Глава XXXVII. Джимполучает ведьмин пирог

Ну что же, дело сделано. Покинув хибарку, мы пошли на заднийдвор, к куче мусора – старые башмаки, тряпье, разбитые бутылки, пришедшие внегодность кастрюльки и сковороды и прочая рухлядь – порылись в ней и разжилисьстарым жестяным тазом, и заделали, как могли, его дырки, чтобы можно было испечьв нем пирог, спустились с ним в подвал, доверху наполнили тазик мукой иотправились завтракать, а дорогой подобрали два кровельных гвоздя, – нужнейшая,по словам Тома, вещь для узника, которому требуется выцарапывать на стенекамеры и свое имя, и повесть о своих печалях, и опустили один из них в карманвисевшего на спинке стула передника тети Салли, а другой засунули за ленту нашляпе дяди Сайласа, которая на бюро лежала (потому что услышали от детей, чтоих папа и мама собираются навестить этим утром беглого негра), а уже в проходе,где мы обычно завтракали, Том украдкой сунул оловянную ложку в карман сюртукадяди Сайласа, и все мы стали ждать тетю Салли, которая почему-то запаздывала.

Пришла она раскрасневшейся, сердитой и вспыльчивой, еле-еледождалась конца молитвы и принялась одной рукой кофе разливать, а другой тюкатьнаперстком по затылкам подворачивавшихся ей детей, говоря:

– Ну все уже перерыла, а второй твоей рубашки так и ненашла, и куда она могла подеваться, ума не приложу!

Сердце мое так и упало, пробив легкие, печенки и прочее,кусок жесткой кукурузной лепешки застрял у меня в горле, я закашлялся, и онвылетел и, пронесшись над столом, угодил в глаз одному из детей, и беднягавзвыл, точно индеец перед боем, и скрючился, как червяк на крючке, а Томпобледнел аж до синевы, в общем, с четверть минуты, если не дольше, состояниенаше было самое аховое, я бы свое за бесценок продал, да покупателя не нашлось,но потом мы опомнились, – просто нас эти слова врасплох взяли. А дядя Сайлас и говорит:

– Удивительнейшая история, ничего не понимаю. Я очень хорошопомню, что не надевал ее, потом что…

– Потому что на тебе другая надета была. Сам непонимаешь, что говоришь! Я знаю, что ты ее не надевал, да еще и лучше тебя знаю,дырявая твоя голова, – она вчера на бельевой веревке висела, я своими глазамивидела. А теперь ее нет, вот и весь сказ, и тебе придется в красной фланелевойходить, пока я не найду время, чтобы сшить для тебя новую. Третью рубашку задва года! Как будто мне делать больше нечего, как только рубашки тебе шить, – ичто ты с ними делаешь, ума не приложу. Мог бы уже научиться беречь их, втвои-то годы.

– Ты права, Салли, права, но ведь я стараюсь, как умею. Однакос этой-то я ни в чем уж не виноват, ты же знаешь, я к рубашкам и непритрагиваюсь никогда, не считая той, что на мне надета, а с себя я,помнится, ни одной еще не терял.

– Нашел, чем хвастаться, тоже мне, заслуга, – ты бы и с себяпотерял, кабы смог, нисколько в этом не сомневаюсь. И если бы у нас толькорубашка пропала, так ведь нет – еще и ложка, и не только она. Было десять,стало девять. Ну ладно, рубашку мог теленок сжевать, но ложку-то он есть нестал бы. Это уж наверняка.

– А что у нас еще пропало, Салли?

– Шесть свечей – вот что. Их могли, конечно, и крысы утащить,да так оно, думаю, и было, удивительно еще, что они по всему дому не шастают,ты ведь только обещаешь их норки запечатать, да ничего не делаешь, и не будькрысы такими дурами, они бы на голове твоей ночевали, Сайлас, а ты и незаметил бы, и все-таки ложку крысы утащить ну никак не могли, это яточно знаю.

– Да, Салли, это моя вина, признаю, мое упущение, но я ихноры еще до завтра заделаю.

– Ой, ну зачем же так спешить, я и до следующего года подождатьмогу. Матильда Ангелина Араминта Фелпс!

И как даст ей по голове наперстком, и девочка мигомвыдернула из сахарницы руку. Тут в проходе появляется негритянка и говорит:

– Миссус, у нас простыня запропала.

– Простыня? О Господи Боже ты мой!

– Я их норы прямо сегодня заделаю, – говорит, совсемопечалившись, дядя Сайлас.

– Да замолчи ты! По-твоему, крысы, что ли, ее утащили? Кудаона подевалась, Лизи?

– Вот как на духу, миссус Салли, не знаю. Вчера на веревкевисела, а теперь не висит, нету ее.

– Сдается мне, судный день наступает. Сколько живу на свете, никогда такого не видела. Рубашка, простыня, ложка, шесть све…

– Миссус, – это девочка-мулатка из дома вышла, – у наскуда-то медный подсвечник подевался.

– Убирайся отсюда, наглая тварь, пока я тебя сковородой непришибла!

Знаете, она уже просто сама не своя была. Я началприкидывать, как бы мне улизнуть из дому – по лесу погулять, покуда не уляжетсябуря. Тетя Салли продолжала рвать, метать и руками размахивать, все остальныесидели тихие, присмиревшие, и тут дядя Сайлас вытянул из кармана ложку и вид унего стал – глупее некуда. Тетя Салли замерла с открытым ртом и поднятыми надголовой руками, а мне страх как захотелось поскорее оказаться в Иерусалиме илиеще где-нибудь. Помолчала она немного и говорит:

– Ну, ничегошеньки другого я и не ожидала. Значит,она все это время у тебя в кармане лежала, да почти наверняка и все остальноетоже там. Как она туда попала?

– Честное слово, Салли, не знаю, – говорит он, вроде какоправдаться пытаясь, – знал бы так непременно сказал. Я перед завтракомсемнадцатую главу «Деяний» читал, тогда, наверное, и положил ее в карман, самне заметив, – вместо Евангелий, пожалуй что так, потому что Евангелий же вкармане нет – вот я сейчас схожу, посмотрю, если Евангелия там, где я их читал,значит, в карман я их не укладывал, и тогда получается, что я их в сторонуотложил, а сам взял ложку и…

– О Господи! Да будет мне в этом доме покой или не будет?!Убирайтесь отсюда прочь, вся ваша шайка – и близко ко мне не подходите, пока яв себя не приду!

Я бы услышал ее, если б она себе под нос бормотала, а некричала во всю мочь, – и исполнил бы этот приказ, даже будь я покойником. Когдамы проходили через гостиную, дядя Сайлас взял свою шляпу и гвоздь полетел напол, но старик просто поднял его и положил, не сказав ни слова, на каминнуюполку, и вышел. Том, увидев это и вспомнив, я так понимаю, про ложку, сказал:

– Нет, с ним мы ничего пересылать не будем, он ненадежен.

А потом говорит:

– Хотя с ложкой он нам хорошую службу сослужил, сам того нежелая, а потому давай и мы ему сослужим, – но только без его ведома – заделаемкрысиные норы.

Нор этих в подвале оказалась уйма, мы с ними битый часпровозились, но запечатали их на совесть. А после слышим: шаги на лестнице. Мызадули свечи и спрятались. И смотрим: идет старик – в одной руке свеча, подмышкой другой тряпье всякое, а вид у него такой отсутствующий, точно он и не старикникакой, а позапрошлый год. Побродил он по подвалу, точно во сне, одну норкуосмотрел, другую – в общем, все обошел. Потом постоял минут пять, свечное салоему на руку капает, а он и не замечает, потому как задумался крепко. Но,наконец, медленно повернулся и так же сонно побрел к лестнице, говоря:

– Ну хоть убейте меня, не помню, когда я их заделал. Ладно,пойду, скажу ей, что с крысами я не виноват. Хотя нет, не стоит, она все равноне успокоится.

И поднялся, продолжая бормотать что-то, по лестнице. Замечательныйбыл старикан. Да он и сейчас такой.

А Тому все ложка покоя не давала, он сказал, что надо нам как-тозавладеть ею, и задумался. И, придумав, объяснил мне, как мы это сделаем, и мыпошли на кухню, подождали около корзиночки с ложками, а, когда услышали шагитети Салли, Том принялся пересчитывать их, укладывая рядком, а я одну в рукавспрятал. Том и говорит ей:

– Тетя Салли, а ложек-то все-таки девять.

Она отвечает:

– Иди поиграй, не приставай ко мне. Я лучше тебя знаю, самаих пересчитала.

– Да и мы пересчитали, тетенька, целых два раза – девять ивсе тут.

Видно было, что она еле сдерживается, но ложки считать, темне менее, начала – да и кто бы не начал?

– Ну это ж надо! Господи прости, опять девять! Чума на них, чтоли, напала, на эти ложки? Погодите, я их еще раз сочту.

Я подкинул в общую кучку ту, что в рукаве держал, и тетяСалли снова пересчитала ложки и говорит:

– Чтоб они пропали, проклятые, опять их десять! – илицо у нее становится обиженное и озадаченное. А Том говорит:

– Нет, тетенька, быть того не может.

– Ты что, олух, не видел, как я их считала?

– Видел, и все-таки…

– Ладно, пересчитаю опять.

Я, разумеется, снова одну стянул и получилось их девять, какв первый раз. Ну, ее чуть удар не хватил – аж затрясло всю. Однако онапродолжала и продолжала пересчитывать ложки и до того запуталась, что иногда икорзинку за ложку считала и получилось у нее три раза правильно, а тринеправильно. Кончилось тем, что схватила она эту корзинку и запустила ею черезвсю комнату, и корзинка из кошки дух вышибла, а тетя Салли велела нам убиратьсяи оставить ее в покое, и если, говорит, вы мне до обеда хоть раз на глазапопадетесь, я с вас шкуру заживо спущу. В общем, ложкой мы завладели и, покатетя Салли шумела, прогоняя нас, мы сунули эту ложку в карман ее передника и тавместе с кровельным гвоздем еще до полудня оказалась у Джима. Мы своимдостижением очень были довольны – Том сказал, что оно более чем стоилозатраченных нами усилий, потому как теперь тетя Салли даже под страхом смертине сможет два раза подряд получить правильный результат, а и получит, так самасебе не поверит, и сказал, что она, пожалуй, дня три еще ложки пересчитыватьбудет, пока не отступится и тогда уж убьет до смерти всякого, что сунется к нейс просьбой их посчитать.

Ночью мы вернули простыню на бельевую веревку и стянулидругую – из тетиного комода; а после пару дней то возвращали ее, то сновакрали, так что тетя Салли вконец запуталась и перестала понимать, сколько у неепростыней, и махнула на них рукой, не желая губить из-за какого-то тряпья своюбессмертную душу, и сказала, что лучше умрет, чем еще раз возьмется их пересчитывать.

Ладно, с рубашкой, простыней, ложкой и свечами все уладилось– большое спасибо теленку, крысам и путанице с пересчетом, – а про подсвечниквсе как-то быстро забыли.

Но вот с пирогом мы намучались и поначалу мороке этой концавидно не было. Выбрали мы в самой глубине леса место для готовки и, в концеконцов, пирог испекся вполне приличный, но не сразу, не в первый же день – тритазика муки мы на него потратили, а сами покрылись ожогами и глаза наши от дымана лоб повылазили; понимаете, нам ведь нужна была только корка, а она у насполучалась какая-то непрочная и все проседала посередке. Но потом мы, конечно,набрели на правильную мысль: сразу запечь в пирог лестницу. Отправились навторую ночь к Джиму, разодрали простыню на узкие полоски, свили их, связали, иеще до рассвета получилась у нас превосходная лестница – крепкая, хоть человекана ней вешай. И мы решили притвориться – перед собой, – что потратили на неедевять месяцев.

Утром мы отнесли лестницу в лес и тут выяснилось, что ни вкакой пирог она не влезает. Мы ведь ее из целой простыни сделали, так чтолестницы нашей хватило бы на сорок пирогов, да еще осталось бы на суп, колбаснуюначинку и на что угодно. Хоть на целый обед.

Но нам же не обед требовался. Нам требовался всего-навсегопирог, поэтому мы отрезали от лестницы кусочек, а все остальное выбросили. Печьпироги в тазу мы все-таки не решились, боялись, что он прогорит; однако у дядиимелась превосходная медная грелка из тех, которые углями на ночь наполняют, онею очень дорожил, потому что грелка эта вместе с ее длиннющей деревянной ручкойпринадлежала одному его предку, приплывшему сюда из Англии на «Мэйфлауэре» илидругом каком корабле с Вильгельмом Завоевателем; старик хранил ее на чердакесреди старых котлов и прочих ценных вещей – ценных не потому, что они обладаликакой-нибудь ценностью, что нет, то нет, но потому, что были реликвиями,понимаете? Ну вот, мы тишком уволокли ее в лес и в ней-то наши пироги и пекли –первые у нас не получились, опыта не хватало, зато последний удался на славу.Мы обмазали грелку тестом, изнутри, поставили на угли, положили внутрь лестницуи ее тоже тестом обмазали, накрыли крышкой, а сверху еще горячих углей навалилии отошли футов на пять – на всю длину ручки, – постояли в прохладе и покое, и черезпятнадцать минут испекся у нас пирог, на который приятно было смотреть. Другоедело, что тому, кто его съесть захотел бы, неплохо было запастись парой бочек сзубочистками, потому как, жевал бы он нашу веревочную лестницу, пока егосудороги не скрутили бы, уж я-то знаю о чем говорю, да и животом он потоммаялся бы очень долго, не скоро бы его снова за стол потянуло.

Когда мы укладывали ведьмин пирог в кастрюльку Джима, Нат внашу сторону не смотрел, так что мы под пирог еще и три жестяных тарелки пристроили;теперь у Джима имелось все, что нужно, и он, едва Нат ушел из хибарки, разломалпирог, засунул лестницу под свой соломенный тюфяк, нацарапал на тарелке парузагогулин и выбросил ее в окно.