Последние слова мистера Секретана

 

"В ту ночь я спал дурно. Не раз вскидывался я на постели, пробуждаясь от неспокойных сновидений, в которых мне чудились странные зовы, шумы, бормотание и удары в дверь. Чьи-то низкие и глухие голоса отдавались у меня в голове эхом только что пережитого кошмара, а наяву я слышал лишь печальное завывание осеннего ветра, проносившегося над вершинами окружавших нас холмов. Потом меня разбудил ужасный визг, прозвучавший, казалось, непосредственно у меня в ушах, но в доме было по-прежнему тихо, и я снова погрузился в свой тревожный сон.

Вскоре после того как рассвело, я очнулся окончательно. Внизу громко разговаривали мои хозяева. Они явно спорили о чем-то, но в чем была суть их спора, я не понимал.

— Говорю тебе, это проделки тех проклятых цыган, — уверял старый Гриффит.

— Да к чему им вся эта кутерьма? — возражала миссис Гриффит. — Если им впрямь нужно было чего-нибудь украсть, то мы бы даже их шагов не услышали.

— Похоже, это озоровал Джон Дженкинс, — подал голос сын. — Помните, когда мы застукали его на браконьерстве, он обещал устроить нам горячую ночку?

Насколько я мог уяснить, все они были изрядно рассержены, но никакого испуга в их голосах не присутствовало. Я встал и начал одеваться. Помню, даже не взглянул в окно. Я и вообще глядел в него крайне редко — его почти целиком загораживало широкое зеркало, стоявшее на моем туалетном столике, и, чтобы выглянуть во двор, нужно было изрядно вывернуть шею.

Между тем голоса внизу все еще продолжали спор. Потом я услышал, как старик сказал: "Как-никак, а пора и за дело приниматься!", после чего голоса смолкли и почти сразу же хлопнула входная дверь.

Все случилось минутой позже. Старик закричал, обращаясь к своему сыну, а потом послышался какой-то странный шум, не поддающийся никакому словесному описанию. И тут же в доме поднялся крик и плач, сопровождаемый беспорядочным топотом ног. Я слышал, как мисс Гриффит прокричала сквозь слезы: "Не надо, матушка, он уже умер, они убили его!", а пожилая женщина не своим голосом требовала немедленно пропустить ее к двери. Затем кто-то из них выбежал в коридор и с маху перекрыл дверь тяжелой дубовой балкой — как раз в тот миг, когда что-то с громовым грохотом ударило в нее снаружи.

Я сбежал вниз и нашел всех в страшном смятении. На их лицах запечатлелась неописуемая смесь горя, ужаса и изумления. (словом, они выглядели как люди, внезапно потерявшие рассудок при виде какого-то жуткого зрелища.

Я подбежал к окну и выглянул во двор. Не стану описывать всего, что там увидел. Скажу лишь только, что возле пруда лежал несчастный старый Гриффит, и из боку у него фонтаном хлестала кровь.

Я хотел выйти наружу и внести тело в дом, но меня остановили самым решительным образом. Мне наперебой твердили, что старик уже наверняка мертв и — тут я сам едва не свихнулся! — что всякий, кто рискнет выйти из дому, в тот же миг лишится жизни. Никто из нас не мог до конца поверить в происходящее, даже видя перед собой мертвое тело, но невероятное вершилось на наших глазах. Прежде я не раз задавался вопросом: что может почувствовать человек, если увидит, как яблоко срывается с дерева, взмывает вверх и исчезает в небесной вышине? Теперь я знаю ответ на этот вопрос.

Но даже тогда мы не могли представить себе, что все это может продлиться долго, и нисколько не опасались за себя лично. Мы надеялись, что через часок-другой ужас прекратится, и в крайнем случае после обеда можно будет выйти наружу. Такое не могло длиться бесконечно, ибо оно вообще не имело права длиться. А потому когда пробило двенадцать часов, молодой Гриффит заявил о своем намерении сходить на задний двор к колодцу и принести ведро воды. На всякий случай я тоже подошел к двери и стал возле нее. Но не успел он сделать и нескольких шагов по двору, как они набросились на него. Он кинулся назад и в последний момент проскочил в дверь. Совместными лихорадочными усилиями мы забаррикадировали ее, чем могли, и вот тут-то на меня впервые напал страх.

Мы все еще не могли поверить в происходящее и постоянно ожидали, что вот-вот кто-нибудь из соседей с приветственным криком появится у ворот, и все это наваждение рассеется, как сон. Даже в самом худшем варианте нам не угрожала никакая реальная опасность. В доме было полно бекона, свежеиспеченного хлеба, на кухне стоял большой кувшин принесенной накануне вечером воды, а в погребе имелся запас пива и около фунта листового чая. Мы могли продержаться весь день, а утром злые чары должны были сгинуть сами собой.

Но день шел за днем, а все оставалось по-прежнему. Я знал, что Трефф-Лойн всегда слыл уединенным местечком, поэтому-то и приехал сюда в надежде обрести убежище от лондонского грохота, шума и суеты, которые дают художнику жизнь и одновременно убивают его. Я поселился на этой ферме потому, что она укромно схоронилась в самом сердце узкой долины, скрытой от мира густыми ясеневыми сводами. Поблизости не было ни дорог, ни более-менее укатанных троп, да никому и в голову бы не пришло мостить сюда дорогу. Молодой Гриффит рассказывал мне, что до ближайшего жилья было не менее полутора миль, и я помню, как пришел в восторг при мысли о нерушимом покое и уединении этого места.

Теперь же эта мысль вызывала во мне не восторг, но самый настоящий ужас. Гриффит сказал, что в тихую ночь наши крики могут услышать в Аллте. "Если конечно, — добавил он с сомнением в голосе, — кто-нибудь станет прислушиваться к ним". Я обладал более громким и звонким голосом, нежели мой молодой хозяин, и потому во вторую ночь решил подняться в спальню и через окно позвать на помощь. Перед тем как открыть окно, я выглянут наружу — и над самым коньком крыши длинного амбара, стоявшего в глубине двора, увидел нечто похожее на дерево, хотя никакого дерева там просто не могло быть! На фоне сумеречного неба вырисовывалась черная масса с широко распростертыми во все стороны ответвлениями, и впрямь похожая на дерево с плотной и густой кроной. Мне захотелось узнать, что этот было на самом деле, и я распахнул окно — уже не для того, чтобы позвать на помощь, а из желания поближе познакомиться со странным феноменом.

В глубине черной массы я увидел огненные точки и разноцветные искорки. Они все время двигались и переливались на разные лады, а воздух вокруг них трепетал самым что ни на есть одухотворенным образом. Я продолжал напряженно вглядываться во мрак, когда черное дерево вдруг взмыло над крышей амбара и стремительно поплыло ко мне. Я не двигался с места до тех пор, пока оно не приблизилось вплотную к дому. Тут я наконец понял, что это было, — и в последний момент успел с треском захлопнуть ставни окна. Потом я несколько минут стоял посреди комнаты, оцепенев от сознания смертельной угрозы, которой мне лишь чудом удалось избежать, а похожее на огненное облако дерево недовольно отплыло от моего окна и снова зависло над амбаром.

Спустившись вниз, я рассказал об этом моим хозяевам. Они выслушали меня с побледневшими лицами, после чего миссис Гриффит заключила, что поскольку на земле теперь творится великое зло, то древним дьяволам было позволено снова выйти из скрывающих их деревьев и холмов. Затем она принялась бормотать себе под нос на неком подобии испорченной латыни.

Часом позже я снова поднялся в свою комнату, но черное дерево над амбаром не исчезло. Напротив, оно все разрасталось. Прошел еще день, и снова, дождавшись сумерек, я глянул в окно — но огненные глаза по-прежнему стерегли меня. Открывать окно я больше осмелился.

И тогда мне в голову пришел другой план. В доме имелся большой старинный очаг с круглой голландской трубой, высоко поднимавшейся над домом. Если стать прямо под ней и закричать, подумал я, то вполне возможно, что мой голос прозвучит гораздо громче, чем из окна второго этажа. Насколько я понимал в физике, круглая печная труба вполне могла сойти за мегафон. Ночь за ночью я забирался в очаг и с девяти до одиннадцати вечера взывал оттуда о помощи. При этом я прекрасно помнил об уединенности этого местечка, скрытого в глубине долины под сенью ясеневых зарослей, а равно и о полнейшей заброшенности окружавших его холмов и полей. И все же надеялся, что мой голос достигнет слуха обитателей маленьких белых домишек, разбросанных тут и там по округе, или настигнет одного из редких путников, что бредут вечерами по взбирающейся на Аллт тропе.

Мы уже выпили все пиво, а из жалкого запаса воды могли позволить себе лишь несколько капель в день на каждого. На четвертый вечер мое горло окончательно пересохло; меня мутило, по телу разлилась ужасная слабость. Мне стало ясно, что, как бы я ни напрягал свои легкие, в таком состоянии мой голос едва ли способен достигнуть хотя бы противоположного края поля, примыкающего к нашей ферме.

Тогда-то мы и начали видеть сны о колодцах, фонтанах и родниках, проливавших струи ледяной воды посреди тенистого, прохладного леса. Вскоре кончились и наши съестные припасы. Время от времени кто-нибудь отрезал кусочек от висевшего на кухне окорока, но тут же бросал его на пол, ибо даже малейший привкус соли был для нас подобен огню.

Однажды ночью разразился сильный ливень. Мэри Гриффит предложила открыть одно из окон и выставить наружу все имеющиеся под рукой миски и тазы, чтобы собрать хотя бы несколько пригоршней дождевой воды. Я напомнил ей о туче с огненными глазами, на что она возразила: "Мы пойдем к окну в сыроварне. Это с другой стороны дома, так что пока эта мерзость очухается, мы что-нибудь да успеем набрать". По окну сыроварни барабанил частый и крупный дождь. Девушка встала на каменную плиту под окном, приоткрыла на дюйм створку ставни и осторожно заглянула в образовавшуюся щель. "И вдруг, — рассказывала она нам потом, — снаружи что-то затрепетало, задрожало и запереливалось, как бывает в церкви Святого Тейло на хоральный праздник, и прямо передо мной появилась та огненная туча".

И вот тогда, как я уже говорил, мы начали видеть сны. В один из жарких полдней я проснулся в своей комнате, залитой яркими лучами солнца. Во сне я без устали бродил по дому, осматривая все его закутки и чего-то ища, и в конце концов спустился в старый погреб, которым хозяева уже давным-давно не пользовались. То была огромная холодная пещера с массивным низким сводом и подпиравшими его каменными столбами. В руках я сжимал железную кирку. Какое-то внутреннее чувство говорило мне, что здесь есть вода. Подойдя к тяжелому камню, который лежал у основания одного из столбов, я поднял его — под ним оказался журчащий ключ с холодной и прозрачной водой! Только я было сложил ладони лодочкой, чтобы напиться, — как вдруг проснулся на своей кровати. Я пошел на кухню и рассказал о своем видении молодому Гриффиту, уверяя его, что в подвале непременно должен быть ключ. Тот отрицательно покачал головой, но все же взял в руки большую кухонную кочергу и отправился со мной в старый погреб. Я указал ему на камень возле столба, и он поднял его. Конечно же, никакого ключа там не оказалось.

Раньше я бы и сам не поверил тому, что способен уподобиться презираемому мной людскому большинству. Но в тот момент я встал в его ряды — слова хозяйского сына не убедили меня, и я продолжал твердить, что ключ там есть. На кухне имелся большой мясницкий нож. Я взял его с собой в старый погреб и принялся остервенело долбить им землю. Никто мне в этом не препятствовал. Каждый из нас прошел через это, и мы уже давно привыкли к подобным вещам. Мы почти не разговаривали друг с другом. Каждый сам по себе бродил но дому, то поднимаясь наверх, то спускаясь вниз, — и все без какой-либо определенной цели. Полагаю, каждый из нас измышлял свой собственный безумный план спасения, но друг с другом мы почти не общались.

Много лет назад мне довелось вкусить актерского ремесла, и я помню, как на первых представлениях все участники труппы перед выходом на сцену рассеянно бродили за кулисами, бормоча себе под нос свои роли и ни слова не говоря друг другу. То же самое происходило с нами. Однажды вечером я наткнулся на молодого Гриффита, пытавшегося прокопать под стеной туннель наружу. Я понимал, что в этот момент он был безумен (точно так же, как и он понимал это в отношении моих попыток вырыть из-под камня в погребе ключ), но даже не попытался его остановить.

Но все это уже далеко позади. Теперь мы слишком слабы, чтобы буйствовать. Явь нам кажется сном, сон — явью. Когда мы спим, нам кажется, что мы окружены явью. Дни и ночи приходят и уходят, и мы начинаем путаться в лицах, принимая одного за другого. Однажды, в раскаленный от солнечных лучей полдень, я услышал, как Гриффит бормочет себе под нос что-то насчет звезд; а в одну глухую полночь мне привиделось, будто я нежусь на солнышке посреди яркого и пышного луга, а рядом со мной бурлят ледяные струи бьющего из скаты фонтана.

На рассвете мимо меня медленно проплыли одетые в черное фигуры со свечами в руках, и я услышал громовые раскаты органной музыки, после чего из земных глубин до меня донеслись пронзительные заунывные голоса, исполняющие какое-то бесконечное древнее песнопение, которым и завершился этот зловещий ритуал.

А совсем недавно я услышал голос, звучавший столь тихо, что был едва различим, и одновременно столь громко, как если бы он многократно усиливался, проходя под сводами кафедрального собора, и отдавался внизу душераздирающими отголосками. Я отчетливо различат каждое слово:

Incipil liber irae Domini Dei nostri (Здесь начинается Книга гнева Господа нашего Бога).

А затем этот голос пропел слово Альфа[59]. И слово это протянулось ко мне из глубины веков, и когда голос начал чтение главы из Книги, я увидел разлившееся вокруг меня сияние божественного света:

В день оный, говорит Господь, прострется туча над землей, и в туче горение и образ огня, и из тучи сей грядут послании ни Мои, и не отклонятся они; и будет день сей днем горшей сгорби, и от иве же не будет спасения. И на всякий горний холм, говорит Господь Сил, воссажу Я стражей Моих, и воинства Мои восселятся во веяной долине; в доме, что стоит посреди тростника, совершу Я суд Свой, и тщетно потекут они, взыску я спасения, под сень утесов. В чащах лесных, где листва покров для них, обрящут они меч убийцы; и те, кто возложит упования свои на города укрепленные, будут поражаемы в них. Горе всякому внявшему меч, горе всякому, кто упьется мощью орудий своих, ибо нечто малое сокрушит его, и будет он повержен во прах тем, кто не имеет мощи. Тот, кто унижен, будет вознесен; преполнением Иордана уподоблю Я львам кроткого агнца и малую овцу; и не будут пощажены непокорные, говорит Господь, и голуби на храме Энгеди станут как орлы; никто же не найдет, что в силах он избежать погибели в битве сей.

Еще и сейчас я слышу этот раскатами уносящийся вдаль голос — голос, словно исходящий от алтаря бесконечно огромного храма. Мне кажется, будто я сам стою в его притворе. Далеко впереди, в самой глубине церкви, посреди безбрежного мрака сияют огни. Но вот они гаснут один за другим. Я снова слышу голос, повторяющий тот же древний распев с бесконечными переливами. Он взмывает вверх, и устремляется к звездам, и стремительно ниспадает в мрачные глубины, и снова воспаряет в небесную высь… И в распеве его я слышу слово "заин"".

В этом месте рукопись снова — и на этот раз окончательно — обрывалась. Далее следовал необратимый и прискорбный графический сумбур: бегущие через всю страницу замысловатые волнистые линии, которыми Секретан, по всей видимости, пытался передать те звуки, что переполняли его умирающий мозг. Судя по встречавшимся в некоторых местах чернильным каракулям, тут же, впрочем, перечеркнутым, он все же отчаянно пытался начать новую фразу, но в конце концов перо выпало у него из рук и упокоилось в огромной чернильной кляксе, своими очертаниями напоминавшей само небытие.

В коридоре раздавались тяжелые шаги — то выносили из дома мертвые тела, чтобы погрузить их на телегу.

 

Конец ужаса

 

Доктор Льюис любил повторять, что мы никогда не приблизимся к пониманию истинного смысла жизни, пока не начнем изучать те ее аспекты, которые ныне сознательно упускаем из виду или недооцениваем как в высшей степени необъяснимые и, следовательно, незначительные.

Несколькими месяцами ранее мы разговорились с ним о зловещей тени, что наконец сошла с лица целой страны. Руководствуясь отчасти моими собственными наблюдениями, а отчасти сообщенными мне достоверными фактами, я уже успел составить себе представление о природе Ужаса. После обмена несколькими ключевыми фразами, я понял, что Льюис пришел к сходному с моим заключению — пусть и совсем другими путями.

— И все же, — говорил он, — это еще не конечная истина. Подобно результату любого производимого человеком исследования, она лишь приводит нас на порог очередной великой тайны. Следует признаться, то, что случилось здесь, могло произойти в любом другом месте в любой другой период человеческой истории. Еще год назад мы считали, что ничего подобного не может случиться никогда, а если быть точным, то одна лишь возможность подобного лежала за рамками нашего воображения. Так уж у нас повелось от века. Большинство современных обитателей Земли абсолютно уверено в том, что "Черная смерть" никогда больше не вторгнется в Европу, благодушно полагая, что ее появление было вызвано отсутствием личной гигиены и канализации. На самом же деле чума никогда не имела ничего общего с грязью или дурно устроенными стоками, и если ей вздумается завтра посетить Англию, ей ничто не сможет помешать. Однако, если вы скажете об этом людям, они вас просто поднимут на смех и не поверят в то, чего в данный момент нет у них перед глазами. Что верно для чумы, то верно и для Ужаса. Еще вчера ни вы, ни я не поверили бы в то, что такое вообще имеет право на существование. Ремнант в достаточной мере справедливо утверждал, что в чем бы ни заключалась суть происшедшего, она находится вне нашего восприятия — человеческого восприятия. Двумерный мир не способен допустить существование куба или сферы.

Со всем этим я согласился, добавив лишь, что порою мир не способен не только понять, но даже и просто увидеть очевидного.

— Взгляните на изображение какого-нибудь кафедрального собора, запечатленное на гравюре восемнадцатого века, — сказал я, — и вы поймете, что даже натренированный взгляд художника не смог увидеть в истинном свете возвышавшееся перед ним здание. Я видел старый эстамп с кафедральным собором в Питерборо — клянусь вам, он выглядит так, как если бы художник срисовал его с какой-нибудь неуклюжей модели, слепленной из гнутой проволоки и детских кубиков.

— Совершенно верно, — согласился Льюис. — А все потому, что готика лежала вне эстетических воззрений того времени. Вы не можете поверить в то, чего не видите, и увидеть то, во что не верите. Так было во времена Ужаса. Все происшедшее подтверждает слова Колриджа[60] о необходимости приобрести некую определенную идею, прежде чем факты смогут сослужить ей ту или иную службу. И, конечно же, он был прав. Сами по себе, без соответствующей идеи, факты — ничто, они не могут привести ни к какому заключению. Вот и у нас было множество фактов, но мы ничего не могли из них извлечь. Я шел в хвосте ужасной процессии, возвращавшейся из Трефф-Лойна с телами погибших, и был близок к безумию. Я слышал, как один солдат сказал другому: "Слушай, Билл, похоже, то были не крысы. Уж они-то точно не могут разворотить человека до самого позвоночника". Не знаю почему, но мне показалось, что еще минута таких разговоров, и я окончательно свихнусь. Такое впечатление, будто все наличествующее в мире здравомыслие вдруг сорвалось с цепи и унеслось в космические бездны. Я отстал от группы и кратчайшим путем — через поля — добрался до Порта. На Хан-стрит я встретил Дэвиса, и мы договорились, что он возьмет на себя все вызовы, какие могут случиться в этот вечер. Затем я отправился домой и, наказав слуге никого не принимать, заперся у себя в кабинете с намерением обдумать все, что узнал к тому моменту, — если, конечно, окажусь на то способным.

Не следует полагать, что события того дня хотя бы в малой мере помогли мне истолковать все происходящее. Поистине, если бы я собственными глазами не увидел тело старика Гриффита, лежавшее с разорванным боком посреди его собственного двора, то скорее всего принял бы на веру одно из предположений Секретана и успокоился мыслью о том, что фермерская семья вкупе с художником пала жертвой массовых галлюцинаций, под влиянием которых все они заперлись в доме и уморили себя жаждой. Думаю, в медицинской практике бывало еще и не такое. Существует психическая болезнь самозапрета — внутреннее убеждение в неспособности проделать самое элементарное действие. Но я видел труп убитого, я видел рану, послужившую причиной его смерти.

Можно ли сказать, что оставленная Секретаном рукопись не подсказала мне вовсе ничего? Поначалу мне показалось, что она лишь еще больше запутала меня. Вы сами видели ее и помните, что в некоторых местах она являет собой чистейшей воды бред — бессвязные измышления угасающего мозга. Как мог я отделить факты от иллюзий, не имея ключа ко всей этой загадке? Очень часто бред является некой разновидностью воздушных замков, эдакой чрезмерно преувеличенной и искаженной тенью реальности, и воссоздать реальное здание но его искаженной тени бывает чрезвычайно трудно. Составляя этот исключительный документ, Секретан почти настаивал на том, что сам он вряд ли находился в здравом уме. В течение нескольких дней он отчасти спал, отчасти бодрствовал, отчасти бредил, а отчасти наблюдал и во всех этих случаях не мог до конца поверить в происходящее. Как было мне относиться к этому его утверждению? Как я мог отделить бред от реальных фактов? Но на одном он стоял твердо — его призывы на помощь сквозь печную трубу Трефф-Лойна совершались нм в здравом рассудке. Этому, кстати, вполне соответствуют рассказы о глухих заунывных воплях, слышанных по ночам на Алл те. Следовательно, в этом случае Секретан описал действительный факт. Я спустился в старый погреб фермы и обнаружил у основания одного из каменных столбов некое подобие кроличьей норы, вырытой в чрезвычайной спешке. Стало быть, в этой части своего послания он тоже прав. Но какой вывод можно сделать из рассказа о поющем голосе или буквах древнееврейского алфавита? Как отнестись к главе из писаний некого неведомого нам младшего пророка? Когда у вас на руках имеется ключ, вы легко можете отделить факты от иллюзий, но в тот сентябрьский вечер у меня его не было. Я все время упускал из вида "дерево" с искрящейся огнем кроной, а ведь одно это могло убедить меня более чем все остальное, ибо нечто подобное мне привиделось в собственном саду. Но в то время я даже не задумывался над природой этого феномена.

Я уже говорил о том, что, как ни парадоксально, но все без исключения жизненные явления могут быть объяснимы лишь при помощи необъяснимых вещей. Вам известна наша извечная склонность отговариваться от всего непонятного расхожими фразами; "Что за странное совпадение!" — рассеянно восклицаем мы и проходим мимо нестыкующегося ни с чем факта, словно из него уже нечего более извлечь для пользы дата. Так вот, я уверен, что единственно верный путь познания пролегает через его глухие тупики.

— Что вы имеете в виду?

— Вот вам пример того, что я имею в виду. Я рассказывал вам о моем зяте Меррите, ставшем свидетелем того, как перевернулась "Мэри-Энн". Он утверждал, что видел сигнальные огни, подаваемые с одной из ферм на побережье, — он был абсолютно уверен в том, что обе эти вещи тесно связаны друг с другом причинно-следственными связями. Я же посчитал все это абсурдом и уже принялся искать способ прервать надоевший мне разговор, когда из сада в комнату влетел большой мотылек — влетел, немного попорхал у потолка, а затем заживо сжег себя в огне лампы. Обрадовавшись нежданному предлогу, я спросил Меррита, знает ли он, почему мотыльки извечно устремляются на гибельный свет лампы. Конечно, я мог спросить его о чем-нибудь другом. Мне просто хотелось намекнуть ему, что мне уже порядком осточертели его дурацкие разговоры о сигнальных огнях и прочей чертовщине на побережье. Нужно сказать, что мне это удалось — он надулся и прикусил язык.

Но несколько минут спустя за мной послал человек, около часа тому назад обнаруживший в поле рядом с домом своего мертвого младшего сына. Мальчик был так покоен, сказал он, что у него на лбу сидел большой мотылек, который улетел, лишь когда его прогнали. В этих двух эпизодах не усматривалось никакой логики, но это было именно тем "странным совпадением" — мотылек в моей лампе и мотылек на лбу у мертвого мальчика, — которое впервые направило меня на верный путь. Не могу сказать, что это совпадение каким-то образом направляло мои мысли, но оно заставило меня вслушиваться в жизнь; оно послужило для меня неким шоком, подобный внезапному грохоту барабана.

Без сомнения, в тот вечер Меррит нес совершеннейшую чушь — вспышки огня не могли иметь ничего общего с гибелью шлюпки. Однако кое-что в его рассуждениях все же было. Помните, он сказал: "Когда вы слышите выстрел и видите, как падает человек, вы не станете утверждать, что это простое совпадение". Думаю, что на эту тему можно было бы написать весьма интересную книжицу. Я бы озаглавил ее "Основы науки о совпадениях".

Вы читали мои заметки и наверняка помните, что не прошло и десяти дней, как меня вызвали для осмотра человека по имени Крэдок, которого нашли мертвым посреди прилегающего к его дому ноля, (лучилось это опять-такн поздним вечером. Этому происшествию сопутствовали весьма странные обстоятельства. Жена покойного, которая и обнаружила тело, утверждала, что окаймлявшая поля изгородь выглядела не так, как обычно. Сначала она даже подумала, что по ошибке забрела не туда; по ее словам, изгородь светилась, словно ее облепила целая туча светляков. Когда же она перебралась через приступки, ей показалось, что посреди поля наличествует какое-то мерцающее пятно. Когда она приблизилась к нему, мерцание рассеялось, взору женщины открылся труп мужа. Крэдок оказался задушенным точно таким же образом, как маленький Робертс и тот человек из глубинного района Северной Англии, который однажды поздним вечером решил сократить путь и пустился домой прямиком через поля. Затем я вспомнил, что, перед тем как пропасть, бедняжка Джонни Робертс крикнул, что видит над приступками "что-то светленькое". Ко всему этому я должен был присовокупить и то весьма примечательное зрелище, свидетелем которому стал вот в этой самой комнате. Я имею в виду необычное, постоянно разраставшееся и менявшее очертания дерево, выросшее там, где, как я твердо знал, не должно было находиться ничего похожего. Как и бедное дитя, и миссис Крэдок, и случайный прохожий в Стрэдфордшире, которому привиделось плывущее над деревьями искрящееся облако, я увидел тогда "нечто светленькое" — неясное свечение и созвездие огней, переливавшееся самыми разнообразными красками.

В моем мозгу уже готово было прозвучать слово, которого мне недоставало все это время, но вы сами можете судить о трудностях, препятствовавших тому, чтобы оно всплыло на поверхность. Весь этот ряд сходных обстоятельств не имел для меня никакого отношения к другим деяниям Ужаса. Как мог я связать эту пляску искрящихся огоньков с разрывами гранат и пулеметными очередями в глубинке Англии, с вооруженными людьми, денно и нощно стоявшими на страже военных заводов, с длинным списком несчастных жертв, сброшенных на скалы, погибших на дне каменоломни, задохнувшихся в болотной жиже, растоптанных на Хайуэе перед воротами собственного дома или опрокинувшихся на весельной шлюпке? Я не мог отыскать ту нить, которая могла бы соединить между собой все эти происшествия, казавшиеся мне безнадежно неоднородными. Я не находил никакого соответствия между тем, что выколотило мозги из семейства Уильямсов, и силой, опрокинувшей "Мэри-Энн". Не могу сказать точно, но если бы и далее не происходило ничего подобного, то я скорее всего отнесся бы ко всему этому как к необъяснимой череде преступлений и несчастных случаев, коим суждено было обрушиться на Мэйрион летом 1915 года. Естественно, если все же иметь в виду все, что рассказал мне Меррит, такой взгляд на вещи становится невозможным. Но так или иначе, когда сталкиваешься с чем-нибудь неразрешимым, то ничего не остается, как предоставить делам идти своим чередом. Если тайна не поддается объяснению, всегда можно сделать вид, что никакой тайны нет и в помине. Так мы привыкли относиться к тому, что называется вольнодумством и атеизмом.

Но затем последовало исключительное происшествие в Трефф-Лойне. От него я уже не мог отмахнуться. Я не мог больше делать вид, что ничего странного и из ряда вон выходящего не произошло. Это событие нельзя было не перескочить, не обойти. Тайна предстала перед моими собственными глазами, и тайна эта была весьма ужасающего свойства. Возможно, я противоречу своим же собственным логическим построениям, но все же замечу, что в Трефф-Лойне тайна выступила в облике смерти.

Как уже говорил, я прихватил бумаги Секретана с собой и на весь вечер заперся с ними дома. Происшедшее путало меня, но не столько своими ужасными обстоятельствами, сколько обнаружившимися противоречиями. Насколько я мог судить, старик Гриффит был убит ударом пики или заостренного кола. Как это могло соотноситься с парящим над крышей амбара огненным деревом? Это все равно, если бы я сказал вам: "Этого человека утопили, а этого сожгли заживо. Докажите мне, что причиной их смерти явилась одна и та же сила!" Когда же я выходил за рамки частного случая с Трефф-Лойном и пытался пролить на него свет, исходя их других проявлений Ужаса, то неизменно натыкался и на вовсе уж непонятное свидетельство человека, услыхавшего в глубине ночного леса шаги целой армии людей, разговаривавших так, как если бы они сидели на грудах собственных костей. Вдобавок мне приходилось постоянно спрашивать себя, какое отношение ко всему этому имеет перевернувшаяся на спокойной волне шлюпка. Казалось, этому не будет конца. У меня не было ни малейшей надежды прийти к какому-либо более или менее разумному заключению.

И тут мое сознание совершило некий неожиданный скачок, который и вывел меня из сумбурного нагромождения мыслей. Объяснить его невозможно никакими законами логики. Я мысленно вернулся к тому вечеру, когда Меррит досаждал мне своими сигнальными огнями, попутно вспомнив мотылька над лампой и его собрата на лбу у бедняжки Джонни Робертса. Во всем этом не виделось никакой связи, но я ни с того ни с сего подумал, что и это несчастное дитя, и Джозеф Крэдок, и безымянный человек из Стрэдфордшира (все они погибли ночью и именно от асфиксии) были задушены огромными роями мотыльков. Даже сейчас я не стану уверять вас, что располагаю вескими доказательствами моей правоты, но при этом ничуть не сомневаюсь, что все именно так и было. Представьте себе, что вы в темноте натыкаетесь на рой этих тварей, который тут же облепляет вас. Допустим, самая малая их часть влетает вам в ноздри. Вам недостает дыхания, и вы открываете рот. И вот тут-то тысячи этих созданий забивают вам глотку и проникают в горло. Что тогда станется с вами? Через несколько секунд вы умрете — от асфиксии, разумеется.

— Но ведь мотыльки тоже погибнут, и их можно будет легко обнаружить у вас во рту.

— Мотыльки погибнут? Да знаете ли вы, что мотыльков сложно убить даже с помощью цианистого калия? Сходите на луг, поймайте лягушку и вскройте ей желудок. Вы обнаружите в нем обед из мотыльков и жучков. Так вот, не пройдет и минуты, как этот самый "обед" на ваших глазах встряхнется и весело пустится на тот же самый луг продолжать свое благостное существование. Поверьте, это для них плевое дело. Так вот, придя к такому неожиданному выводу, я на время отвлекся от всех остальных случаев и ограничил себя лишь темн из них, которые допускали подобное истолкование. Тщательно проанализировав каждое происшествие, я твердо уверился в том, что все их жертвы были задушены мотыльками. Более того, именно рой этих созданий и был тем самым разноцветным искрящимся "деревом", которое я собственными глазами наблюдал в своем саду. Именно они образовали то светящееся облако, которое прохожий из Стрэдфордшира принял за новую и ужасную разновидность отравляющего газа. Именно они были тем "светленьким", что за минуту до смерти увидел над изгородью маленький Джонни Робертс. Именно они излучали то мерцающее сияние, которое привело миссис Крэдок к бездыханному телу ее мужа. И, наконец, именно они были той тучей зловещих глаз, что стерегла по ночам обитателей Трефф-Лойна. Все это я понял в один неимоверно краткий миг, когда в один из вечеров случайно вошел вот в эту самую комнату и узрел разноцветное и переливчатое сияние, исходившее из глаз всего лишь одного-единственного мотылька, ползавшего снаружи по оконному стеклу. В тот вечер я вступил на истинный путь. Я представил себе ощущения человека, столкнувшегося лицом к лицу с мириадами таких глаз, с бесконечным движением этих отсветов и огоньков, постоянно перемещающихся с места на место, но при этом не отделяющихся от общей массы, и мне все стало ясно.

Я понял тогда, что, в сущности, мы ничего не знаем о мотыльках — точнее, о их подлинной природе. Конечно, существуют десятки, а может быть, и сотни книг, посвященных мотылькам, только мотылькам и ничему, кроме мотыльков.

Но все это научные книги, а наука привыкла иметь дело исключительно с внешней стороной явлений, в то время как она, эта внешняя сторона, не имеет ничего общего с их сущностью. Более того, любые попытки проникнуть в эту сущность в науке считаются недопустимыми. Возьмите хотя бы самое малое — ученые до сих пор не могут толком объяснить, с какой стати мотыльки так упорно летят на огонь. Никто из нас не знает, почему они это делают. Мы знаем лишь, что они это делают, и все тут. С другой стороны, мы знаем и то, чего они не делают никогда — они не имеют привычки сбиваться в огромные рои с намерением погубить человеческую жизнь. Но если следовать моей гипотезе, мы имеем дело как раз с непривычной ситуацией — род мотыльков вступил в злонамеренный сговор против рода человеческого. Без сомнения, это считалось абсолютно невозможным — и все потому, что раньше такого никогда не случалось. Как бы то ни было, а мне ничего другого не оставалось, как придерживаться моей гипотезы.

Итак, решил я, мотыльки определенно состоят во вражде с человеком. Но тут я снова застрял, ибо не видел, в каком направлении сделать следующий шаг. Понятно, что теперь он кажется мне последовательным и до идиотизма очевидным, но тогда я был похож на человека с завязанными глазами. Следующий мостик над пропастью моих сомнений выстроился из обрывков разговоров, которые вели между собой солдаты по дороге к Трефф-Лойну и обратно. Сначала они толковали о крысином яде, а на обратном пути вполне справедливо заметили, что крысы ни при каких обстоятельствах не способны проткнуть человеку бок до самого сердца. Когда эти слова всплыли у меня в памяти, я ясно представил себе дальнейший ход моего расследования. Если уж мотыльки заразились ненавистью к человеку и проявили достаточно ума и способностей, чтобы объединиться против него, то почему бы не предположить, что такими же умом и способностями обладают все остальные твари, не принадлежащие к роду человеческому?

И тогда я понял, что вся великая тайна Ужаса умещается в одну короткую фразу: животные восстали против человека.

Что ж, теперь мне оставалось только разложить все по полочкам. Возьмем тот случай, когда люди находили свою смерть на скалах или на дне каменоломни. Мы привыкли считать овец чрезвычайно робкими созданиями, которые неизменно убегают, завидев людей. Но представьте себе, что они вдруг перестали убегать — и, действительно, почему они должны это делать? Что станется с вами, если посреди чистого поля на вас бросится сотня овец? Как бы вы ни отбивались, они повалят вас на землю и забьют до смерти. А что произойдет, когда такое нападение будет совершено на одинокого мужчину, женщину или ребенка, бредущего по краю утеса или каменоломни? Естественно, никакой битвы не будет — жертва просто-напросто полетит вниз. Я не сомневаюсь, что именно так