начали нехотя вставать. Они понимали, что десятнику невместно трясти деньги с пьяных рыбаков. А это значит, что прием пищи окончен, пора утрамбовать съеденное, выбивая его из этих двоих.

Гуди пробормотал, что-то вроде “Эх, началось” стал боком пробираться к выходу, каждую секунду ожидая начала потасовки. Но, пока все затягивалось. Беглец уже вышел за дверь, как услышал звук пощечины. Так стражники отрезвляют пьяниц, чтоб узнать, где их дом. За каждого спасенного они получали увольнительную, а жены выпивох угощали доблестных спасителей пирогами или доброй кружкой кваса. Исключительно, кваса. Ведь никогда подчиненный Асмунда не позволит себе напиться на службе. Позорный коридор[36] еще никому не шел на пользу. А старый сотник был ох как скор на расправу.

Гуди вышел сквозь низкую даже для него дверцу, повернул направо и пошел вдоль дома, где располагался паб. Дом был видавшим виды сооружением, как и все в этом городке. Деревянный, обмазан глиной и покрашен известью. И все, чтобы не гореть. Однако, раз в десять лет город выгорает. И отстраивается заново.

 В центре города была площадь с ярмаркой, не утихающей ни на миг. Там же располагался помост для казни и большой дом ярла. От площади во все стороны шли узкие улочки. Они были такими узкими иногда, что протиснуться мог только один человек, двоим уже не пройти. При этом, цена на жилье уже была такой непомерно высокой, что люди начали строить дома двух и даже трехэтажные, расширяя верхний этаж козырьками. Это привело к тому, что большинство улиц превратилось в мрачные темные туннели, полные нечистот и крыс.

 Через несколько шагов дом закончился и почти сразу начался следующий. Между ними был узкий проход, выводящий на параллельную улочку, он был темним и грязным и ни один нормальный и уважающий себя человек такими дырами не лазит. Гуди и внимания бы на нее не обратил, но не успел он с ней поравняться, как из тьмы молнией вылетели две руки схватили его за грудки, да с такой силой, что вместе с тканью сжали и его кожу, собрав в кулак ее со всего тела. Это было очень больно, но Гуди даже не надеялся вырваться, осталось только не дать петуха и не опозориться окончательно. Следом за руками медленно появилась седая всклокоченная борода, затем нос, а следом и сухое морщинистое лицо, глядящее одним глазом.

-Ты почему вышел? Я сказал тебе идти следом за теми рыбаками. - Старик слегка тряхнул Гуди, от чего тот сморщился и прошипел проклятья сквозь зубы.

-Они задержались и, когда они выйдут неизвестно. Да и выйдут ли вообще.

-Что ты несешь такое?

-Скоро сам увидишь. Говори, что не успел сказать там. - Гуди качнул головой в сторону забегаловки.

-Ты должен убить Торстейна до новолуния. Убей его и получишь все его земли. Сделай это сам если хватит смелости и сил, найми кого-то, найди еще какого-то родственника тех, кто погиб на том корабле. Мне совсем не важно, как ты это сделаешь. - Единственный глаз старика лихорадочно блестел. Всегда собранный и спокойный, он за один только день уже дважды потерял контроль. Гуди чувствовал, что он близок к какому-то важному событию. Что-то от него скрывают. Не так уж он и глуп, как хотелось бы старику Клюву.

-Его земли получишь ты, вместе с его сестрой, прекрасной Ингой. А меня найдут на берегу моря с распоротым брюхом и кормящим собой местную живность. Я не верю тебе, Клюв. Ни единому твоему слову. Но ты не оставляешь мне выбора.

-Выбор есть всегда, маленький Гуди. Откажись от всего и сиди на своем каменистом клочке суши, на котором не растет даже мох. Ты распухнешь от голода и сдохнешь. А земли твои поделят между собой жены твоих братьев, ведь своих детей у тебя нет, как и жены. И имя отца вашего на тебе прервется, с печатью позорной нищеты и неотмщенных родичей. Ты даже не сможешь с ними встретиться в Чертогах Одина, ведь смерть на соломе - удел бесхребетных слизней, что ползают в туманных пустошах зануды Фрейи. - старик знал, что говорить Гуди, как надавить. И Гуди согласился.

-Хорошо это или плохо, но я сделаю то, что ты просишь. - Как только были произнесены эти слова, раздался треск и дверь в паб, слетев с дряхлых петель отлетела в сторону, а следом вылетели оба рыбака, еле живые от полученных тумаков. Городская стража умеет бить экономно и максимально действенно. А вот и она. Пятерка воинов, согнувшись пополам, с кряхтением и шуточками выбрались на улицу, по привычке осмотрелись, задержались взглядом на Гуди, стоявшем перед проулком и отправились восвояси, не удостоив и взглядом горе выпивох. Клюв растворился в темноте, как только раздался треск двери. И только из тьмы низко прогудел:

-Я услышал твои слова. Ты обещал.

Идти на постоялый двор, где он остановился, Гуди не хотел. Нужно было подумать и взвесить многое. Единственное, что понял Гуди - хочешь, чтобы работа была сделана хорошо, сделай ее сам. Но он не был воином. Даже просто бойцом не был. Как же быть?

Нужно пройтись и подышать. Мысли успокоятся, улягутся и все само собой разрешится подумал тогда Гуди. Он направился в сторону площади. Там, как раз, что-то интересное происходило. Может рабов продавали, может судили кого, а может и казнили. Площадь во все времена и во всех городах выполняла одну и ту же задачу - быть сердцем и головой города. Тут начинались восстания и тут же погибали защитники, отстаивая последние пяди родной земли. Именно на площади, при скоплении народа, решались судьбы горожан - суды, принятие новых законов, казни. И именно последнее сейчас происходило на площади Бирки.

 За размышлениями о своей горькой судьбе, Гуди и не заметил, как добрел до Площади. Дома, вдруг, расступились. Узкая, темная и грязная улица неожиданно сменилась огромным, полным людей, пространством, залитым солнечным светом. Отовсюду ш