Глава XXIII. Королевскоенепотребство

Ну вот, весь этот день король усердно трудился, прилаживаязанавес, прибираясь на сцене и расставляя свечи вдоль ее края – это называетсярампа; а к ночи в зал мигом набились мужчины. Когда ни одного свободного местав нем не осталось, герцог перестал продавать билеты и прошел от двери зала закулисы, а после вышел на сцену, встал перед занавесом и произнес короткую речь,расхвалив в пух и прах трагедию, самую, дескать, душераздирающую из всех,когда-либо сочиненных, ну и так далее, – сначала он распространялся о трагедии,а потом об Эдмунде Кине Старшем, которому предстоит сыграть в ней самую главнуюроль, и, как следует разогрев публику, поднял занавес, и на сцену сразу жевыскочил, гарцуя на четвереньках, король – совершенно голый; и весь он был размалеванпохожими на обручи полосками самых разных цветов – ни дать, ни взять радуга. И…нет, обо всем остальном я рассказывать не буду – чушь полная, но дико смешная. Зрителипомирали от хохота, а когда король ускакал за кулисы, взревели, захлопали владоши, затопали ногами, заулюлюкали и не успокоились, пока он не вернулся и непроделал все еще раз, а там и еще. Ну, должен вам сказать, увидев штуки,которые выделывал старый идиот, и корова покатилась бы со смеху.

Затем герцог опускает занавес, кланяется залу и говорит, чтовеликая трагедия будет исполнена еще только два раза, поскольку театр ожидаетсрочный лондонский ангажемент и все места в Друри-Лейн уже распроданы; а послеотвешивает еще один поклон и говорит сидящим в зале людям, что, если емуудалось сегодня развлечь их этим поучительным зрелищем, он будет глубокоблагодарен тем из них, кто расскажет о спектакле своим знакомым и посоветует имтакже прийти на него.

Человек двадцать немедля взревели:

– Что, уже конец? И это все?

Герцог отвечает – да, все. Минута была самая опасная. Публиказавопила: «Жулье!» и повскакала на ноги, собираясь разгромить сцену и побитьтрагиков. Но тут крепкий, приятной наружности мужчина вспрыгнул на скамью изакричал:

– Минутку! Одно только слово, джентльмены!

Зрители остановились, чтобы выслушать его.

– Нас надули – и здорово надули. Но мы же, я так понимаю, нехотим обратиться в посмешище всего города и только и слышать до конца нашихдней разговоры о том, какие мы дураки. Нет. Мы лучше вот как сделаем:спокойненько разойдемся, и станем расхваливать этот спектакль и сами надуем остальных жителей города! И тогда все мы будем сидеть в одной калоше. Разве это не разумноепредложение? («Ну конечно! Судья прав!» – закричали зрители.) Стало быть, договорились– никому ни о каком надувательстве ни слова. Расходимся по домам и советуемвсем посмотреть эту трагедию.

Назавтра в городке только и разговоров было, что о нашемпрекрасном спектакле. К вечеру зал опять оказался набит битком, – ну, мы и этутолпу облапошили точно таким же манером. Потом мы с королем и герцогомвернулись на плот, поужинали; а где-то около полуночи они велели нам с Джимомвыйти на середину реки, проплыть мимо городка, пристать мили на две ниже него иукрыть плот.

На третий вечер в зале опять яблоку негде было упасть,однако на сей раз новичков в нем не наблюдалось, зрители были те же, что впрошлые вечера. Я стоял с герцогом у двери и видел, что у каждого входящегомужчины либо карманы оттопыриваются, либо под одеждой что-то припрятано, – иотнюдь не парфюмерия, даже и рядом с ней не лежало. По моим прикидкам, мимоменя пронесли примерно с бочонок тухлых яиц, гнилой капусты и прочего в этомроде; и если я что-нибудь понимаю в дохлых кошках, а я понимаю, поверьте, их взале набралось шестьдесят четыре штуки. Я зашел туда на минутку – больше все единоне выдержал бы, уж больно смачные запахи там стояли. Ну так вот, когда публикинабилось в зал под завязку, герцог дал одному малому четвертак, попросил егопостоять минутку у двери, и мы пошли к входу на сцену, впереди герцог, а за нимя; и, едва мы свернули за угол и оказались в темноте, он говорит:

– Теперь быстро топай отсюда, а как отойдешь подальше, бегик плоту – да так, точно за тобой черти гонятся.

Я так и сделал, и он тоже. На плот мы запрыгнулиодновременно, и меньше чем через пару секунд он уже скользил по воде, темной итихой, к середине реки, и никто на нем не произносил ни слова. Ну, думаю,достанется королю от нашей публики на орехи, ан нет, ничего подобного – в скоромвремени он выполз из шалаша и спрашивает:

– Ну что, герцог, сколько мы нынче золотишка намыли?

Он в городок и вовсе в тот день не заглядывал.

Огня мы не зажигали, пока не отошли от городка миль надесять, а там уж зажгли, и поужинали, и герцог с королем бока надрывали,рассуждая о том, как они обвели этих людей вокруг пальца. Герцог говорит:

– Сосунки зеленые, остолопы! Я же знал, что первые зрителибудут помалкивать, пока мы не надуем всех в городишке, и что в третий вечер онипопытаются устроить нам западню, решив, будто настала их очередьповеселиться. Ну так она и впрямь настала, и я даже заплатил бы за то,чтобы посмотреть, как они ею распорядятся. Как используют эту возможность. Пикник,наверное, устроят – провизии-то они с собой много притащили.

Эти прохвосты выручили за три вечера четыреста шестьдесятпять долларов. Я и не видел прежде, чтобы деньги вот так вот лопатой гребли. Вконце концов, они заснули, захрапели, а Джим и говорит:

– Тебя не удивляет, Гек, что короли так себя ведут?

– Нет, – говорю, – не удивляет.

– А почему, Гек?

– Да потому что порода у них такая. Сдается мне, все королиодинаковы.

– Но, Гек, эти-то, наши, самые настоящие проходимцы, вот ктоони такие – как есть проходимцы.

– Ну, так и я о том же – насколько я могу судить, что ни король,то и проходимец.

– Да неужели?

– А ты почитай про них как-нибудь – сам увидишь. Возьми хотьГенриха Восьмого[4]– рядом с ним наш так просто директор воскресной школы. И возьми КарлаВторого, Людовика Пятнадцатого, Якова Второго, Эдуарда Второго, РичардаТретьего и сорок других, а до них еще саксонское семивластие было, в старыевремена, и тогдашние короли только и знали, что драть страну на куски дабуянить. Господи, видел бы ты старину Генриха Восьмого, когда он в расцвете силбыл. Тот еще получился расцветик. Генрих что ни день брал себе новуюжену, а наутро рубил ей голову. И делал это так спокойно, точно яйца всмятку назавтрак заказывал. «А подать сюда Нелл Гвинн[5]!»– говорит. Подают. На следующее утро: «Отрубить ей голову». И рубят. «А подать сюдаДжейн Шор[6]»– подают и эту. Наутро: «Отрубить ей голову!» – рубят как миленькой. «Привести сюдапрекрасную Розамуну[7]».Прекрасная Розамуна выскакивает к двери на звонок. Наутро: «Рубите ей голову». И каждую из них он заставлял сказку ему на ночь рассказывать и, в конце концов,набрал таким манером тысячу и одну сказку и составил из них книгу, которуюназвал «Книга страшного суда»[8]– название самое подходящее, тут ничего не скажешь. Ты королей не знаешь, Джим,а я знаю, и наш старый жулик один из самых честных во всей мировой истории. Воттот же Генри вбивает себе в голову, что хорошо бы ему с нашей страной пособачиться.И как он за это дело берется – предупреждает нас? – дает нам честный шанс? Какбы не так. Он ни с того, ни сего взял да и вывалил весь чай, какой в Бостонскойгавани был, за борт, а после отменил Декларацию Независимости и говорит: а ну,кто на меня? Такая уж у него манера была – никому проходу не давать. Заподозрилон в чем-то своего родимого отца, герцога Веллингтонского. И что? Пригласил егок себе, поговорил по душам? Нет – утопил, как котенка, в бочке с мамзелей. Или,скажем, оставит кто деньги на видном месте, а тут Генри мимо идет, – ну, и какон поступит? Прикарманит их, да и дело с концом. Или, к примеру, подрядитсяработу какую сделать, ты ему заплатишь, а сам уйдешь куда-нибудь, чтоб немешать, – так он что учинит? Он не то, что тебе требуется, сделает, а как разнаоборот – и так каждый раз. Ну, допустим, откроет он рот – что будет? Еслисразу его не захлопнет, так непременно соврет. Уж такой этот Генри жук был, чтона месте наших короля с герцогом, он бы этот городишко не так, как они, обмишурил,а еще и похуже. Я не говорю, конечно, что наши – кроткие овечки, потому как,если приглядеться к холодным фактам, до овечек им плыть да плыть, но с тем старым бараном их и сравнить нельзя. Я говорю только одно: короли они и естькороли, и не стоит от них многого требовать. Если их всех перебрать – мерзейшаяпублика. Такое уж они воспитание получают.

– Но от нашего еще и винищем разит, Гек.

– Да от них от всех так разит, Джим. Что мы можем поделать сихними запахами? История никаких способов не указывает.

– Вот герцог, он кое в чем поприятнее будет.

– Да, герцог от короля отличается. Но не сильно. Для обычногогерцога он, конечно, туда-сюда. Однако, когда напьется, его уже с двух шагов откороля не отличишь.

– Ну, так или этак, Гек, а больше мне их не требуется. И отэтих-то с души воротит.

– Да и у меня тоже, Джим. Но раз уж они навязались нам на шею,надо понимать, кто они такие, и многого от них не ждать. Хоть мне иногда ихочется удрать от них на другой конец страны.

И опять же, что было проку объяснять Джиму, что наши корольс герцогом не настоящие? Добра из этого никакого не вышло бы, а кроме того, яуже говорил: от настоящих их отличить было трудно.

Я лег спать, а когда пришел мой черед дежурить, Джим меня неразбудил. Он часто так делал. Проснулся я на рассвете и вижу – сидит он,опустив голову между колен, постанывает и плачет. Я его в таких случаях обычноне трогал – знал, в чем тут дело. Это он про жену и детей вспоминал и тосковалпо дому, он ведь прежде с ними никогда не расставался, а любил их, сдается мне,совсем так же, как белый человек своих любит. Поверить в это, конечно, трудно, но,по-моему, так оно и было. Он часто вот так вот постанывал и плакал по ночам,когда думал, что я сплю, и все повторял: «Бедная малютка Элизабет, бедныймаленький Джонни! Господи, как тяжело, ведь я вас, наверное, никогда уж больше неувижу, никогда!» Очень он был хороший негр – Джим, то есть.

Вот, а на этот раз я как-то сумел его разговорить, и он сталрассказывать мне про жену, про детей, а там и говорит:

– Мне ведь отчего сейчас так худо-то стало – тут недавно сберега какой-то удар донесся, не то хлопок, ну я и вспомнил, как подло обошелсяоднажды с моей малышкой Элизабет. Ей годика четыре было, когда она скарлатинойзаболела, сильно так заболела, однако выкарабкалась, и вот однажды стоит онарядом со мной, а ей и говорю: «Закрой дверь». А она ни с места, стоит себе,смотрит на меня и улыбается. Я разозлился и опять говорю, да во весь голос: «Тычто, не слышишь? Дверь закрой!» А она стоит и улыбается. Я совсем из себя вышел,говорю: «Я ж тебя заставлю отца слушаться!». И как дам ей по затылку, она дажена пол полетела. И ушел в другую комнату, а когда вернулся минут через десять,смотрю, дверь по-прежнему открыта, девочка моя стоит около нее, в пол смотрит ипо щекам у нее слезы текут. Я аж взбеленился, хотел наброситься на нее, но тутналетел ветер, и дверь – она наружу открывалась – как хлопнет прямо за спиной умоей дочурки – бам! – а она и ухом не повела! Ну, сердце у меня так иупало и почувствовал я себя так… так… не знаю я как. Подкрался к ней,дрожу весь, подкрался, открыл потихоньку дверь, встал у девочки за спиной и какзаору: «Бу-у!». А она и не дрогнула! Господи, Гек, тут я и сам заревел,и схватил ее на руки, и говорю; «Да простит Господь Всемогущий бедного старогоДжима, потому что сам он себя до скончания дней не простит!». Она же оглохла,Гек, совсем оглохла после болезни и онемела, а я ее так обидел!