Глава XIX. На плот вступаютгерцог и дофин

Прошли два не то три дня и столько же ночей; наверное,правильнее было бы сказать «проплыли», до того приятно, спокойно и мирноминовали они. А время мы проводили вот как. Река в тех местах разлилась уже доширины неохватной, доходившей местами до полутора миль; мы плыли ночами, а снаступлением дня останавливались и укрывались: как только ночь подходила кконцу, мы прерывали плавание и привязывали плот – почти всегда на тихой воде, унижнего края намывного острова, – нарезали тополевых и ивовых веток изаваливали ими плот. А после ставили закидушки. Сами же лезли в воду, купались,чтобы освежиться и охладиться; потом садились на мелководье, где вода нам примернопо колено была и смотрели, как приходит день. Нигде ни звука – полная тишь, какбудто весь мир спит, ну, может, бычья лягушка поревет иногда. Первым, что мы начиналиразличать, глядя на реку, была тусклая такая линия – лес на другом берегу; иничего больше разглядеть было нельзя; затем в небе появлялось бледное пятно,оно понемногу разрасталось, и река становилась видной все дальше, уже нечерная, а серая, с далеко-далеко плывущими по ней черными пятнышками –торговыми барками и тому подобным, и с длинными черными прочерками, это уж былиплоты; иногда до нас доносился скрип весел или неразборчивые голоса – так всебыло тихо и так далеко разлетались звуки; и понемногу мы начинали видеть наводе струистые полоски и понимали, что там быстрое течение омывает корягу, оттогоэти полоски и возникают; а вскоре становились видными и завитки поднимавшегосянад водой тумана, небо на востоке краснело, река тоже, и уже вырисовался наопушке дальнего леса дощатый сарай – лесной склад и, скорее всего, построенныйтяп-ляп: с такими щелями в стенах, что сквозь них кое-где и собака проскочит;потом задувал легкий ветерок, он прилетал с того берега и овевал нас,прохладный, свежий и так сладко пахнувший лесом и цветами; хотя иногда и неими, потому что тамошние люди выбрасывали на берег дохлую рыбу, щук или ещекого, а от нее такой тухлятиной разило – жуть кромешная; ну и наконец, наступалдень, и все улыбалось под солнцем, и принимались разливаться певчие птицы!

Теперь тонкий дымок никто бы уже не заметил, поэтому мыснимали с донок улов и готовили себе горячий завтрак. А после снова смотрели напустынную реку, и так нам было покойно да лениво, что понемногу нас одолевалсон. Время от времени, мы просыпались, оглядывали реку, пытаясь понять, что насразбудило, и может быть, видели пароход, который поднимался, пыхтя, вверх потечению, так близко к другому берегу, что ничего о нем сказать было нельзя, ну,разве что, где у него колеса прилажены – на корме или по бортам; а после него целыйчас ничего не было ни слышно, ни видно, кроме гладкой пустой воды – пустыня даи только. Потом появлялся скользящий по ней плот, тоже далекий-далекий, и поройкакой-нибудь юнга колол на нем дрова, на плотах этим почти всегда юнгизанимаются; мы видели проблеск летевшего вниз топора, но ни звука не слышали,потом топор поднимался снова, и только когда он уже оказывался над самой головойдровосека, до нас долетало «чинк!» – вот сколько времени уходило у звукана то, чтобы пересечь реку. Так мы и проводили день, бездельничая, слушаятишину. Однажды опустился густой туман и на проходивших мимо плотах и прочемстали бить, чтобы не залететь под пароход, в жестяные сковородки. Теперь, втумане, барки и плоты шли так близко к нам, что мы слышали, как на нихразговаривают, сквернословят и смеются – совсем ясно слышали, но никого невидели, и у нас от этого даже мурашки по коже бежали; можно было подумать, чтоэто духи летят мимо нас по воздуху. Джим сказал, что это наверняка духи и есть,но я ответил:

– Ну уж нет, дух не стал бы говорить: «Чтоб его черти забодали,этот туман!».

При наступлении ночи мы отплывали, а выйдя на середину реки,предоставляли плот самому себе, пусть плывет по течению, раскуривали трубки,сидели, болтая ногами в воде, толковали о разных разностях, и всегда оставалисьголыми, днем и ночью, если, конечно, комары позволяли, – новая одежда, которуюя получил от родителей Бака, была слишком добротной, чтобы оказаться еще иудобной, да я и вообще до одежды не великий охотник, ну ее совсем.

Иногда мы на долгий срок оставались на реке совсем одни.Далеко за водой различались берега и острова, ну, может искорка какая мелькнет– свеча в окне домишки; а временами и на воде огоньки появлялись – это уж, самипонимаете, был плот либо барка; и с какого-нибудь из этих судов вдруг долеталопение или звуки скрипки. Жизнь на плоту – лучше не бывает. Небо висело наднами, все в звездах, а мы лежали на спинах, смотрели на них и пытались решить,были ль они сотворены или сами собой народились, – я рассудил так: уж больнодолгое время ушло бы на то, чтобы сотворить их в таких количествах. АДжим сказал, что, может, их Луна несет, как курица яйца – ну, мне этопоказалось резонным, и я не стал с ним спорить, потому как знал, сколькоикринок может отложить самая обыкновенная лягушка, стало быть, и Луне оно посилам. А еще мы следили за падучими звездами, за тем, как они расчерчивают небеса.Джим полагал, что это выкидывают из гнезд те звезды, которые малость потухли.

Раз или два за ночь мы видели проходившие мимо нас в темнотепароходы, и время от времени из их труб вырывалась целая вселенная искр, дождемосыпавших воду, очень это было красиво; а после пароход уходил за изгиб реки,огни его мерцали и гасли, пыхтенье стихало и на реку снова опускался покой, и вконце концов, немалое время спустя, поднятые пароходом волны добирались до наси покачивали плот, а после даже и не знаю, как долго, ничего слышно не было – развечто лягушки иногда квакали.

После полуночи жившие у реки люди укладывались спать, иберега на два, на три часа становились совсем черными – никаких больше огоньковв окнах. Эти огоньки были у нас завместо часов – появление первого из нихозначало, что близится утро, и мы сразу начинали искать место, в котором можноостановиться и плот привязать.

Как-то поутру, перед самой зарей, мне подвернулся ничейныйчелнок, и я переплыл на нем быстрину, – там до берега и было-то всего ярдовдвести, – и поднялся примерно на милю по речушке, окруженной кипарисовым лесом,думал, может, ягод удастся набрать. А когда проходил место, в котором еепересекал коровий брод, смотрю, по ведущей к нему тропе бегут во всю прыть двоемужчин. Я уж подумал, что мне каюк, потому что, увидев, как кто-то за кем-тогонится, первым делом решал: за мной – ну, может, за Джимом. Собрался яразвернуть челнок и поскорее убраться оттуда, да только они подбежали совсем ужеблизко и закричали, умоляя меня спасти их жизни – они, дескать, ничего плохогоне сделали, так на них как раз за это целую охоту устроили, да еще и ссобаками. Хотели они сразу в челнок попрыгать, но я говорю:

– Нет, погодите. Собак и лошадей покамест не слыхать; выуспеете пройти по кустам немного вверх, а после входите в воду, спускайтесьсюда, тогда в челнок и сядете – этак вы хотя бы собак со следа собьете.

Они так и сделали, и как только уселись в челнок, я понессяк нашему островку, а минут через пять-десять мы услышали вдалеке лай собак илюдской крик. Мы слышали, как погоня приближается к речке, но видеть ее невидели; потом она, вроде как, остановилась, и некоторое время топталась наместе; мы уплывали все дальше и дальше и вскоре слышать ее перестали, а ковремени, когда за нашей спиной осталась целая миля леса и мы вышли на большуюреку, все уже стихло, и мы подплыли к нашему с Джимом острову и спряталисьсреди тополей. В общем, спаслись.

Одному из этих двоих было лет семьдесят, если не больше, –лысый, с совсем седыми бакенбардами. Лысину его прикрывала поношенная фетроваяшляпа с широкими полями, грудь – синяя, засаленная шерстяная рубашка, а ноги –драные, тоже синие холщовые штаны, заправленные в сапоги и державшиеся надомашней вязки подтяжках – хотя нет, подтяжка была одна. Через руку его былперекинут старый синего холста фрак с потертыми медными пуговицами, и каждый измужчин тащил по большому, туго набитому ковровому саквояжу самого жалкого вида.

Второй, тридцатилетний примерно, тоже одет был не ахти как.После завтрака мы прилегли на травку, разговорились, и первым делом выяснилось,что друг друга эти двое не знают

– Как вы нажили неприятности? – спрашивает лысый утридцатилетнего.

– Да, видите ли, я продавал тут средство от винного камня –камень-то оно с зубов сводит, но, как правило, вместе с эмалью, – и задержалсяна день дольше, чем следовало, а когда все-таки улизнул, столкнулся на тропе загородом с вами, и вы сказали, что за вами гонятся и попросили помочь вам выпутатьсяиз передряги. Я ответил, что и сам жду беды и готов удирать вместе с вами. Воти вся моя история, – а какова ваша?

– А я с неделю проповедовал в этом городишке трезвость, издешние женщины, молодые и старые, полюбили меня, как родного, потому что я ухкакого жару пьяницам задавал; поверите ли, по пять-шесть долларов за вечер заколачивал– десять центов с головы, детям и неграм вход бесплатный – и должен вам сказать,бизнес мой процветал, однако вчера вечером кто-то пустил слушок, будто я и самне дурак нализаться втихаря. Утром меня разбудил один негр и сказал, чтоздешний народ понемногу собирается с лошадьми и собаками и скоро уж весьсоберется, и у меня осталось примерно полчаса, потому что, если они меняизловят, то вываляют в смоле и перьях и прокатят на шесте, это как пить дать. Ну,завтрака я дожидаться не стал – аппетита не было.

– А знаете, старина, – говорит молодой, – я так понимаю, мымогли бы объединить наши усилия, как вы на этот счет?

– Ничего не имею против. Вы, собственно, чем на хлебзарабатываете – по преимуществу?

– Вообще-то я вольный печатник; кое-что смыслю впатентованных лекарствах; играю на театре – трагик, знаете ли; демонстрирую,если подворачивается случай, чудеса месмеризма и френологии; преподаю – дляразнообразия – пение и географию; иногда лекции читаю; короче говоря, берусь завсе, что в руки идет, – лишь бы это не работа была. А вы чем промышляете?

– В свое время, отдал много сил медицине. Лучше всего у меняполучалось целительство посредством наложения рук, оно от всего помогало – и отрака, и от паралича, и от прочего; ну, еще я отлично предсказываю будущее, тоесть, при наличии помощника, который собирает для меня необходимые сведения. А крометого, читаю проповеди, провожу молитвенные собрания и обращаю желающих вхристианство.

Некоторое время все молчали, а потом молодой человек тяжковздохнул и говорит:

– Увы!

– Чего это вы увыкать надумали? – спрашивает лысый.

– Подумать только, какую жизнь мне приходится вести, в какомнизком обществе вращаться.

И он вытер тряпицей уголок глаза.

– Ишь ты, поди ж ты, – чем это не угодило вам наше общество?– спрашивает лысый, да обиженно так, свысока.

– Да, для меня довольно и такого, иного я незаслуживаю, ибо кто принудил меня пасть столь низко, когда я парил столь высоко?Я сам. Вас я ни в чем не виню, джентльмены, отнюдь, – я никого не виню.Я получил по заслугам. Пусть холодный мир поступит со мной еще и похуже, одно язнаю наверняка – где-то впереди меня ожидает могила. Мир может жить всегдашнейего жизнью, он может отнять у меня все – моих близких, мои владения, все, но ее он не отнимет. Настанет день и я лягу в нее и обо всем позабуду, и мое бедноеразбитое сердце изведает, наконец-то, покой.

– Да плевать я хотел на ваше разбитое сердце, – говоритлысый, – что вы нам тычете в нос ваше бедное разбитое сердце? Мы-то ничего вам плохого не сделали.

– О нет, не сделали, я знаю. И не виню вас, джентльмены. Ясам низвел себя на дно – низвел своими руками. И страдаю я по заслугам – о да,по заслугам, – а потому и не жалуюсь.

– Откуда это вы себя низвели, хотелось бы знать? Откуда?

– Ах, вы все равно не поверите, никто мне не верит… оставимэто… оно не стоит внимания. Тайна моего рождения…

– Тайна вашего рождения! Вы что, хотите сказать…

– Джентльмены, – торжественно говорит молодой, – я откроювам эту тайну, ибо вижу, что вам ее можно доверить. По праву рождения я герцог!

Джим так глаза и вытаращил, да и я, наверное, тоже. А лысый говорит:

– Да ну вас! Вы что, серьезно?

– Серьезно. Мой прадед, старший сын герцога Бриджуотерского,в конце прошлого столетия сбежал в эту страну, чтобы подышать неразбавленным воздухомсвободы. Здесь он женился и умер, оставив сына, а примерно в то же время умер иего отец. Второй сын покойного герцога присвоил себе и титулы, и владения – настоящийже герцог, тогда еще младенец, остался в пренебрежении. Я – прямой потомокэтого младенца, истинный герцог Бриджуотерский, и вот я, всеми покинутый,лишенный высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным миром, оборванный,изнуренный, с разбитым сердцем, пал настолько, что вынужден странствовать наплоту в компании уголовных преступников!

Очень нам с Джимом жалко его стало. Мы попытались утешитьего, однако он сказал, что утешать его без толку, потому как он безутешен; впрочем,если мы почтим в нем герцога, то это будет для него благом, которое превышевсех прочих; а мы сказали, что почтим, конечно, пусть только он объяснит намкак. Он и объяснил: разговаривая с ним, мы должны кланяться и говорить «вашамилость», или «сударь мой», или «ваше лордство» – а впрочем, он не возражает и противтого, чтобы его именовали попросту: «Бриджуотер», поскольку это, сказал он,титул, а не фамилия; а еще, один из нас должен прислуживать ему за столом, ну ивсякие его распоряжения исполнять.

Ладно, ничего тут трудного не было, так мы делать и стали.Во время обеда Джим стоял за его спиной, прислуживал, и говорил: «Желает ливаша милость вон того или вот этого?» – ну и так далее, и сразу видно было, чтогерцогу это сильно нравится.

Зато старик приуныл – не говорил ни слова, только смотрел снедовольством, как мы вокруг герцога увиваемся. Походило на то, что у негокакая-то мысль вызревает. И точно – ближе к вечеру он вдруг говорит:

– Послушайте, Билжуотер, – говорит, – мне вас страх какжаль, но вы не единственный, с кем приключились такие неприятности.

– Вот как?

– Нет, не единственный. Не одного вас низвергли с самыхвысот нехорошие люди.

– Увы!

– Нет, не одного, и тайна рождения тоже имеется не только увас.

И, вы не поверите, он заплакал.

– Погодите! О чем это вы?

– Могу ли я верить вам, Билжуотер? – говорит, продолжаярыдать, старик.

– До горестной кончины! – герцог сжал руку старика и спрашивает:– Так какая у вас там тайна: говорите!

– Знайте же, Билжуотер, что я – покойный дофин!

На сей раз, глаза у нас с Джимом аж на лоб повылезали, можетене сомневаться. А герцог и говорит:

– Кто-кто?

– Да, друг мой, это святая правда – в сей миг ваш взорустремлен на несчастного, запропавшего дофина – Луя Семнадцатого, сына ЛуяШестнадцатого и Мэрии Антонетты.

– Вы? В вашем-то возрасте? Ну уж нет! Назвались бы, если вамохота, покойным Карлом Великим, вам же лет шестьсот, если не семьсот, да и то ещесамое малое.

– Это все горести, Билжуотер, горести состарили меня,горести наградили меня этими сединами и преждевременной плешью. Да,джентльмены, перед вами – облаченный в синюю дерюгу, обнищавший, скитающийся,изгнанный, растоптанный и страдающий истинный король Франции!

Тут он опять заплакал-зарыдал, – мы с Джимом прямо не знали,что делать, так нам его жалко было, – ну и гордились, конечно, и радовались,что попали в такую компанию. Так что, мы принялись обхаживать его, – как передтем герцога, – постарались утешить. Однако король сказал, что утешить его невозможно,вот когда он помрет и распростится с этим миром, тогда и утешится, хотя,говорит, иногда ему становится лучше и вообще как-то по себе, если людиотносятся к нему так, как он того заслуживает, – ну, там, встают перед ним,прежде, чем слово сказать, на колени и называют его не иначе как «вашевеличество», и за столом ждут, пока он все блюда не перепробует, а там уж исами лопать начинают, и не садятся в его присутствии, покамест он им того недозволит. Ну, мы с Джимом стали его величать, делать для него то, другое итретье, и не садились, пока он не скажет, что можно. Ему от этого шибко лучшестало – он повеселел, размяк. Зато герцог на него, похоже, разобиделся, герцогутакой поворот событий совсем не по вкусу пришелся, однако король обошелся с нимпо-дружески, сказал, что его отец держался весьма хорошего мнения опрадедушке герцога, да и обо всех прочих герцогах Билжуотерских и позволял им завсегдагостить в его дворце, однако герцог все равно долго просидел, надувшись, покакороль не сказал:

– Послушайте, Билжуотер, нам на этом плоту еще эвона сколькоплыть, так чего ж мы друг на друга зубы точить будем? Кому от этого лучше-тостанет? Я же не виноват, что родился не герцогом, и вы не виноваты, что некоролем родились – ну так и нечего нам об этом печалиться. Лови удачу, где ловится– такой у меня девиз. Разве плохо, что мы с вами сюда попали? – еды навалом,живем без забот, – так дайте мне вашу руку, герцог, и пускай все мы будемдрузьями.

Герцог так и сделал, и мы с Джимом обрадовались. Понимаете,от этого все вроде как уладилось, ну и слава богу, потому что всякие распри наплоту это же последнее дело, на плоту ведь что прежде всего требуется? – чтобывсе были довольны, чувствовали себя в своей тарелке и ни на кого не злобились.

Я-то довольно быстро понял, что никакие эти вруны не королии не герцоги, а просто пустозвоны и мошенники последнего разбора. Но ничего им проэто не сказал, ни разу – так оно лучше всего, тогда и свар никаких не будет, инеприятностей. Хотят они, чтобы мы называли их королем да герцогом, ну и наздоровье, я не против, главное, чтобы в дому тихо было, – я и Джиму ничего говоритьне стал – зачем? Если я и получил от папаши какую науку, так сводилась она ктому, что с людьми вроде него самое правильное не спорить – пусть себевытворяют, что хотят.

 

Глава XX. Что учинилинаши аристократы в Парквилле  

Наконец, взялись они и за нас, вопросы начали задавать:очень им хотелось узнать, почему это мы и плот укрываем, и сами днем прячемсявместо того, чтобы плыть – уж не беглый ли Джим? А я говорю:

– Господи-боже! Да разве беглый негр побежал бы на юг?

Они согласились: нет, на юг не побежал бы. Нужно былопридумать для них какое-то объяснение, ну я и начал:

– Наша семья в Миссури жила, в Пайке, там я и родился, ародные мои почти все перемерли, только и остались что я, да папа, да братик Айк.И папа решил бросить те места, спуститься вниз и поселиться у дяди Бена, укоторого свой домик около реки, милях в четырех ниже Орлеана. Однако папа былбедный, еще и долгов понаделал, и когда он по ним расплатился, у нас осталосьвсего-навсего шестнадцать долларов да наш негр, Джим. На такие деньгичетырнадцать сотен миль не проплывешь, ни на палубе, ни еще как. Но только,когда паводок начался, папе удача улыбнулась – он вот этот плот в реке выловил,и мы сообразили, что сможем на нем до Орлеана спуститься. Правда, удача емуулыбалась недолго, потому как однажды ночью столкнулись мы с пароходом, и тототломал у нашего плота нос, а мы все попрыгали за борт и нырнули, чтобы подколесо не попасть. Я и Джим, мы-то вынырнули, ну а папа пьяненький был, а братумоему, Айку, только-только четыре года стукнуло, ну оба они на дне и остались.Вот, а в следующую пару дней нам просто проходу не давали, то и дело подплывалив лодках люди и пытались отнять у меня Джима, говорили, что он, наверное,беглый. Ну мы и перестали днем на реке показываться, ночью-то к нам цеплятьсянекому.

Герцог говорит:

– Ладно, дайте мне время, а уж я соображу, как намустроиться, чтобы можно было и днем плыть, если охота придет. Обдумаю это делокак следует и разработаю план, который все уладит. А сегодня на островепосидим, потому что проплывать мимо здешнего городишки при свете дня – это,знаете ли, здоровью вредить.

Ближе к ночи небеса затянуло тучами и стал собираться дождь:по краю неба то и дело полыхали зарницы, листья на деревьях затрепетали, – яснобыло, что гроза надвигается не шуточная. Так что герцог с королем залезли наплот, чтобы осмотреть наш шалаш, выяснить, какие там постели. Я-то спал насоломенном тюфяке, а вот у Джима постель была похуже – тюфяк, набитыйобвертками кукурузных початков, а в таком непременно кукурузные кочерыжкипопадаются, и они впиваются человеку в бока, а стоит ему повернуться, обвертки шуршат,точно он по груде сухой листвы катается, – шум стоит такой, что человеку заснутьну никак не возможно. Ну и вот, герцог решил, что он на моем тюфяке спатьбудет, однако король с ним не согласился. Говорит:

– По моим понятиям, различие наших санов предполагает, чтоспать на кукурузном тюфяке мне не к лицу. Его надлежит занять вашей милости.

Мы с Джимом испугались, думаем, сейчас они переругаются, ипотому сильно обрадовались, когда герцог сказал:

– Такова моя участь – быть втоптанным в грязь железной пятойтирании. Несчастья сломили мой высокий некогда дух. Я уступаю вам, я покоряюсь– такова, повторяю, участь моя. Я одинок в этом мире, страдание мой удел, и яготов сносить его.

Как только стемнело, мы отплыли. Король велел нам держатьсясередины реки и не зажигать огня, пока мы не уйдем от городка подальше вниз.Скоро показалась горстка огней – городок, понятное дело, – мы прошли примерно вполумиле от него. Спустившись на три четверти мили, мы вывесили сигнальныйфонарь, а около десяти началась гроза – ветер, гром, молнии, все, какполагается, – и король приказал нам нести вахту, пока погода не наладится, асам заполз вместе с герцогом в шалаш и спать завалился. Моя вахта начиналасьпосле двенадцати, однако я не стал бы спать, даже если б моя постель осталась свободной,потому как такие бури не каждый день случаются и даже не раз в неделю, что нет,то нет. Господи, как же выл тогда ветер! И через каждую секунду-другую ослепительныйсвет обливал беляки на полмили вокруг, и мы различали посеревший от дождяостров и деревья, мотавшиеся на ветру; а после – хрясь! и – бум! бум!бум-бурубум-бу-бум-бум-бум – гром, рокоча, раскатывался по небу и затихал и тутже – рррраз! – новая молния и новый громовый удар. Время от времени,через плот перекатывалась, едва не смывая меня, волна, но я же все равно голыйбыл и потому ничего против не имел. А топляков да коряг мы не боялись – молниясверкала, пролетая по небу, так часто, что мы замечали их достаточно рано длятого, чтобы отвернуть плот в ту или в эту сторону и проскочить мимо.

Я уже говорил, моя вахта приходилась на середину ночи, номеня к тому времени до того в сон клонить стало, что Джим вызвался отстоятьпервую ее половину, – на Джима в таких делах всегда положиться можно было. Язаполз в шалаш, однако король с герцогом до того там раскорячились, что мнепристроиться было негде, ну я и лег снаружи – дождь меня не пугал, он же теплыйбыл, а волны шли уже не такие высокие. Правда, около двух они опять разгулялись,и Джим даже хотел разбудить меня, но передумал, решив, что они все-таки ничегомне не сделают. Вот тут он ошибся, – очень скоро накатил самый настоящий вал исмыл меня за борт. Джим чуть не помер со смеху. Я, кстати сказать, другого такогосмешливого негра отродясь не встречал.

Я встал на вахту, а Джим улегся да тут же и захрапел, а тами гроза понемногу стихла и, как только показался первый домишко, в котором ужезажгли свет, я разбудил Джима, и мы завели плот в укромное место, чтобыпереждать там день.

После завтрака король вытащил колоду старых, дрянненькихкарт и они с герцогом уселись играть в «семь очков», по пять центов за кон.Однако вскоре карты им надоели, и они решили «разработать план кампании», какэто у них называлось. Герцог порылся в своем саквояже, вытащил стопку печатныхафишек и начал зачитывать их вслух. В одной говорилось, что «Прославленныйдоктор Арман де Монтаблан из Парижа» прочтет в таком-то месте «лекцию о френологическойнауке», такого-то (пробел) числа, такого-то (пробел) месяца, вход десять центов;а также «за двадцать пять центов начертит каждому желающему схему его натуры».Герцог сказал, что это он и есть, прославленный доктор. Еще одна афишкаобращала его во «всемирно известного шекспировского трагика, Гаррика Младшего,из театра Друри-Лейн, Лондон». В других он носил другие имена и совершал всякиедругие чудеса, например, отыскивал воду и золото с помощью «волшебной лозы»,«снимал заклятия ведьм» и прочее. В конце концов, он и говорит:

– Однако ближе всего мне муза театра. Вы когда-нибудьвыходили на сцену, а, величество?

– Нет, – отвечает король.

– Ну, ничего, скоро выйдете, ваше павшее величество, и трехдней не пройдет, – говорит герцог. – В первом же городке, какой нам подвернется,мы снимем зал и покажем поединок на мечах из «Ричарда Третьего» и сцену убалкона из «Ромео и Джульетты». Как вам такая мысль?

– Я, Билджуотер, всегда готов на любое дело, лишь бы оноденежки приносило, но, понимаете, я ж ни аза в комедиантстве не смыслю, да и втеатре почти не бывал. Когда мой папа устраивал представления в нашем дворце, яеще слишком мал был. Как полагаете, сможете вы меня обучить?

– С легкостью!

– Ладно. Меня давно уж подмывает освоить что-нибудьновенькое. Давайте сейчас и начнем.

Ну, герцог объяснил ему, кто такой Ромео, а кто Джульетта, исказал, что он привык к роли Ромео и потому Джульетту придется изображатькоролю.

– Но ведь, если Джульетта такая молоденькая девица, герцог,моя лысина и баки могут показаться людям странными.

– А, не волнуйтесь, здешние деревенские олухи об этом и незадумаются. И потом, знаете, вы же будете в костюме, а он все меняет. Джульеттастоит на балконе, наслаждается, перед тем, как в кроватку улечься, луннымсветом, на ней ночная рубашка и ночной чепчик с оборочками. Вот они,костюмы-то.

И он вытащил из саквояжа три костюма из занавесочногоситчика – два, по его словам, изображали средневековые доспехи Ричарда III и того малого, с которым он подрался, а третий – длиннуюбелую ночную сорочку из коленкора, к которой прилагался белый же чепчик соборочками. Королю костюмчик понравился. Герцог достал книжку и прочитал всюсцену – роскошным таким голосом, − и при этом расхаживал гоголем по плоту,играя обе роли сразу, чтобы король понял, как оно делается, а после отдал емукнижку и велел вызубрить его роль наизусть.

За излукой, милях в трех от нее, обнаружился захудалыйгородишко, и после обеда герцог сказал, что придумал, как нам плыть при светедня, не подвергая Джима опасности, − нужно только заглянуть в городок,чтобы все это обделать. Король решил ехать с ним, посмотреть, не подвернется ликакое прибыльное дельце. А поскольку у нас вышел запас кофе, Джим сказал, чтохорошо бы и мне сплавать с ними в челноке и разжиться новым.

Приплыв в городок, мы не обнаружили никакого дыхания жизни;улицы его словно вымерли – пустые, тихие, как по воскресеньям. Наконец,отыскали мы на задворках больного негра, гревшегося на солнышке, и тот сказал,что все, кто не слишком мал, болен или стар, отправились на молитвенноесобрание, происходившее милях в двух оттуда, в лесу. Король выспросил у негра,как туда добраться, и сказал, что, пожалуй, сходит, посмотрит, что там у них засобрание, и мне с ним пойти разрешил.

А герцог заявил, что ему нужна печатня. И он ее нашел идовольно скоро – над столярной мастерской: столяры, наборщики и прочие, всеушли на собрание, а двери в городишке, похоже, никогда не запирались. Печатнябыла грязная, замусоренная, на стенах, покрытых пятнами типографской краски,висели объявления с портретами лошадей и беглых негров. Герцог стянул с себясюртук и сказал, что теперь он в своей стихии. Ну, а мы с королем отправилисьна молитвенное собрание.

Добрались мы туда примерно за полчаса – мокрыми от пота, потомучто день был жуть какой жаркий. И увидели около тысячи человек, съехавшихся совсей округи, некоторые аж за двадцать миль притащились. В лесу куда ни глянь – повозки,фургоны, лошади, кормящиеся из корыт и перебирающие ногами, чтобы отогнать мух.Кое-где стояли навесы – четыре кола и кровля из веток, – под ними шла торговлялимонадом и пряниками, лежали груды арбузов, молодых кукурузных початков ипрочего добра в этом роде.

Проповеди произносились под такими же навесами, только этибыли побольше и вмещали много народа. Здесь стояли скамьи, сколоченные изгорбыля, – по краям в нем просверлили дыры, а в них вбили палки, вот иполучились ножки. Спинок у скамей не имелось. Проповедникам отводились высокиепомосты, сооруженные на одном из концов каждого навеса. Женщины были в соломенныхшляпках, некоторые в сермяжных платьях, некоторые в бумазейных, а некоторые,совсем молоденькие, в коленкоровых. Среди молодых мужчин попадались такие, чтопришли сюда босиком, кое-кто из детишек был в одних только холщовых рубахах. Изстарух многие вязали, а из молодых многие украдкой строили друг дружке глазки.

Под первым навесом, к которому мы подошли, проповедник читалгимн. Выкрикнет две строчки и все их тут же споют; получалось у них здорово,приятно было слушать, – так много людей и поют с таким воодушевлением; апроповедник тут же выкрикивал следующие две, и их тоже выпевали, ну и такдалее. Люди расходились все пуще, пели все громче, так что под конец гимна кто-тоуже стонал и плакал, а кто-то просто вскрикивал. Тогда проповедник приступил к проповедии приступил не на шутку; он подскакивал то к одному боку помоста, то к другому,а после к самому краю, и склонялся над толпой, руки и тело его постояннопребывали в движении, слова он выкрикивал во все горло, а иногда поднимал передсобой Библию, раскрывал ее и поворачивал туда-сюда, вроде как всем напоказ,крича: «Вот он, медный змий в пустыне! Взгляни на него и останешься жив[ИСБ1]!». И люди кричали в ответ: «Слава! Ами-инь!». А проповедник все продолжал, и многие уже стонали, и плакали,и повторяли «аминь»:

– О, придите на скамью скорбящих! придите, черные от греха!(Аминь!) придите, недужные и обиженные! (Аминь!) придите, увечные,хромые и слепые[ИСБ2]! (Аминь!) придите,бедные и нищие, погрязшие в грехе! (Ами-инь!) придите, изнуренные, и нечистые,и страждущие! – придите, унылые духом[ИСБ3]! придите, сокрушенные сердцем[ИСБ4]! придите в рубище, грехе игрязи! воды очищения ждут вас, дверь отверста на небе[ИСБ5] – о! вступите в нее иузнайте покой! (Ами-инь! Слава, слава, аллилуйя!).

Ну и так далее. Разобрать слова проповедника было уженевозможно из-за воплей и рыданий. Повсюду в толпе люди вскакивали на ноги иизо всех сил, с текущими по щекам слезами, пробивались к скамье скорбящих; акогда все передние скамьи заполнились скорбящими, они запели, зарыдали, сталипо соломе кататься – бедлам да и только.

Ну вот, я и глазом моргнуть не успел, как и король вопитьпринялся, да еще и громче всех, а после пробился к помосту и стал упрашиватьпроповедника, чтобы тот позволил ему обратиться к народу, – тот и позволил. Икороль стал рассказывать, как он был пиратом – тридцать лет пиратствовал повсему Индийскому океану, – и как прошлой весной его команда почти вся полегла всражении, и он вернулся на родину, чтобы набрать новых людей, а нынешней ночьюего, слава Всевышнему, обобрали и ссадили с парохода на берег без цента вкармане, но он этому только рад; это, дескать, самая большая радость из тех, какиекогда-либо выпадали ему на долю, потому что теперь он стал другим человеком исчастлив впервые в жизни, и хоть он наг и нищ, но прямо сию минуту отправитсяназад, на Индийский океан, и посвятит остаток жизни стараниям наставить пиратовна путь истинный; ибо он может делать это лучше любого другого, потому какзнаком со всеми пиратскими шайками океана; и хоть без денег добираться туда емупридется долго, но он все равно отправится в путь и каждый раз, обратив пиратав истинную веру, будет говорить ему: «Не благодари меня, я этого не заслужил, всезаслуги принадлежат славным жителям Поквилля[ИСБ6], устроившим молельноесобрание, – побочным братьям и благодетелям рода человеческого, – и вот этомуславному проповеднику, лучшему другу пиратов!»

Тут он залился слезами и все остальные тоже. Потом кто-тозакричал: «Давайте устроим для него сбор, давайте сбор устроим!». С полдесяткалюдей повскакало на ноги, чтобы начать собирать деньги, но тут кто-то ещекрикнул: «Пусть лучше он обойдет нас с шляпой!». Все согласились с этими проповедник тоже.

Ну, король и обошел всю толпу, промокая шляпой глаза и благословляя,и превознося, и благодаря людей за их доброту к далеким, бедным пиратам; ивремя от времени самые хорошенькие девушки, по щекам которых катили слезы,подходили к нему и просили дозволения поцеловать его на память, и он каждый раздозволял, а некоторых даже сам обнимал и целовал раз по пять, по шесть, – апотом ему предложили остаться в городке на неделю, и все наперебой стали проситьего пожить в их домах, говоря, что сочтут это за честь, однако король отвечал,что, поскольку сегодня последний день молитвенного собрания, он уже никакой пользыпринести здесь не сможет, а кроме того, ему не терпится поскорее отправиться наИндийский океан и приступить к трудам своим среди пиратов.

Когда мы вернулись на плот и король сосчитал выручку,оказалось, что он огреб аж восемьдесят семь долларов и семьдесят пять центов.Да он еще и увел из-под какого-то фургона – пока мы лесом назад шли – трехгаллоннуюбутыль виски. Король сказал, что, с какой стороны ни взгляни, а это был лучшийиз дней его миссионерской деятельности. Сказал, что, когда подворачиваетсяслучай облапошить молитвенное собрание, туземцы по сравнению с пиратами – это простокак нет ничего.

Герцог-то полагал, что это он заработал хорошиеденьги, но после возвращения короля мнение свое изменил. Он набрал и отпечаталдля фермеров два маленьких объявления о продаже лошадей и содрал с них четыредоллара. А кроме того, набрал на десять долларов объявлений для газеты исказал, что возьмет за них те же четыре доллара, если ему заплатят вперед – и ничего,заплатили. Подписка на газету стоила два доллара в год, однако герцог принялтри подписки, взяв по полдоллара, и все на тех же условиях – деньги вперед; сним хотели расплатиться, как оно заведено, дровами и луком, но он сказал, чтопару дней назад приобрел концерн и теперь нуждается в наличности, потому иснизил стоимость подписки до последних пределов. А еще он набрал маленькийстишок, который сам сочинил, из головы – три строфы, красивые такие и грустные,– назвался стишок «Топчи же, хладный мир, страдающее сердце», – и оставил весьнабор в типографии, хоть сейчас в газете печатай, совсем ничего за это не взяв.

Следом он показал нам еще одно объявленьице, котороеотпечатал опять-таки задаром, потому что оно предназначалось для нас. Это былакартинка, изображавшая беглого негра, который нес на плече палку с привязаннымк ней узелком, под негром значилось: «Награда 200 долларов». А все приметыбеглеца относились к Джиму и описывали его точка в точку. В объявлении былосказано, что он прошлой зимой сбежал с плантации Сент-Жак, находящейся на сорокмиль ниже Нового Орлеана, и, скорее всего, направляется на север, а всякий, ктоизловит его и привезет назад, получит вознаграждение, плюс оплату всехрасходов.

– С завтрашнего дня, – говорит герцог, – мы сможем плыть иднем, коли нам захочется. А если увидим, что к нам кто-то направляется, таквсегда успеем связать Джима веревкой по рукам и ногам, засунуть его в шалаш,показать это объявление и сказать, что поймали его в верховьях реки, а сами мылюди бедные, денег на пароход у нас нет, вот мы и заняли плот у друзей и теперьплывем за наградой. Конечно, цепи и кандалы смотрелись бы на Джиме куда лучше, однакоони не вязались бы с нашими увереньями в бедности. Примерно как драгоценныеукрашения. А веревки сойдут в самый раз, – следует выдерживать единство стиля,как говорим мы, артисты.

Все мы сказали, что герцог это очень умно придумал – ивправду ведь, теперь можно будет и днем плыть. И решили, что лучше уйти этойночью на столько миль, на сколько удастся, от городка – от шума, которыйнаверняка наделает в нем работа герцога в печатне, – а потом можно будет плыть,когда нам захочется.

Затаились мы в зарослях и до десяти вечера носу из них невысовывали, а после поплыли, держась подальше от городка, и, пока он не скрылсяиз виду, даже фонарь не вывешивали.

Когда Джим в четыре утра позвал меня на вахту, то