В июне 1942 года около 5000 евреев из других польских городов депортировали в Пшемысль.

Июня 1942 г.

Я хочу его каждой клеточкой своего тела, мыслей и воображения. Даже самая невинная книга возбуждает меня. Ах, с какими отвратительными видениями я сражаюсь. Сегодня с Зыгусей я не виделась, у него завал на работе, он устал и выдохся. Оно и к лучшему, из меня просто фонтанирует энергия. Какая-то бешеная жажда жизни. Да прибудешь со мной ты, дорогой дневник, Булюся и Бог.

Июня 1942 г.

Умиротворение. Мы с Норой долго прогуливались сегодня по кварталу и разговаривали. Это мой первый обстоятельный разговор за долгое время. Я осознала, что невозможность выговориться и была тем бременем, которое мучило меня. Теперь все в порядке.

Куда ни глянь — всюду кровопролитие. Ужасные погромы. Убийства, жестокие убийства. Боже всемогущий, в который уже раз я склоняюсь пред тобою, спаси и сохрани нас! Господи Боже, оставь нас в живых, умоляю тебя, я хочу жить! Я так мало пожила. Я не хочу умирать. Боюсь смерти. Все это так глупо, жалко, незначительно и мелко. Сегодня я волнуюсь о том, что я непривлекательна; завтра я могу вообще перестать волноваться.

А завтра нас может не быть,
стальной и холодный нож,
может надвое нас разрубить,
так радуйся, что живешь.

Пуля может тебя найти,
треснув радостно, взрезать плоть,
но сегодня лежишь не ты,
где размешана с грязью кровь.

Ты сегодня еще живой,
и есть шанс, что мы будем жить,
 породнимся давай с тобой,
там, где смерти мотив звучит.

Слышишь, тело мое дрожит,
страшно робость твою ревнуя,
почему бы нам век не жить,
в битве вздохов и поцелуев.
 

Июня 1942 г.

Темно. Невозможно писать. В городе паника. Боимся погромов и депортаций. Господь всемогущий! Сохрани нас! Позаботься о нас, благослови. Мы с Зыгусей крепимся. Умоляю, пусть мы переживем войну. Не оставь нас, матерей и детей. Аминь.

 

Июня 1942 г. ГЕСТАПО отправляет более 1000 еврейских мужчин из города Пшемысль в концлагерь Яновский. Силами ГЕСТАПО были убиты многие члены семей этих заключенных.

Июня 1942 г.

Боже, храни Зыгусю. Ах, я сама не своя. Всю ночь забирали людей. Забрали 1260 мужчин. Так много жертв: отцов, матерей, братьев. Прости нам наши грехи, услышь нас, Господи Боже! Это была ужасная ночь. Неописуемо ужасная. Но Зыгуся был здесь. Мой милый, любимый Зыгуся. Было так хорошо; мы без конца обнимались и целовались. Это было восхитительное удовольствие, стоящее всех этих лишений. Но иногда я думаю, что оно того не стоит, что любящая женщина вынуждена платить слишком дорого. Да прибудешь со мной ты, дорогой дневник, Булюся и Бог.

Июня 1942 г.

Вчера в квартале произошло нечто, напоминающее погром. Булюся пишет мне, чтобы мы с Зыгусей уходили вместе. Она пишет «вместе». «Вместе»! Было бы так замечательно, так хорошо! Хотя сейчас это и звучит абсурдно. В такое время может стать реальностью даже величайший абсурд.

Июня 1942 г.

Хороший, спокойный, тихий, благословенный субботний вечер. На душе спокойно. Почему? Потому что я свернулась калачиком рядом с ним, он ласкал меня и заставил почувствовать своей маленькой дочуркой. Я все беды позабыла. Жаль, что Зыгуся уже ушел. Я бы могла лежать вот так, свернувшись калачиком, долго-долго.  

Июня 1942 г.

Зыгуся говорит о плохом. Но так же и о хорошем. От хорошего я всегда становлюсь симпатичнее — глаза сияют, губы горят, щеки пылают. Сам он от этого всегда на пике своей красоты. Да прибудешь со мной ты, дорогой дневник, Булюся и Бог.

В июле 1942 г ГЕСТАПО создает юденрат, еврейский совет, следивший за выполнением нацистских указов еврейской общиной Пшемысля. В еврейский совет входят врачи, юристы, раввины, промышленники.

5 июля 1942 г.

Оправдались худшие наши страхи. Гетто. Объявления вышли сегодня. Предполагаю, они планируют депортировать половину всего населения. Господи Боже, смилуйся. У меня в голове настолько мрачные мысли, что даже думать их грешно.

Видела влюбленную пару сегодня; они, довольные и счастливые, возвращались домой с пикника. Зыгуся, милый, когда же и мы устроим пикник, как эти двое? Я люблю тебя так же сильно, как и она его. Я бы смотрела на тебя так же. Но если я что-то и знаю, так это то, что она счастливее. Может, однажды — дай-то всемилостивый Боже — наши дети скажут: «Мать с отцом жили в этом гетто». Ах, как я на это рассчитываю.

Июля 1942 г нацисты создают в Пшемысле изолированное гетто, предписав евреям города, — от 22-х до 24-х тысяч человек,— переселиться туда на следующий день. Только членам юденрата и их семьям временно разрешается не покидать свои дома вне гетто. За предоставление убежища или любую другую помощь евреям грозила смертная казнь.

15 июля 1942 г.    

Запомни этот день, дорогой дневник, хорошенько запомни. Ты расскажешь о нём будущим поколениям. Сегодня в восемь часов нас заперли в гетто. И вот я здесь; изолированная от мира, а мир изолирован от меня. Дни здесь ужасны, а ночи ничем не лучше. Каждый день новые жертвы войны, и я молю тебя, Боже всемогущий о том, чтобы ты позволил мне однажды снова поцеловать мою дорогую маму.

О, Всевышний, дай нам здоровья и сил. Дай нам выжить. Надежда тает на глазах. Перед домом растут ароматные цветы, но кому нужны цветы? А Зыгмунта я видела сегодня издалека, но он еще не заходил. Боже, сбереги его прелестную головку. Ну почему я не могу заключить его в свои объятия? Господи, позволь мне обнять маму.

Июля 1942 г.

Возможно, дорогой дневник, ты хочешь знать, что такое изолированное гетто. Ничего особенного. Всюду колючая проволока и охрана на воротах (из немецкой и местной полиции ^[21] ) выход без пропуска карается смертью. Здесь все наши, близкие, любимые. Снаружи остались незнакомцы. Душа болит, а сердце обуял страх.

Так скучала сегодня по Зыгусе. Весь день думала о нем. А уж как я истосковалась по его заботе, никто не знает. В конце концов, мы оказались в жутком положении. Да прибудешь со мной ты, дорогой дневник, Булюся и Бог.

Июля 1942 г.

Проходят дни. Одинаковые, как капли дождя.  Самое приятное время — вечера; мы сидим во дворе перед домом, разговариваем, шутим и вдыхаем ароматы сада. Я забываю о том, что живу в гетто, что у меня столько тревог, что я чувствую себя одинокой и несчастной, что З. теперь для меня незнакомец, что как бы я ни хотела, я не могу сблизиться с ним.

На дворе воркуют голуби. Лунный полумесяц плавно всплывает в небо. Сегодня три раза была на грани того, чтобы зарыдать. Я сетовала на условия гетто, но ведь любовь расцветет где угодно. И все равно мой путь омрачают тени. Откуда они берутся? На сердце так тошно!

Я не прошу Бога ни о чем, кроме выживания. Мечтаю о маминой груди, в которую можно было бы выплакаться как следует. Но мамы нет.
Есть Нора, так что пойду к ней и проревусь. Она добрая душа. Она поймет. Никого не хочу больше видеть. Ирка сказала, зайдет, но, зачем? Не могу ее терпеть. Все это глупости, расчет и умысел. Прощаюсь с тобой, дорогой дневник, с тяжелым, словно бы налитым свинцом сердцем. Да прибудешь со мной ты, Булюся и Бог.

Июля 1942 г.

Зыгуся, любимый мой Зыгуся, он снова запустил мое сердце. Он так восхитительно мил. Мир прекрасен, когда мы вдвоем, даже в гетто. Сегодня мне намного спокойнее. Теперь только хорошие мысли! Завтра Норе исполняется 18. Я бы хотела подарить ей нечто большее, чем какой-нибудь альбом и цветы, нечто, что никто больше ей не подарит. Я обещала купить ей чудный фотоаппарат, как только мы выйдем отсюда, и пойти с ней гулять в горы, чтобы осчастливить ее. Это бы и меня сделало счастливой.

20 июля 1942 г. немецкие власти затребовали 1,3 миллиона Злотых (около $250000 по тогдашнему курсу) ^[22] от жителей Пшемысльского гетто в качестве залога «мира и покоя».   

Июля 1942 г.

Я вынуждена писать, чтобы заглушить боль. Что за ужасные, темные времена. Не знаем, что будет завтра. Того и гляди увезут целые семьи. Ни словечка от мамы или папы. С Зыгмундтом у нас тоже не все в порядке. Не хотела признавать, что во мне кипит злоба. Но ничего не могу с собой поделать. В моих глазах горькие слезы, а подушечки пальцев покалывает от гнева.

Не хочу вдаваться в подробности, так как почти уверена, что сорвусь и понапишу всяких гадостей, а смысл? Все равно ничего не измениться. Я оскорблена и влюблена до беспомощности. Когда я об этом думаю, то становлюсь такой злой, что желание увидеть его еще хоть раз пропадает. Я сыта по горло. Зажимаю уши руками и закрываю глаза. Страдания я хочу помножить на страдания, чтобы сделаться гадкой.

Но в мечтах все с точностью до наоборот. Мои мечты сладки. Да прибудешь со мной ты, дорогой дневник, Булюся и Бог.