Глава VI. Папашасражается с Ангелом Смерти

Ну вот, старик мой довольно скоро поправился и опятьпринялся за свое. Первым делом он затеял судиться с судьей Тэтчером, чтобы тот емуденьги отдал, а следом взялся за меня, пытаясь отвадить от школы. Пару раз онменя изловил и отколошматил, но я все равно продолжал ходить туда и научилсяувиливать от него и удирать. Раньше-то меня в школу не шибко тянуло, но теперья решил, что буду ходить в нее исправно – папаше на зло. Суд не спешил –походило на то, что до разбирательства дела они там и вовсе никогда не дойдут,так что я время от времени занимал у судьи два-три доллара и отдавал их, чтобыизбежать взбучки, папаше. Получив деньги, он каждый раз напивался, а напившись,каждый раз куролесил по всему городу и его каждый раз сажали в тюрьму. Папашуэто устраивало – самая подходящая для него была жизнь.

Он все время слонялся вокруг дома вдовы Дуглас и, в концеконцов, она сказала папаше, что если он это дело не оставит, ему придется несладко.Ну, тут уж он совсем взбеленился. Заявил, что покажет всем, кто Геку Финну хозяин.И как-то весной выследил меня, изловил и увез в ялике на три мили вверх пореке, а там пересек ее и высадился на лесистом иллинойском берегу, в такомместе, где не было никакого жилья, а только одна сложенная из бревен хижинкастояла в лесу, да в таком густом, что найти ее, не зная, где она, было никакневозможно.

В ней он меня и держал все время, не давая никакойвозможности сбежать. Мы жили в старой лачуге, дверь папаша всегда на замокзапирал, а ключ прятал на ночь под подушку. У него было ружье – спер где-то,так я понимаю, – и мы охотились, ловили рыбу, тем и жили. Время от времени, он уходилна три мили вниз, к переправе, и там обменивал рыбу и дичь на виски, а послеприносил его домой, напивался и приятно проводил время, лупцуя меня. Вдова, вконце концов, выяснила, куда я заподевался, и прислала одного человека, чтобы тотпопробовал меня забрать, но папаша шугнул его, пригрозив ружьем, да я в сскором времени и привык к такой жизни, все в ней было хорошо – кроме побоев.

Жизнь была неспешная, приятная – лежишь день-деньской дапокуриваешь – или рыбку ловишь и никаких тебе учебников. Прошло два месяца слишком, одежда моя вся изодралась, запачкалась, а я перестал даже понимать, чтоуж мне так нравилось у вдовы – там и умываться надо было, и есть с тарелки, ипричесываться, и ложиться по часам, и вставать по ним же, и с книжкойкакой-нибудь ко мне вечно приставали, да еще старая мисс Ватсон меня все времяпилила. Возвращаться туда я больше не хотел. Ругаться я у вдовы почти разучился,потому как ей это не нравилось, а тут опять начал, – папаша ничего против неимел. В общем, с какой стороны ни взгляни, жизнь в лесу была самая что ни наесть приятная.

Другое дело, что папаша приладился дубасить меня ореховойпалкой, и вот это сносить было трудно. У меня уже вся спина рубцами покрылась. Даон еще и уходил слишком часто и всякий раз запирал меня в хижине. Однажды запери исчез аж на три дня. Ужас как мне было одиноко. Я даже решил, что он утонул итеперь мне отсюда не выбраться. Ну, перепугался, конечно. И сказал себе, чтонадо придумать какой-то способ бегства. Я уже много раз пытался найти лазейкунаружу, да все не получалось. Окно у нашей хибары было такое, что в него исобака не протиснулась бы. По дымоходу я тоже вылезти не мог, он был слишкомузким. Дверь толстая, сколоченная из крепких дубовых досок. Папаша усердно следилза тем, чтобы, уходя, не оставлять в лачуге ни ножа, ни еще чего-нибудь – я ее,наверное, раз сто всю обшарил, только этим и занимался, потому как больше мневремя скоротать было нечем. Однако в те три дня я, наконец, кое-что нашел –старую, ржавую ножовку без ручки, засунутую кем-то между одним из стропил идощатой крышей. Смазал я ее и принялся за работу. В глубине лачуги, прямо застолом, висела прибитая к стене старая конская попона, не позволявшая ветру,когда он задувал в щели между бревнами, гасить свечу. Я залез под стол,приподнял попону и начал отпиливать кусок бревна, достаточно толстого, чтобы ямог пролезть в дыру, которую выпилю. Работа была, конечно, долгая, однако япочти уж закончил ее, когда услышал в лесу выстрел папашиного ружья. Ябыстренько устранил все следы моих трудов, опустил попону и спрятал пилу, а тути он явился.

Настроение у него было паршивое – как, впрочем, и всегда. Онсказал, что побывал в городе и все там идет из рук вон плохо. Его адвокатуверяет, что сможет выиграть дело и отсудить деньги, нужно только, чтобыпроцесс, наконец, начался, однако существует множество способов отсрочить его,и судья Тэтчер все их знает. А еще он сказал, будто ходят разговоры о другомпроцессе, насчет того, чтобы отобрать меня у папаши и отдать под опеку вдовы и,если верить этой болтовне, на сей раз так оно и случится. Это меня здоровонапугало, потому как я вовсе не хотел возвращаться к вдове, снова влезать втесный костюмчик и становиться цивилизованным, как они это называют, человеком.Ну, тут старик мой начал ругаться и обложил дурными словами вся и всех, когосмог припомнить, а потом обложил, чтобы уж наверняка никого не пропустить, повторому разу, и кончил тем, что охаял всех скопом, в том числе и тех, кого он незнал по имени, и потому, когда добирался до одного из них, говорил просто – какего там – и шел дальше.

Папаша заявил, что еще посмотрит, как это вдова заполучитменя. Он, дескать, будет держать ухо востро и, если кто попытается заявитьсясюда и шутки с ним шутить, так он знает милях в семи-восьми отсюда местечко, вкотором спрячет меня, и пусть они тогда ищут хоть до упаду, все равно ни чертане найдут. И от этого мне тоже стало не по себе, но всего на минуту: я решил,что дожидаться здесь, пока он это проделает, не стану.

Старик велел мне сходить к ялику, перенести в лачугу то, чтоон привез. В ялике лежал мешок с кукурузной мукой, фунтов на пятьдесят,здоровенный кусок копченой грудинки, патроны, четырехгалонная бутыль виски,старая книга и две газеты, – это чтоб пыжи делать, – и немного пакли. Явыгрузил все это на берег и присел отдохнуть на носу ялика. Посидел, подумал, ирешил, что, удирая, прихвачу с собой ружье и лески и укроюсь в лесу. На одномместе подолгу оставаться не буду, а стану бродить по округу, все больше ночами,кормиться охотой да рыбалкой и забреду так далеко, что ни папаша, ни вдованипочем меня не отыщут. Я так увлекся этими мыслями, что про время и думатьзабыл – пока не услышал, как папаша орет, интересуясь, заснул я или утоп.

Перетащил я все в лачугу, а тут и стемнело. Пока я готовилужин, папаша пару раз приложился к бутылке и вроде как разогрелся, и снованачал рвать и метать. В городе он напился, ночь провел в канаве, так чтосмотреть на него было одно удовольствие. Ну, вылитый Адам, только что вылепленныйиз глины. Обычно, когда виски ударяло ему в голову, он принимался обличатьправительство, то же самое произошло и теперь.

– Правительство, называется! Да вы посмотрите, на что оно похоже,ваше правительство. Закон у них, видишь ли, такой есть, чтобы у человека сынаотбирать – родного сына, на которого он столь трудов положил, столько сил иденег потратил, чтобы его вырастить. Да, а когда он, наконец, воспитал сына,чтобы тот, значит, работать мог, чтоб заботился об отце, дал ему отдохнуть, тутсразу закон этого сына – хвать! И это правительство? Пустое место, вотчто это такое! Ихний закон принимает сторону судьи Тэтчера, помогает ему неподпускать меня к моей же собственности. Что он делает ваш закон, а? Беретчеловека, у которого шесть тысяч долларов в банке лежат, если не больше, изасовывает его в развалюху вроде этой, и заставляет носить одежду, в которой исвинья-то постыдилась бы на люди выйти. И они называют это правительством! Иди,добейся от такого правительство, чтобы оно твои законные права соблюдало. Меняиногда так и подмывает уехать из этой страны навсегда, бросить ее на произволсудьбы, и все. Да, я им так и сказал, прямо в лицо судье Тэтчеру сказал.Меня многие слышали, все подтвердят. Говорю: да я за два цента бросил бы вашупоганую страну и больше к ней близко не подошел бы. Так и сказал. Вы посмотритена мою шляпу, говорю, если ее можно назвать шляпой, – сверху вся драная, а поляниже подбородка свисают, это разве шляпа? Да если б я печную трубу на башкунапялил, и то красивее вышло бы. Смотрите, смотрите, говорю, вот какую шляпуносит человек, который был бы в этом городе богаче всех, если б ему позволили своиправа отстоять.

– Да уж, отменное у нас правительство, лучше некуда. Ну вотсам посуди. Был там у них один свободный негр из Огайо – мулат, почти такой жебелый, как мы с тобой. Рубашку он носил такую белую, каких ты и не видел, ишляпа у него была самая роскошная, во всем городе не нашлось бы человека,который так хорошо одевался, да он еще и золотые часы на цепочке носил, и тростьс серебряным набалдашником, а сам весь седой такой, – ну, первейший набоб вовсем штате, чтоб его! И что ты думаешь? Уверяли, будто он профессор в колледжеи на всяких языках говорит, и все не свете знает. Но и это не все. Мне сказали,что у себя дома он даже голосовать может. Я чуть не упал. И думаю, куда катитсяэта страна? Как раз день выборов был, я бы и сам пошел, проголосовал, если быне выпил малость, так что меня ноги не держали, но уж когда мне сказали, что вэтой стране есть штат, в котором какому-то ниггеру голосовать разрешается, яраздумал. Сказал, не буду больше голосовать, никогда. Прямо так и сказал, менявсе слышали, вот пропади она пропадом, эта страна, а я до конца моих днейголосовать больше не буду, и точка. А видел бы ты, какой этот негритосспокойный был да наглый, я как-то шел ему навстречу, так он мне и дорогу-тонипочем не уступил бы, кабы я его не отпихнул. Ну я и говорю тамошнему народу:почему этого ниггера до сих пор с аукциона не продали, хотел бы я знать? И чтомне, по-твоему, ответили? А его, говорят, нельзя продать, пока он в нашем штатеполгода не проживет, а он сюда только недавно приехал. Вот тебе и пример. Всеговорят, правительство, правительство, а оно свободного негра продать не может,пока он не проживет в одном штате полгода. Правительство, а? оно называет себяправительством, и все считают его правительством, да оно и само думает, чтоправительство и есть, а ведь сидит, сложа руки, целых шесть месяцев, и не можетвзять пронырливого, вороватого, растреклятого свободного ниггера в белойрубашке, да и…

Папаша до того распалился, что уж и не смотрел, куда егоноги несут, ну и напоролся на бочонок с солониной, и полетел вверх тормашками, даеще и обе голени зашиб, так что остаток своей речи он произносил с большой горячностью,осыпая проклятьями ниггера и правительство, хотя и бочонку тоже доставалось,время от времени. Папаша скакал по лачуге сначала на одной ноге, потом надругой, держась сначала за одну, потом за другую голень, а после вдруг какзамахнется левой ногой, да как даст бочонку здоровенного пинка. Ну, это он неподумавши сделал, потому что как раз на этой-то ноге у него башмак и порвался идва пальца наружу торчали, и теперь уж папаша взвыл так, что у меня волос дыбомвстал, ей-богу, а он повалился на пол и катался в грязи, обхватив рукамиступню, а уж слова орал такие – куда там прежним. Он после и сам так говорил.Дескать, слышал он старика Сауберри Хагана в лучшие его дни, так папаша уверял,что и того ухитрился перещеголять. Но это он, я думаю, малость перехватил.

После ужина папаша снова взялся за бутыль, сказав, что этоговиски ему хватит на две хороших выпивки и одну белую горячку. Такое у него былоприсловье. По моим прикидкам, примерно за час он должен был напиться в дымину итогда я смог бы либо ключ у него стянуть, либо дыру в стене допилить – одно издвух. Папаша пил, пил и, наконец, повалился на свое одеяло, однако удача мнетак и не улыбнулась. Он не то чтобы заснул, а впал в забытье. Вздыхал, стонал,дергался – и так долгое время. В конце концов, меня самого сон начал морить,глаза стали слипаться, и я заснул, сам не заметив как, оставив свечу гореть настоле.

Не знаю, долго ли я проспал, но только разбудил меня жуткийвопль. Смотрю: папаша с одичалым видом мечется по хижине и про каких-то змейорет. Вроде как, они по его ногам вверх ползут, а потом он как подпрыгнул, дакак завизжал, дескать, одна его в щеку цапнула – хоть я никаких змей на нем ине видел. Тут он начал бегать по хижине кругами, подвывая: «Уберите ее! Уберите!Она мне шею грызет!». Таких безумных глаз я еще ни у кого не видал. Впрочем,скоро он выдохся и повалился, отдуваясь, на пол, а потом вдруг стал кататься понему, да так быстро, и отшвыривать все, что ему подворачивалось, и бить повоздуху кулаками, и хвататься за него, визжа, что его черти скрутить хотят. Ну иопять устал, и полежал немного, постанывая. А там и вовсе стих и не издавал большени звука. Я слышал, как далеко в лесу ухают совы да волки воют, тишина стоялакакая-то совсем уж страшная. А папаша полежал-полежал в углу, а после сел и началвслушиваться, склонив голову набок. И говорит, да тихо так:

– Топ-топ-топ, это покойнички; топ-топ-топ, за мной пришли,а только я с ними не пойду. Вот они, вот! Не трогайте меня, не надо! Уберитеруки – ой, какие холодные, – уйдите! Оставьте несчастного в покое!

Тут он встал на четвереньки, побегал немного, прося оставитьего в покое, потом накрылся с головой одеялом, заполз под старый сосновый стол,все еще умоляя не трогать его, и вдруг как заплачет. Даже сквозь одеяло слышно было.

Ну, правда, под столом он недолго просидел. Выскочил наружу,вид самый дикий, и тут я ему на глаза попался – ну, он на меня и набросился.Гонял, размахивая складным ножом, кругами, называл Ангелом Смерти и орал, чтовот он меня сейчас убьет и больше я за ним приходить не буду. Я просил егоперестать, кричал, что я Гек, но он только смеялся, да так визгливо, иревел, и ругался, и все гонялся за мной. Один раз я проскочил у него под рукой,но он успел вцепиться сзади в мою куртку, – я уж подумал, что тут-то мне иконец придет, но все-таки вывернулся из куртки, только тем и спасся. Вскоре онопять утомился, плюхнулся на пол спиной к двери и сказал, что отдохнет минутку,а там уж меня и убьет. Потом сунул под себя нож, объявил, что вот он сейчасмалость поспит, сил наберется, и тогда посмотрим, чья возьмет.

Ну и заснул, быстро. Я подождал, потом взял старыйпродавленный стул, залез на него, стараясь, чтоб вышло как можно тише, и снялсо стены ружье. Сунул в дуло шомпол – проверить, заряжено ли, – положил ружьена бочонок с репой, дулом к папаше, а сам уселся за бочонком и стал ждать,когда папаша зашевелится. И как же медленно и тихо тянулось время.