Из стихов, не вставленных автором в канонический текст «зеленой тетради»

ЮБИЛЕЙ

Пушкин! Великий Пушкин! Вот это Пушкин!

Где-то в русской глуши, на лесной опушке,

в полдень, среди набегающих тополей

звери встречают пушкинский юбилей.

 

В честь юбилея как же не побеситься?

Носом землицу роет в лесу лисица

и открывает набитый старьем сундук

вместе с енотом пламенный бурундук.

 

Пушкин! О, где ты, Пушкин? Какой ты Пушкин! –

Слышен в лесу несмолкающий зов кукушкин,

и откликается тетерев на току:

Пушкин, ку-ку! Слышишь, Пушкин, ку-ку!

 

Пушкин! Великий Пушкин! Ответь нам, Пушкин! –

Целую ночь в болоте кричат лягушки,

а поутру сползает в овраг медведь

и начинает тоже о нем реветь.

 

Ты бы лежал в берлоге, давал бы храпа!

Что ты о Пушкине знаешь, медвежья лапа?

Все не смолкают крики лесных таверн.

Может, лисичка, ваша фамилия Керн?

 

Что ж вы так надрываетесь, боже правый?

Бурундучок, ты правда читал «Полтаву»?

Слезь поскорее с ветки, ты что, хорек?

Шел бы домой, к детишкам, чудак-зверек!

 

Знает только заря, облаков подруга,

Как поутру тошнило их друг на друга,

но до сих пор на просторах родной страны

Пушкина ищут мелкие грызуны.

 

Кто-то слыхал, что в дальних и жарких странах

лущит кокос одинокая обезьяна,

чешет себе живот и, скорей всего,

Пушкина тоже считает за своего.

 

17 апреля 1999

 

 

НОВАЯ ИДЕЯ (апрель – август 1999)

          НОВАЯ ИДЕЯ

 

Так по дороге — городской, проселочной

в обнимочку идут не торопясь

она и он — и пышной тенью елочной

под ними затушевывает грязь.

 

От собственного голоса балдея,

он ей толкует в дымке сигарет:

"Тут у меня есть новая идея..."

Прислушаешься — боже, что за бред!

 

А после, ночью, выпивая из граненого

и запуская ей под юбку пятерню,

он повторит ее — свою районного,

ничтожного значения фигню.

 

И девушка, в восторге от повторного

и предвкушая нечто впереди,

прошепчет: "Милый, милый, это здорово!",

прильнув к его растительной груди.

 

И после, когда водка будет допита,

настанет время сделать ход ферзем,

тогда он насладится ею досыта,

входя в нее, как грейдер в чернозем.

 

Так кровь стремится в сонную артерию,

так влага входит в пересохший рот,

мужское в женское, мышление в материю,

так государство любит свой народ.

 

Вот так пространство побеждают силою,

так в глинозем вгрызается соха,

так я теперь безжалостно насилую

материю российского стиха.

 

Как женщина, как ткань стихотворения,

не думая, что будет наперед,

пространство жаждет оплодотворения,

уже не зная, кто его берет.

 

24 апреля 1999

 

 

                 * * *

 

Русские медведи любят напиваться.

В душу их, соседи, лучше не соваться.

Глухомань вселенной, не видать с холма.

Снега по колено, вечная зима.

 

Вот приходит русский с вьюжного базара —

водку без закуски пьет из самовара.

Сам в лаптях, в тулупе, борода до полу, —

нам-то здесь, в Тулузе, это по приколу!

 

После щи хлебает деревянной ложкой,

спину разгибает, — и пошел с гармошкой!

Будет он до гроба — как не удивляться! —

в глубине сугроба по ночам валяться.

 

По утрам — похмелье. Ни добра, ни злата.

Дети подземелья! Звери, азиаты!

Говорят — им гадко. Денег ни шиша.

Чем живут — загадка. Русская душа!

 

Так у них на улицах говорят про русских.

Я сижу ссутулившись. Муторно и грустно.

...Завивала волосы с печкой визави,

пела звонким голосом о своей любви,

 

кликала по имени ласково меня,

вечерами зимними греясь у огня,

чай на печку ставила ночью в холода,

а потом оставила раз и навсегда.

 

Каменными шторами занавешен рай.

Мы делили поровну сон и каравай,

и она любила кружево плести,

и от счастья было рук не развести.

 

Кто-то любит танцы. Кто-то — голос Музы.

Плохо мне, испанцы, гадко мне, французы!

Надо жить на свете, мыться, обуваться...

 

Русские медведи любят напиваться.

 

21 октября 1999

 

 

ПЕСЕНКА ПЬЕРО

Ни Мальвины, ни Петрушки,

нечем красить стих.

Спят усталые игрушки

в ящиках своих.

 

Головой качнув повинной

нежно и легко,

от меня ушла Мальвина

очень далеко.

 

Промочило нынче крышу,

рыщет воронье

оттого, что я не слышу

песенок ее.

 

Облетает медуница,

рухнуло крыльцо,

потому что только снится

милое лицо.

 

В шуме рощи, в дебрях сада

раз и навсегда,

словно гроздья винограда,

зреют холода.

 

Если нынче не ужиться —

в вечности учтут.

Даже сказка спать ложится,

так чего уж тут.

 

9 мая 1999

 

 

БАЛЛАДА

                       

Не хватало только цветка цикория

и желтого мотылька.

Начиналась эта история

ввечеру у журчащего ручейка.

 

И ручей шептал: "Выбирать здесь нечего,

кроме ближней тучи и дальней тучи,

потому что все на свете изменчиво

и текуче".

 

Ему вторил лес, облетая листьями,

и поляна, желтея своей травой,

да и клин журавлей был близок к истине,

окунаясь в облако с головой.

 

Но почти ничего похожего

на их стон в отбеленной синеве

не нашлось в речах простого прохожего

по густой траве.

 

Он шептал: "Все верно, и мир — нелепость

и подобен речной волне,

но моя любимая — это крепость

и всегда распахнута только мне".

 

И дорогой дальней ушел к любимой,

не дождавшись даже утра,

и его следы заметало дымом

от его костра.

 

А потом, пустой, обнаженной осенью,

когда ветер путался в тополях,

он пришел назад, и озябли озими

на сырых полях.

 

На поляну, откуда к любимой рвался,

на поляну, где ель ничья,

он упал ничком, и к земле прижался,

и обнял берега ручья.

 

Можно выпустить птиц, дать свободу узнику,

распороть рыбацкие невода,

можно даже бревно положить на музыку,

но его не вылечишь никогда.

 

Потому что туча над ним слоняется

и дождем сечет,

потому что все на свете меняется

и течет.

9 июня 1999

 

 

* * *

 

Она сказала сразу:

“С сегодняшнего дня

ноги твоей ни разу

не будет у меня.

Чего ты там бормочешь?

Хоть в гости, хоть в кино, —

иди куда захочешь,

мне это все равно”.

Бушуют в море воды

и пенятся валы

от этой несвободы,

от этой кабалы.

17 мая 1999

 

                   * * *

 

За нарядной скатертью в доме холода.

Вечно ссоры с матерью, нынче — как всегда.

Без отца, но жестко говорит она

трудному подростку, в чем его вина.

 

Сигареты точно держит он в столе,

заявился ночью и навеселе,

бросил мать больною, в доме кавардак,

снова со шпаною лазил на чердак, —

в слуховом окошке видели менты.

Во дворе всем кошкам обрубил хвосты.

Не дает покоя, дальше — хоть в петлю.

 

"Что ж это такое? Я тебя люблю,

я на трех работах, я не чую ног,

все мои заботы — о тебе, сынок!"

 

"Ладно, надоело! Нынче ухожу.

Что тебе за дело, где я нахожусь?

Что за жизнь такая у меня теперь?"

 

...Плачет, не пускает, заслонила дверь:

"Перестань, сыночек!" — "Хватит, не гунди!

Надоела очень!" — "Ладно, уходи!

Для беды, для смеха ли нужен мне такой?!"

 

Он сказал: "Поехали!" и взмахнул рукой.

17 мая 1999

КРЫМСКИЙ МОСТ

Давно — с тех пор, как мужа

оставлен нежный пост —

он всех своих подружек

водил на Крымский мост.

 

Подружек было много.

Веселью вопреки,

глаза глядели строго

в волну Москва-реки.

 

С той, что необходима,

как песне красота,

судьба всегда сводила

у Крымского моста.

 

Женитьба — и потеря,

и жизнь — коту под хвост.

Не знаешь ты, тетеря,

что значит Крымский мост.

 

И ты, подруга, слишком

уверена в себе.

Теперешней интрижкой

он мстит своей судьбе.

 

Чтоб сердце не скакало,

и чтобы навсегда

ко взгляду привыкала

холодная вода,

 

и чтоб поверил каждый,

что это неспроста —

и броситься однажды

с Кузнецкого моста.

 

17 июня 1999

 

ЭЛЕГИЯ

 

От меня не услышишь всхлипа —

затянула костер зола.

Отцвела эта... как ее? — липа,

и черемуха отцвела.

 

Отцвела. Но, послушай, ты хоть,

ты — не мучай меня в ночи.

Если это все твоя прихоть,

то хотя б теперь — помолчи!

 

Оттого и сердце застыло,

что теперь — почему, Бог весть —

все могло быть, как прежде было,

и, однако, стало как есть.

 

Я бы понял твои попытки

отыграться и отомстить,

все бы принял — но этой пытки

я не в силах тебе простить:

 

просто так, по нелепой прихоти,

все порушить, нас развести,

у счастливого счастье выхватить

и черемуху отцвести!

 

Жизни нет, и сердце оглохло,

и в крови — зубной порошок,

потому что мне нынче плохо,

а могло бы быть хорошо.

 

16 августа 1999

             * * *

Одежды твои были пестрыми,

тебе не грозило безлюдье,

о девушка с нежными бедрами

и высокою грудью.

 

Ты взглядом сердца поражала

и всех нас любовью томила,

пока ты еще не рожала,

пока не кормила.

 

27 июня 1999

 

 

          * * *

 

Иссушала жутким ожиданьем,

долгим одиночеством томила,

уходила прочь от разговоров

и признанья слушала вполуха.

Все сожгла, что только было можно,

все спалила, а потом — вернулась.

Ласково воркует, как голубка,

на плечо доверчиво склонившись.

Все о том, какое нынче небо

и как хорошо нам будет вместе.

 

Но уже холодный, серый ветер,

слабая предтеча урагана,

поднимает пыль, лохматит кроны,

небо закрывает облаками.

Но уже туман в глазах густеет

и виски сжимает — красный, страшный...

Я не знаю, где твоя расческа,

и который день теперь, не помню.

 

11 июля 1999

ПОЛУСТАНОК

Ты, немилая и неродная,

Ты теперь не услышишь, я знаю,

и лица не закроешь рукой. —

Эту повесть не спрячешь за пояс.

Я-то помню, как вез меня поезд

от тебя по дороге к другой.

 

Я бежал от тебя не по злобе

но меня вы любили обе,

и гудело всю ночь в трубе,

и дорогу дождем линовало,

потому что ты к ней ревновала,

а она ревновала к тебе.

 

Дева-счастье и дева-несчастье,

вы меня разрывали на части,

и нельзя было без вранья.

От любви до любви уезжая,

я-то знал — ты уже мне чужая,

а другая еще не своя.

 

Так бывает, и чаще, чем нужно:

в проводах завывает натужно,

полустанок, размытый перрон, —

и стоишь между старью и новью,

с двух сторон защищенный любовью

и открытый с обеих сторон.

 

6 июля 1999

 

У ПОДРУГИ

 

Телефонные медвежьи услуги,

старшеклассница трезвонит домой:

"Я останусь ночевать у подруги", —

и тревожно и приятно самой.

 

Дальше, как это обычно бывает:

немудреное, да лень называть —

в гости к милому, а там выпивают

и ложатся понемногу в кровать.

 

Может, милый и не очень-то милый —

но куда как интересно впервой.

И толкает непонятною силой

в липкий омут, как в кровать, с головой.

 

И под дьявольское пение вьюги

светят матово запястья и лбы.

Мы-то знаем, у какой ты подруги,

да не скажем, хотя стоило бы.

 

Это сговор, круговая порука

ради дьявола, так нужно ему,

чтобы первая, вторая подруга

вереницей потянулись во тьму.

 

Ласки, руки, копошение крабье —

упаси себя от этой игры.

Ненасытное, звериное, бабье

не буди в себе, постой до поры!

 

Ты пока еще прекрасна, как Ева

до паденья, и не зря я корю:

не буди хоть ты Господнего гнева!..

Боже правый, что же я говорю?!

 

Самому смешны такие потуги —

силой меряться с людскою судьбой.

Оставайся ночевать у подруги,

и черт с тобой.

 

13 июля 1999

ЭЛЕГИЯ

Как машина стоит на четырех домкратах,

как земля плывет в океане на трех китах, —

моя жизнь, погруженная в смерть на четыре

пятых,

еще различает ягоды на кустах.

 

Торопись, крыжовник; молись за меня, малина;

и на помощь ко мне, смородина трех цветов,

ибо ежели вправду клин вышибают клином,

то и я принять ваши ласки уже готов.

 

Я учил ее близорукости, препинанью,

и счастливой любви, и сворачиваться ежом,

и слезам навзрыд, и сам был обложен данью,

и ее долги пунцовели платежом.

 

Слышишь, скорая полночь, забей мне в запястья

гвозди

и не говори, которое ты число.

Ничего не надо. Она любит стручки и гроздья,

и на что ей горох, из которого проросло.

 

Познакомь меня лучше с какой-нибудь из

 ущербных,

вроде той луны, красотки наверняка,

чтобы вместе слушать шуршанье шмеля и щебня

и глотать по ночам черный кофе без молока.

 

9 августа 1999

 

 

                 * * *

 

Когда не в первый раз заявится беда

и снега во дворе деревьям по колено,

я обернусь назад — и вспомнится тогда

не первая любовь, а первая измена.

 

Она была, была. Пунцовая стена

упала на глаза, мешала спать и видеть.

Я б до сих пор не знал, когда бы не она,

что трудно так любить, как можно ненавидеть.

 

12 августа 1999

 

 

СТАНСЫ

 

Девочка, как тебя величать,

       темная кровь,

я научил тебя различать

       секс и любовь,

 

я покупал тебе на Тверской

       сок и инжир,

я познакомил тебя с тоской

       и подружил.

 

Нынче неважно, кто в барыше —

       он небольшой.

Я выжигал по твоей душе

       с легкой душой,

 

я тебе в сердце под ребра вбил

       стержень копья —

но ни один тебя не любил

       так же, как я.

 

А за науку чудный ответ

       ты мне дала —

горстью отсыпала звонких монет

       из-за угла.

 

Дальше — молчи, я почти простил,

       дальше — во тьму,

но для кого я тебя растил —

       сам не пойму.

 

19 августа 1999

 

НЕСКУЧНЫЙ САД

 

                   Living is easy with eyes closed.

                                          The Beatles

По четыре, по два и раздельно,

наяву, но как будто в бреду,

собираются еженедельно

толкинисты в Нескучном саду.

 

Убежав от больниц, гастрономов,

позабывши про груз на плечах,

обряжаются в эльфов и гномов

и заводят бои на мечах.

 

Юный друг, приключений искатель,

Арагорн, Робин Гуд, Гамаюн, —

это выдумал старый писатель,

утешайся, пока еще юн.

 

Здесь, где плачут, где пьют политуру,

где на смерть обречен человек, —

ото всей вашей литературы

упаси меня Боже навек!

 

Вам, кто церковь водили на церковь,

кого иначе душит тоска;

кто вопил от битловских концертов;

или гробился за ЦСКА;

 

кто со сказкой живет неразлучно,

фантазирует, спит на ходу, —

я кричу: до чего же мне скучно

в этом вашем Нескучном саду!

 

Это дело мое; но во имя

всех, живущих в грязи и в золе,

кто прозрел, кто глазами своими

увидал, как живут на земле,

 

кого сказочка больше не греет,

кто умылся холодной водой —

смерть безумцу, который навеет

человечеству сон золотой!

 

16 августа 1999

 

 

СТИХИ О НЕСВОБОДЕ

 

И вправду, видимо, в семье не без урода,

поэзии не стать счастливей, чем была.

Оставим болтовню, искусство — несвобода,

чем больше лет ему, тем горше кабала.

Клеймо на гордом лбу, на темени тонзура,

позорное пятно на теле, посмотри:

жестокая беда, последняя цензура,

которая внутри.

 

В лирических краях, заваленных дешевкой,

уже не перечесть тотемов и табу:

мы брезгуем давно глагольною рифмовкой,

любовь, и бровь, и кровь мы видели в гробу;

приходится писать темно и околично,

и стих рождается умен да нарочит.

Здесь слово "красота" не то что неприлично,

но как-то не звучит.

 

А кроме этого, нам ведома опасность

течений и кружков, писателей и школ:

и тютчевская мысль, и пушкинская ясность,

и пастернаковский ветвистый частокол.

За минные поля сойдут поля тетради.

Куда б не завела тебя твоя стезя —

везде ограждено, и надпись на ограде:

сюда уже нельзя!

 

Кому завидую, так первому поэту,

который не кричал про зайца "крокодил",

который называл котлетою котлету

и вместо сада огород не городил.

Вольно ему тогда, счастливцу, было в поле,

и по горам бродить куда как хорошо!

Никто там не писал: "Здесь были Ося, Коля,

и Саша здесь прошел".

 

В пучину, в никуда тропинка наша вьется,

почти на всех устах пудовая печать.

Чем больше сказано — тем меньше остается:

последнему из нас придется замолчать.

 

17 августа 1999

 

 

ЗАНОЗА

Грусть-печаль проникла ко мне в нутро

       и течет венозно.

В голове — сумбурно, в глазах — серо,

       и в душе — заноза.

 

Это кони в пальто за Сурою ржут,

       растоптав мой клевер.

Грусть-печаль сидит во мне, как кунжут

       в бородинском хлебе.

 

Так, глядишь, полюбишь, а сам — тужить,

       становиться в позы...

Поглядим, каково-то мне будет жить

       БЕЗ моей занозы.

 

22 августа 1999

 

 

ГОЛОС КРОВИ

Когда все это было? В начале сентября.

Над городом застыла вечерняя заря,

соседки, как наседки, судачат визави,

и девушка в беседке клянется мне в любви.

 

Пред этим все на свете — такая чепуха!

Задумались о лете рябина и ольха,

дождями в землю било, сияли зеркала,

и ты меня любила, и радуга цвела.

 

Теперь иное знаю, и ты не прекословь:

беседка, тень резная, волшебная любовь, —

но ладная бабенка, беду свою кляня,

не мужа, а ребенка спасает из огня.

 

Наслышан и про то, как, наделавши икры,

в запрудах и протоках сдыхают осетры,

про семьи и про школы, где дети без отца,

про самок богомола, съедающих самца.

 

Любимая? Куда там! Ты мать, а не жена,

и грош цена закатам, и клятвам грош цена.

Любовь — она в алькове. В воде, в дыму, в крови

диктует голос крови, а не земной любви.

 

Туфта и блеск нарядов, и сумрак голубой.

Природа на порядок хитрее нас с тобой:

готова все поставить, все сети заплести,

чтоб нас с тобою спарить, а после развести.

 

Природа безупречна, не счесть ее щедрот,

чтоб совершался вечно земной круговорот,

чтоб видеть детский ротик, сходя в немую тьму,

а что в круговороте — не важно никому.

 

Как нежно треплет кошку ребенок по плечу!

Но страсти понарошку я больше не хочу.

Забыть свои глаголы, бежать твоей сестры, —

уж лучше богомолы, милее осетры.

 

24 августа 1999