Мы готовимся стать птицеловами

На дворе была уже поздняя осень. Пошли дожди, а потом начало подмораживать, особенно по утрам. Идёшь, бывало, в школу, под ногами земля как каменная. А ветер такой холодный, резкий, хуже, чем зимой.

Кончились наши с Серёжей воскресные охоты в саду. Дрозды улетели на юг, да и вообще никаких птиц не было видно, все куда-то от холода попрятались. По воскресным дням я стал опять частенько заглядывать к Петру Ивановичу. У него в домике и летом и осенью всегда было одинаково интересно.

Монотонно стучит швейная машинка, и, стараясь её заглушить, на разные голоса заливаются птицы.

Но теперь, осенью, у нас с Петром Ивановичем нашлось ещё одно очень интересное дело. Пётр Иванович готовился к зимней ловле птиц, а я ему помогал. Мы вместе чинили птицеловную сеть. Всё лето она пролежала в чулане, и её во многих местах погрызли мыши. Сеть мы расстелили на полу. Я ползал на четвереньках, выискивая дыры; пробовал крепки ли нитки, не подгнили ли. А Пётр Иванович все сомнительные места заделывал новыми прочными нитками.

Кроме сетки, нужно было ещё подготовить западни, проверить, чутко ли настораживаются сторожки и крепко ли захлопываются дверцы.

Следовало ещё наладить самоловные петли-волосянки. Их Пётр Иванович делал из конского волоса, прикрепляя каждую волосяную петлю к прочной тонкой верёвке. Когда петель привязано было достаточно, этой верёвкой туго обвязывался пучок конопли с созревшими семенами.

- Вот воткнём в снег такой пучок, - говорил мне Пётр Иванович, - щеглы или синицы усядутся на него коноплю поклевать, ножками в волосянках и запутаются. Только при этой ловле надо ухо востро держать, - добавлял он. Такую волосянку без присмотра ни на минуту нельзя оставлять. Это тебе не западня. В западню птица попала и сидит в ней. Тут ей и корм под носом, ешь сколько душе захочется. А волосянка - другое дело. Попадёт птица лапкой в петлю, задёрнет и давай биться, рваться из неё. Если вовремя не подоспеть, может себе ножку попортить, вывихнуть её. А ещё хуже, если головой в петлю залезет: не подоспеешь вовремя - и удавится. Большой грех себе на душу тогда возьмёшь.

С Петром Ивановичем мы не только проверяли и готовили снасти для будущей зимней ловли. Как только выдавалась погода получше, мы шли в ближайший лес, заготавливали на зиму для птиц разные лесные ягоды: калину, рябину. Этим делом Пётр Иванович занимался уже с самого начала осени.

Придём, бывало, в лес, найдём дерево, где ягод побольше, и начинаем обрывать спелые грозди. Пётр Иванович рвёт, а сам всё время мне говорит:

- Смотри, сынок, не торопись, не ломай сучьев, деревце не порть, не уродуй. Оттого, что мы кончик ветки ножичком срежем, дереву вреда не будет. Оно весной новые побеги пустит. А сломаешь толстый сук - всю красоту испортишь.

Наберём, бывало, целый мешочек разных ягод - и домой. А там в домике Петра Ивановича свяжем отдельные грозди верёвочкой и подвесим их в кладовке к жерди под потолком, чтобы провяли и подсохли немножко. Зимой, в бескормицу, птицы и таким ягодам очень обрадуются.

Каждое воскресенье я почти целый день проводил у Петра Ивановича, прибегая домой только пообедать. Серёжа ловлей птиц совсем не интересовался.

- Буду я с этими воробьями возиться! - презрительно говорил он. - Я лучше пойду с ребятами в футбол на выгоне поиграю.

Приходя домой от Петра Ивановича, я с жаром рассказывал о наших приготовлениях к зимней ловле птиц. Мама к этому была равнодушна, зато Михалыч заинтересовывался всё больше и больше.

- А знаешь, дружище, - однажды сказал он, - почему бы и нам с тобой в нашем саду не заняться этим делом? Я уж давно об этом подумываю. Только птиц, которых поймаем, будем держать не в клетках, а в вольере.

- Что же это такое? - спросил я.

- Вольера? Ну та же клетка, только очень большая, такая большая, что даже ты можешь в неё войти. Остов её мы сделаем из деревянных реек и обтянем его металлической сеткой. Ты понимаешь, как здорово это получится! воодушевился Михалыч. - Вольеру мы поставим одну в приёмной, а другую у меня в кабинете. Внутри них мы настоящие кустики или деревца в кадочках посадим, пол песком посыплем. Птицам там будет не жизнь, а просто рай. Продержим их зиму до весны, а весной, в день весеннего равноденствия, все дверцы настежь, окна в комнатах настежь - летите куда хотите.

- Постойте, постойте! - вмешалась мама в наш разговор. - Я слышу: клетки строить, птиц заводить. А кто, осмелюсь узнать, кормить их будет, клетки им чистить, всю грязь за ними убирать?

- Не беспокойтесь, мадам, всё, решительно всё будем делать мы сами, галантно раскланиваясь и даже отводя руку в сторону, заявил Михалыч.

- Это уж я хорошо знаю, как вы всё сами делаете. И зайчат, и ежей, и галок - всех заводите, а как кормить, ухаживать, чистить - вас и след простыл, никого не найдёшь.

- Нет, вы положительно способны убить всякий полёт мечты, - благодушно улыбаясь, сказал Михалыч.

- Ах, поменьше бы вы мечтали да побольше за собой грязь убирали, недовольно ответила мама.

- Мадам, да вы просто поэт. От гнева даже стихами заговорили.

- От вас не только стихами заговоришь, запоёшь скоро! - ответила мама и невольно рассмеялась.

- Разрешила! Разрешила! Раз смеётся, значит, разрешила! - в восторге закричал я.

- Да уж делайте что хотите, - махнула мама рукой и отправилась в кухню.

А мы с Михалычем перешли в кабинет и принялись обсуждать, как лучше сделать вольеру и где её удобнее всего поставить.

- Отличная идея - устроить зимнюю квартиру для птиц, - говорил Михалыч. Кстати, и постолярничаем, а то мой верстак уже и пылью покрылся. Давай-ка сделаем точный чертёж вольеры.

Мы принялись рассчитывать и чертить.

- Дверку сделаем с таким расчётом, чтобы в вольеру можно было свободно войти, иначе внутри и убирать будет невозможно.

- Чтобы я мог пролезать, - уточнил я.

- Ну да, чтобы ты, да и мама тоже… - уклончиво заметил Михалыч.

- А маме зачем? Мы же сами всё будем делать: и убирать и кормить.

- Да, да, конечно, - поспешно согласился Михалыч. - Но всё-таки… Ну, может быть, и она когда-нибудь захочет туда заглянуть. Ведь это очень интересно: провести часок-другой в обществе разных птиц.

- Хорошо, - согласился я. - Пусть и мама сможет туда залезть. Но ведь и вам тоже, наверное, туда захочется… в общество птиц…

- Ну, я уж снаружи буду за птичками наблюдать. Мне туда лазить не нужно, - ответил Михалыч. - Мне хочется тебе и маме удовольствие доставить. А что обо мне толковать.

КВАРТИРА УЖЕ НЕ ПУСТУЕТ

И вот снова кабинет Михалыча превратился в весёлую столярную мастерскую. Опять мы таскали доски, отмеривали, пилили, строгали. И нужно сказать, что на этот раз, работа шла значительно успешнее. Может, это зависело оттого, что задание было попроше, а может быть, уже приобрели кое-какой навык.

В общем, мы довольно ровно нарезали доски для пола вольеры, выстругали их и так же удачно заготовили тонкие рейки для деревянного каркаса самой вольеры. Зато с дверкой дело совсем не заладилось. Она получалась косой, кривой и никак плотно не входила в предназначенную для неё дверную раму.

- Ну, не стоит тратить золотое время на пустяковые доделки, - решил Михалыч.

Он позвал столяра, и тот прямо в кабинете разобрал весь наш каркас, выбросил из него две-три косившие рейки, заменил их новыми, немножко под строгал и перебрал пол, сделал новую дверную рамку и саму дверь. В общем, как выразился Михалыч, кое-что слегка подправил, подчистил. Потом он обтянул вольеру проволочной сеткой, и всё было готово. Оставалось только поставить в вольеру какие-нибудь кустики, насыпать в кормушку еду, налить в поилку воду и пригласить крылатых гостей занять приготовленную для них зимнюю квартиру.

За кустиками дело не стало. В первый же тёплый день, когда земля вновь оттаяла, больничный сторож Дмитрий выкопал у нас в саду два куста смородины и вместе с корнями, с землёй поместил их в два деревянных ящика. Кусты были торжественно водружены в вольеру, которая заняла, как было уже заранее решено, угол в кабинете.

- Но где же птицы? - вопрошал Михалыч. - Я не вижу птиц! Я не слышу их щебетанья, их песен!

Михалыч был прав, да и мне самому хотелось как можно скорей заселить нашу просторную, светлую и тёплую квартирку крылатыми квартирантами.

Снасти для ловли тоже были давно готовы, налажены и проверены.

Оставалось только ждать зимы. Мой наставник по части птиц, Пётр Иванович, говорил мне:

- Осенью земля открыта, открыты все травки, кустики и всюду достаточно разных семян. В это время ловить птиц нелегко, куда проще ловить их зимой. Укроет снег поля и леса, вот тогда всякая птаха и начинает кочевать, искать себе пристанища. Тогда её и ловить можно, и в клетку сажать. Тогда ты ей помогаешь от голода, от смерти спастись. А осенью она и без тебя проживёт. Зачем её осенью ловить, пусть до зимы погуляет, вольным воздухом подышит, на солнышке погреется.

Но вот наконец пришла и зима. Пришла совсем неожиданно. С вечера ещё и земля, и деревья в саду, и крыши соседних домов были все тёмные, отсыревшие. Уже дня два, как потеплело, и всё время моросил мелкий, противный дождь. И вдруг поздно вечером вместе с дождём стали падать на землю большие, лохматые снежинки.

Михалыч вернулся домой от больных, вошёл в переднюю, и все мы ахнули: и шапка и пальто были совсем белые.

- Поздравляю! Кажется, наступает зима, - весело сказал он. - Снег так и валит.

- Растает ещё, - с сожалением ответила мама. - Первый снег всегда сходит.

- Как сказать. По времени уже давно пора, - возразил Михалыч. - И учти, что он ложится не на мёрзлую, а на талую землю. Это тоже хороший признак.

- Ну, дай бог, - ответила мама.

Перед тем как улечься в кровати, мы с Серёжей потушили в комнате лампу и заглянули в окно. За окном всё было бело и мутно. Даже сарая и то не видать.

- Зима! - сказали мы и легли спать. Михалыч оказался прав. За ночь нападало много снега, к утру разъяснело и чуть-чуть подморозило.

Первое зимнее утро. Вся земля укрыта белым пушистым покрывалом, всё так и блестит на солнце. Это не просто утро, а праздник земли. И как ужасно, что нельзя его праздновать как полагается, нельзя достать из кладовки санки, лыжи и бежать кататься с горы. Вместо этого надо идти в школу - писать, читать и решать противные примеры по арифметике.

Мучительно долго тянулся в школе этот светлый, по-зимнему радостный день.

Пообедали и опять в школу - готовить уроки. Так и не пришлось как следует порадоваться первому снегу, слепить деда-снеговика, построить снежную крепость. Одно только и утешало, что до воскресенья остался всего один день.

В субботу вечером я уже был у Петра Ивановича.

- Ну, как дела? - волнуясь, спросил я.

- Всё, сынок, в полном порядке, - отвечал тот. - Точок в саду расчистил, сетку приладил. На точок конопли насыплем да рябинки понакидаем. Глядишь, завтра с утра кто-нибудь и пожалует на наше угощение. Только ты, сынок, утром не мешкай, пораньше приходи. Птица, она с утра еду себе ищет. Утречком самое время её ловить.

Я обещал прийти как можно раньше, распрощался и пошёл домой.

Наутро я заявился к Петру Ивановичу ещё до восьми часов.

- Вот молодец, сынок, что не проспал! - похвалил он меня. - Сейчас оденусь, и отправимся счастье попытать.

 

Мы пришли в садик, подсыпали конопли на точок, подбросили туда же пригоршни две свежей рябины, попробовали, хорошо ли действует сеть, и, убедившись, что всё в порядке, отошли в сторонку шагов за тридцать от точка. Там стояла старая беседка. В неё мы и спрягались. Чтобы в беседке было удобнее сидеть и караулить птиц, Пётр Иванович устроил внутри низенькую широкую лавочку, а по сторонам между столбиками натянул какую-то старую холстину.

Через холстину ветер не продувал, так что в беседке оказалось тепло и уютно.

Мы уселись на лавку, приподняли немного с одного края холстину и стали наблюдать. На наших глазах занимался тихий зимний день. Было пасмурно. С низкого пепельно-серого неба изредка опускались вниз большие, похожие на клочья ваты, мохнатые снежинки.

Ветви разросшихся яблонь и груш, казалось, были увешаны сплошной массой ослепительно белых цветов.

В этот тихий зимний денёк старый сад вновь расцвёл; расцвёл, может быть, не так молодо, как весной, но зато не менее пышно и красиво.

Мы сидели с Петром Ивановичем совсем рядом, прижавшись друг к другу, и молча всматривались в пушистые белые ветви деревьев. Не шевельнётся ли там что-нибудь живое. Но ветви деревьев были неподвижны.

И вдруг одна из них качнулась; вниз с неё полетела серебристая снежная пыль.

По оголившейся ветке над самым точном бойко запрыгала синица.

Она поглядела вниз на дорожку, где так аппетитно темнели на белом снегу зёрнышки конопли и так ярко краснели разбросанные тут и там ягодки рябины.

Но синицу, видно, что-то смущало. Может, она не понимала, откуда здесь на дорожке вдруг появилась такая пропасть конопли.

«Чирвирик!» - пискнула синица. Это на её птичьем языке, вероятно, означало: «Что-то тут неладно, что-то подозрительно».

К первой синичке откуда-то подлетела и вторая. «Цир-вир, цир-вир!» громко застрекотала она, видимо тоже выражая своё изумление и недоверие при виде такого количества неизвестно откуда взявшейся еды.

Но соблазн был слишком велик. И обе синички, немного ещё посоветовавшись друг с другом, всё-таки решили попробовать позавтракать.

Они, одна за другой, слетели на точок и с аппетитом принялись за коноплю. Схватит в клюв семечко, взлетит с ним на ближайший сучок, раздолбит, съест - и снова вниз.

- Дёргайте, дёргайте! - зашептал я Петру Ивановичу, который держал в руках верёвку от снасти.

Стоило только дёрнуть за эту верёвку - и два полотнища сетки взлетели бы над точком и, опустившись, укрыли его вместе с синичками.

- Подождём! - также шёпотом ответил Пётр Иванович. - На что нам синицы, их полно. Может, кто другой прилетит.

Мне очень хотелось поймать хоть что-нибудь. Но я в знак согласия кивнул головой и продолжал наблюдать за точком. Скоро обе птицы наелись и улетели «Вот, - подумал я, - неизвестно за кем погнались, а синиц прямо из рук упустили».

Мы просидели ещё с полчаса. Ни одна птица больше не появлялась. Я совсем загрустил. «Ну хоть бы опять синица прилетела! - думал я. - Хоть бы воробей сел, и то интересно. А так сиди и смотри на снег. Разве это ловля?»

Рассуждая сам с собой, я даже не заметил, как к точку подлетели два снегиря. Увидел я их, только когда они уселись на куст бузины, рядом с точком, уселись, распушились и замерли. Издали они походили на два больших ярких цветка. Один снегирь с красной грудкой и чёрной головкой, а другой немного поскромнее, с оранжевой грудкой.

Птицы-цветы с полчаса, а может, и больше совершенно не подавали признаков жизни.

- Врёте, проголодаетесь! - шептал мне в ухо Пётр Иванович. - Потерпи, сынок, вот увидишь, слетят на точок.

Но снегири и не думали подлетать к еде. И вдруг снова на соседнем кусте показалась синичка. Может, одна из тех, что уже побывала недавно на точке, а может, и другая. Но бойкая птичка оказалась очень решительной. Ни минуты не раздумывая, она слетела на точок и принялась за еду.

Этот пример подействовал и на вялых, сонных снегирей. Один из них вытянул шейку и стал глядеть вниз, будто раздумывал: стоит или не стоит слетать. Повертел головкой, подумал да и слетел на точок.

«Чего же он ждёт, не ловит!» - возмущался я, от нетерпения сжимая в руке какой-то сучок.

Но Пётр Иванович так и замер, держа наготове верёвочку от сетки.

А снегирь спокойно сидел на снегу, то склёвывая зёрнышки, то поднимая головку и оглядываясь по сторонам. Синичка быстро наелась и улетела.

«Сейчас и снегирь улетит», - мелькнула в Голове тревожная мысль.

Но вместо этого и второй снегирь неожиданно тоже слетел на точок.

В тот же миг Пётр Иванович дёрнул за верёвку - полотнища сетки взвились, как два огромных крыла, и накрыли точок.

Перегоняя друг друга, мы понеслись туда, где под сеткой беспомощно трепыхались пойманные снегири.

- Осторожней, сынок, осторожней, не торопись, лапку ему не повреди, запыхавшись от беготни и волнения, говорил Пётр Иванович, когда я пытался высвободить из сети запутавшуюся ножку птицы.

Наконец оба снегиря были освобождены и посажены в переносную клеточку.

- Ну, теперь домой! Пора дружков моих покормить, клетки почистить да и самим закусить.

Мы пришли в домик Петра Ивановича. Как там показалось тепло и уютно после нескольких часов, проведённых в саду на морозе.

Поставили самовар. Начали чистить клетки, наливать в них свежую воду, насыпать свежий корм. Ручные птицы нас вовсе не боялись. А один чиж, не дождавшись, пока Пётр Иванович поставит кормушку на место, вскочил на её краешек и начал есть, забавно разбрасывая клювом семечки конопли.

- Погоди, погоди! Дай хоть поставить, - делая вид, что сердится, говорил Пётр Иванович, любуясь своим маленьким приятелем.

Потом он стал кормить синичку, тоже совсем ручную. И вдруг синичка ловко выпорхнула из-под руки, начала летать по комнате, присаживаясь то на одну, то на другую клетку, и наконец уселась на висевшую над столом лампу.

- Ах ты, озорница! - погрозил ей Пётр Иванович. - Знаю, что тебе надо, уж я-то знаю!

Он пошёл в кладовочку и принёс оттуда кусочек свежего сала.

- Ишь чего ты захотела, - сказал он, показывая синице угощение.

«Чир-ви-рик, чир-ви-рик!» - затараторила она. Слетела со шкафа и уселась хозяину на плечо.

- Ну, этого ещё не хватало, - развёл он руками - уж больно тебе не терпится. Подождёшь, не умрёшь.

Он взял с полки ниточку, обвязал ею кусочек сала и подвесил его к лампе.

- Вот теперь прошу!

Но просить не пришлось. Синица тут же подлетела к салу, вцепилась в него острыми когтями, повисла на нём, раскачиваясь, как на качелях. Сама качается, а сама знай долбит сало острым клювиком, отщипывая от него крохотные кусочки.

Старичок, ласково улыбаясь, смотрел на свою озорную любимицу. Она раскачивалась, а он ей в такт напевал:

Слышится голос свирели,

Слышен таинственный звон…

Тихо качайтесь, качели,

Сладкий навейте всем сон.

«Творрра, творрра!» - вдруг заскрипел, закричал из своей клетки скворец.

Пётр Иванович встрепенулся:

- Ах, батюшки мои, про тебя-то я совсем и забыл. Сейчас, сейчас дам творожку, сейчас, мой голубчик!

Он достал из шкафа баночку с творогом, высыпал его на стол на газету и, открыв клетку, пригласил скворца:

- Лети, дружок, закуси, позавтракай. Пока скворец ел творог, мы закончили уборку н остальных клеток.

- Теперь можно и самим чайку напиться. Небось проголодался, сынок, весело потирая руки, сказал Пётр Иванович.

Он достал из шкафчика хлеб, две чашки и вазочку с вишнёвым вареньем.

- Сейчас и закусим.

Мы уселись пить чай, любуясь, как птицы тоже завтракают в своих клетках.

Скворец, плотно закусив творогом с кашей, весело разгуливал теперь по столу, склёвывая крошки хлеба.

- Хорошо с вареньицем чайку попить, - говорил Пётр Иванович, - благодать!

Но тут и скворушка, видимо, заинтересовался вареньем. Он вскочил на край вазочки, точь-в-точь как наша Галя к маме на тарелку. Потом скворец запустил в вазочку свой длинный клюв и вытащил ягоду. Вытащил и стал пробовать. Кажется, понравилось. Он вытащил другую, третью и, наконец, для удобства - прыг прямо в варенье да и завяз.

Как он испугался! Замахал крыльями, рванулся. Вазочка набок, всё варенье на скатерть. А скворец с перепугу хозяину прямо на голову.

- Да ты что, совсем взбесился? Пошёл, пошёл вон! - закричал Пётр Иванович. - Сколько дел, озорник, натворил!

Мы начали счищать ложкой со скатерти варенье. Весь стол был перемазан.

- И волосы все испачкал. Опять иди в баню из-за него, опять голову мой!.. - Он погрозил скворцу, который сидел на шкафу и прихорашивался. - Вот я тебе, разбойник, дам!

«Творрра, творрра!» - радостно отозвался тот.

- Да не творог, а розгу дам. «Творрра, творрра!» - опять уверенно повторил скворец.

- Ну, что ты с ним сделаешь? - рассмеялся Пётр Иванович. - Как тут сердиться на такого озорника? Домой я пришёл только к обеду.

- Ну, как успехи? - спросил Михалыч. - Кое-что поймали, - скромно ответил я и показал клеточку со снегирями.

- О-оо! Снегири! - воскликнул Михалыч. - Да ещё самец и самочка. С красной грудкой - это самец.

Я утвердительно кивнул головой.

- Отлично, отлично! Неси их ко мне в кабинет. Давай обновим нашу вольеру.

Снегири были посажены. После тесной клетки, где они просидели полдня, птицы очень обрадовались просторному помещению, стали перелетать - с жёрдочки на куст и обратно. Потом оба спустились на землю, и тут же, не обращая на нас внимания, начали с аппетитом есть коноплю.

- Вот как проголодались! - негромко сказал Михалыч и, обняв меня за шею, добавил: - Итак, дружище, начало положено. Квартира уже не пустует теперь. Нужно и нам с тобой в нашем саду ловлю птиц наладить, да и подкормить их тоже не мешает. Ишь как стараются! Голод, брат мой, штука страшная.

СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ

Воскресенье - это был единственный день недели, когда мы с Серёжей отдыхали от школы, от крика, от несносной зубрёжки. Но воскресенье кончалось, и впереди нас ждало целых шесть дней чего-то серого, однообразного и совсем безрадостного.

К тому же и на улице было невесело. Зима наступила сразу, но какая-то недружная: то снег, то мороз, а то вдруг дождь пойдёт. Снег раскиснет, в воздухе сырость, туман.

В один из таких невесёлых деньков мы с Серёжей завтракали на перемене, стоя в передней.

Мимо нас проходил Вася. Он шёл задумавшись, видимо что-то соображая. Уже пройдя мимо, он вдруг вернулся и, конфузливо потупясь, спросил:

- Ребята, у вас рубля в долг не найдётся? Я отдам. Мамка получит за стирку, и отдам. Мы с Серёжей смущённо переглянулись.

Денег ни у кого из нас не было: мама считала, что они нам не нужны, и никогда не давала.

- Нет, честное слово, нет. Нам на руки не дают, - отвечали мы. А я даже карманы вывернул. - Вот, смотри, только платок.

- Я верю, - угрюмо ответил Вася и как бы про себя добавил: - Нужно очень. Мамка больна.

- А ты у Елизаветы Александровны попроси, - неожиданно раздался за его спиной голос Митеньки. Мы все разом обернулись. Он стоял позади нас, ласково улыбаясь.

- Хочешь, я сам для тебя попрошу, скажу, что ты стесняешься? предложил он таким же вкрадчивым, сладеньким голоском.

- А хочешь, я тебе в морду залеплю? - весь вспыхнув, ответил Вася.

- Грубиян, мужик! - бросил ему Митенька и, повернувшись на каблучках, юркнул в комнату.

- У, сволочь поганая! - задыхаясь от злости, проговорил Вася.

- За что ты его? Он же помочь тебе хотел, - вступился я.

- «Помочь, помочь»! Знаю я его помощь. Выставиться перед Лизихой захотел. Вот, мол, какой я добрый, хороший! Только меня не ценят.

Десятиминутная перемена кончилась. Мы все опять сели за книги и тетрадки.

Я сидел над грамматикой и никак не мог заставить себя учить глаголы. Всё думал о Васе. Вот у него больна мама. Ему Зачем-то нужен рубль, может, купить лекарства, может, еду купить, а рубля нет, и достать негде. Как приду домой, попрошу у мамы. Она добрая - она даст.

Васе в этот день, видно, было совсем не до учения. Оп сидел, нервно потирая лоб, несколько раз вставал выходил куда-то.

- У тебя что, живот болит? - грозно окрикнула его Лизиха.

- Ничего у меня не болит, - ответил он, садясь на своё место.

- Тогда чего же ты бегаешь? Устал, бедненький, отдохнуть захотел?

Вася промолчал.

Я так и не выучил глаголов, но время подвигалось уже к двум. Уже недолго до конца. Может, и не спросит.

Вошла служанка тётя Поля и заговорила с Лизихой о хозяйственных делах.

«Слава богу, хоть немного времени, да оттянет».

Тётя Поля спросила, что купить на ужин, и попросила денег на покупки.

- Принеси мой кошелёк. Он в спальне на тумбочке.

Тётя Поля пошла и тут же вернулась:

- Там нет кошелька.

- То есть как нет? Я же его утром сама положила. Ослепли все, под носом ничего не видят! - заворчала Лизиха, вставая, и направилась в спальню сама.

Прошло несколько минут. В коридоре послышались тяжёлые торопливые шаги. В комнату вошла Елизавета Александровна. Лицо у неё было багрово-красное. Глаза сузились в крохотные щёлочки.

- Кто взял мой кошелёк?! - задыхаясь от ярости, с трудом выговорила она.

Мы все разом подняли голову от книг и тетрадей и в немом ужасе глядели на обезумевшую старуху.

- Кто взял мой кошелёк?! - ещё страшнее прохрипела она. - Сознавайтесь. Иначе хуже будет!

В комнате царила мёртвая тишина. Страшные, змеиные глазки перебегали с одного ученика на другого, стараясь пронзить насквозь.

- Я в последний раз спрашиваю! - Она сделала минутную паузу. - Не сознаётесь? Ну хорошо! - При этом она грузно повернулась и пошла обратно в спальню.

- Что теперь будет? - нервно проговорил кто-то

- Всех перепорет, - ответил другой. - Будет бить, пока не узнает…

Время шло. Лизиха не показывалась, и от этого с каждой минутой становилось всё страшнее. «Что-нибудь ужасное нам готовит», - думал каждый, как пригвождённый сидя на своём месте.

- Николай, сюда! - раздался из спальни зловещий Лизихин голос.

Коля весь съёжился и побледнел как смерть.

- Я не пойду, я боюсь! - зашептал он. - Почему меня?

Дверь из спальни распахнулась. Выбежала Лизиха, вся растрёпанная, точно безумная. Подбежала, схватила Колю за руку и потащила в спальню.

- Я не брал! Не надо, боюсь! - закричал он таким страшным голосом, что у меня мурашки побежали по коже.

- Что она с ним будет делать? - зашептали оставшиеся в комнате.

- Господи, помоги! - пролепетал кто-то, тихо всхлипывая.

Дверь вновь распахнулась, вышел Коля, бледный, трясущийся, но живой, целый.

- Борис, ко мне! - крикнула Лизиха.

- Иди, не бойся! - шепнул Коля. - Не бьёт. Поклясться заставляет.

За Борисом в страшную комнату пошёл Вася, потом Серёжа… Все ребята один за другим.

Наконец я услышал:

- Георгий, иди сюда!

Онемев от ужаса, я, как во сне, встал со своего места, прошёл переднюю и очутился в спальне Лизихи.

Посреди комнаты помещался маленький столик; он был накрыт белой скатертью. На ней стояла горящая свеча и лежала какая-то небольшая толстенькая книжка в синем бархатном переплёте с золотым тиснёным крестиком посредине.

Сама Лизиха сидела тут же на стуле. Лицо у неё было уже не свирепое, а какое-то жуткое, налитое кровью и совсем неподвижное.

Она пристально взглянула на меня и сказала мрачным голосом:

- Ты, конечно, не взял! Тебя только так, для порядка, как и других. Ты не взял кошелёк? - В её голосе вдруг послышалось какое-то недоверие.

- Не брал, честное слово, не брал!

- Положи руку на евангелие. Поклянись, что не брал и не знаешь, кто его взял. Помни: если скажешь неправду или утаишь что-нибудь, бог страшно накажет, руки отнимутся, язык… Клади руку, клянись!

Я положил правую руку на бархатную книжку. «А ну-ка сейчас рука отнимется или онемеешь, что тогда? - мелькнула страшная мысль. - Тогда она решит, что я взял».

- Говори: «Клянусь, что денег не брал и не знаю, кто это сделал!» - зловещим шёпотом произнесла она.

Я повторил и пошевелил пальцами руки. «Слава богу, кажется, не отнялась».

- Иди!

Всё так же, как во сне, я вышел из страшной комнаты и сел на своё место.

«А что будет с тем, кто взял? - неожиданно подумал я. - Он ведь не сможет сказать неправду. Это - клятва. Солжёт - язык отнимется».

Елизавета Александровна вызывала всех по очереди, но никто не признался, и ни у кого не отнялись ни руки, ни язык.

- Хорошо же! - сказала она угрожающе. - Встаньте все в ряд.

Мы встали. Елизавета Александровна начала у каждого тщательно обследовать карманы.

- А это что? - свирепо сверкнув глазами, обратилась она к Борису.

- Это, это… это пу-пу-пу-гач, - заикаясь, еле выговорил он.

Елизавета Александровна выхватила из кармана игрушку и со злостью швырнула её в дальний угол, чуть не угодив при этом Ольге прямо в лицо.

- «Пугач»! Я тебе покажу, подлец! Но и осмотр карманов ни к чему не привёл. Кошелька ни у кого не оказалось.

- Садитесь по местам. Начинайте заниматься своим делом.

И она тяжёлой, расхлябанной походкой пошла в переднюю.

- Теперь все куртки обшарит, - дрогнувшим голосом сказал Борис. - А у меня в кармане рогатка. Беда! Выпорет, непременно выпорет.

Все мы сидели, замерев на своих местах, и прислушивались к шаркающим шагам в передней.

- Вот он! Ах ты, подлец! - раздался нечеловеческий крик.

Лизиха ворвалась в комнату, как исступлённая. Она трясла кошельком.

- А-а, подлец! А ещё на евангелии клялся. Подлец, клятвопреступник!

Она подбежала к столу и схватила за руку Васю. Схватила, сдёрнула на пол:

- На колени! Вот тебе, вот, вот, вот!.. - И она изо всех сил ударила его по щекам. - Вон из моего дома! Вор, подлец! Во-о-он! Сейчас полицию позову. В тюрьму, в острог!..

- Я не брал, ей-богу, не брал! Простите, не брал я… - в ужасе, сам, верно, не понимая собственных слов, лепетал Вася.

- Ах, ты ещё врать, врать ещё! Вот тебе, вот!.. С размаху она, видно, попала по глазу. Мальчик взвизгнул от боли и вскочил на ноги.

- Простите, пожалуйста, простите его! - вдруг выскочил и встал перед Елизаветой Александровной Митенька. Встал и заслонил собой Васю. - Простите его, - повторил он, - у него мать больна! Он хотел у вас рубль попросить, хотел, да побоялся.

Елизавета Александровна на секунду опешила от этой неожиданной защиты. Но тут же опомнилась и грубо оттолкнула Митю:

- Не лезь, блаженный! Тоже защитник! Мать заболела, так он воровать? А завтра с ножом придёт, зарежет… Вон из моего дома, вон! - снова заорала она. - Пришли мать ко мне. Не пришлёшь - в полицию заявлю. Оба воры, обоих в острог упеку!

Не помню, как я оделся, как вышел на улицу. Даже Серёжа, всегда такой стойкий, мужественный, и то был подавлен.

- Уж взял бы деньги, и дело с концом! - раздражённо сказал он. - А кошелёк-то зачем? Видно, не успел вынуть, помешал кто-то. Так и сунул, дурень, в пальто!

У нас дома весть о воровстве и страшной расправе произвела очень тяжёлое впечатление, в особенности на маму. Михалыч тоже был огорчён.

- Бедность, - сказал он. - От бедности чего не сделаешь! - Но потом, подумав, добавил: - А всё-таки лучше бы попросил. Чужие кошельки таскать не следует…

- Оставь, пожалуйста, свою мораль! - перебила его мама. - Кого просить-то? Я попросила на лечение Татьянки. Много кто дал?

- Да-а-а-а! - протянул Михалыч. - Скверная история. Тяжёлая история.

- Знаете что, ребятки, - сказала мама, - я вам дам пять рублей, отнесите их Васе, скажите - взаймы, мол, пусть когда сможет, тогда и отдаст. Ну, хоть через год, через два…

- Нет, он теперь не возьмёт, - покачал головой Михалыч. - Ему и ребят теперь стыдно будет, ведь на их же глазах попался.

- Это верно! - грустно согласилась мама. - Может, послать с Дарьей прямо его матери, сказать - за стирку деньги прислали? Вот только от кого?

Михалыч задумался.

- Лучше Дмитрия попросить отнести. Пусть скажет - из больницы прислали: от кого-то из больных или из служащих. Я, мол, и не спрашивал от кого. Она, наверное, многим стирает. Сама пускай и догадывается, если захочет.

Деньги Дмитрий отнёс.

- Ну, отдал? - спросила мама, когда он вернулся. - Что она сказала?

- Больная лежит, - нехотя ответил Дмитрий, - Велела деньги назад отдать. Говорит, ничего я у них не стирала и получать мне с них не за что.

КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ

Время всё постепенно смягчает, даже самое печальное, самое страшное. Стала понемногу забываться и история с украденными деньгами.

Вася больше не показывался в доме Елизаветы Александровны. В полицию она на него не заявила, только погрозила сгоряча.

Самого Васю я несколько раз после этого видел на улице. Но он тут же отворачивался и спешил перейти на другую сторону. Ему было стыдно встречаться с кем-нибудь из старых товарищей по школе.

А занятия у нас шли по-прежнему. По-прежнему Елизавета Александровна кричала, ругалась и дралась. Зато к Мите с тех пор стала ещё ласковее, ещё нежнее. Да и многие из нас, ребят, уже не так его сторонились. Правда, он выскочка, и подлиза, и Лизихин любимчик, всё это верно и очень противно, а всё-таки только он один осмелился защищать Васю. Все тогда языки прикусили от страха. А он не побоялся. Пусть из его защиты толка не вышло, а всё-таки он сказал правду, не побоялся.

Митя, видно, и сам замечал, что многие из нас смотрят на него даже с уважением. Но от этого он стал ещё заносчивее. Уж не ходит по комнате, а будто на крыльях летает - глядите, мол, все на меня, любуйтесь, вот какой я герой, когда нужно - и самой Лизихи не испугался.

Только Борис да Колька из одного упрямства не хотели признавать в Мите ничего хорошего.

- Пожалел он Ваську?! Как же, держи карман шире! - кричал Коля, выходя вместе с другими ребятами из школы на улицу. - Уж он пожалеет! Просто покрасоваться перед всеми захотел. Вот и всё.

При этих словах я невольно вспомнил, что почти то же самое сказал про Митю в тот страшный день и сам Вася.

«Нет, конечно, они зря так говорят, - думал я. - Ну, может быть, и хотел немножко покрасоваться. А ведь никто из нас ничего сказать не осмелился. Всё-таки он не такой уж плохой, как думают Боря и Колька».

Серёжа тоже был со мной согласен.

- Хоть и подлиза, а ничего парень, - сказал он. - А Колька с Борькой его ненавидят. Митеньку Лизиха леденчиками угощает, прямо в ротик суёт, а их только линейкой пониже спины потчует. - И Серёжа при этом сделал очень выразительный жест рукой.

 

Потекли один за другим однообразные, скучные дни. На дворе уже была настоящая зима. Весь городок завалили глубокие сугробы снега. Ходить можно было только по узким тропинкам вдоль домов и заборов. По утрам мы с Серёжей вставали в школу, когда на дворе бывало ещё совсем темно. Пили чай при свете лампы. Только к девяти часам начинало понемногу светать.

В школе каждый день было всё одно и то же. Уже входя в переднюю, мы слышали из комнаты пронзительный крик бабки Лизихи:

- Николай, ко мне! Вот тебе, вот тебе, негодяй!. Борис, стань на колени, мерзавец!

Нового было, пожалуй, только то, что теперь, после изгнания Васи, бабка Лизиха в качестве козла отпущения избрала Бориса.

Стыдно сознаться, но мы, ребята, частенько от души потешались над злоключениями своего милого, безобидного товарища.

Боря был дальний родственник Елизаветы Александровны, какой-то двоюродный внук. Наверное, отчасти поэтому он и пользовался особенным, «чисто родственным» вниманием своей «заботливой» бабушки. Отец Бориса, Михаил Ефимович, имел булочную, кормил калачами, кренделями, сдобными булочками и просто чёрным хлебом весь наш городок. Это был, пожалуй, у нас в городке самый крупный, самый шумный и самый весёлый человек. С огненно-рыжей бородой, в поддёвке нараспашку, настоящий ухарь-купец.

 

Громыхая колёсами своего огромного полка, он, бывало, лихо катил на мельницу за мукой, раскланиваясь со всеми встречными, знакомыми и незнакомыми. Его-то уж все у нас знали. Обратно с мельницы в гору он ехал чинно, шажком, восседая на туго набитых мешках, весь с ног до головы припудренный мукой и похожий уже не на ухаря-купца, а на сказочного деда-мороза.

Его сын Боря был в миниатюре точной копией отца. И даже такой же огненно-рыжий. Вот только пока ещё без усов и без бороды. Он был очень толстый, очень весёлый, с румяным, немного веснушчатым лицом и курносым носиком. Всем своим видом он походил на пышную, сдобную булочку.

Больше всего на свете Борька любил вместе с отцом ездить на полке за мукой, самостоятельно управляя лошадью, и меньше всего на свете любил учение. Но самым ненавистным для него был, несомненно, французский язык. Невозможно даже передать, что только Боря с ним выделывал. Самое главное, что он решительно не признавал никакого французского произношения. Произносил всё, как и требуется, чисто по-русски.

- Читай! - грозно кричит, бывало, бабка Лизиха.

И Боря читает, старательно выговаривая каждое слово:

- Каман ву порте ву?

- Боже мой, боже мой! - хватается за голову Лизиха. - Пекарь! Пекарь и есть! Тебе бы с отцом булки печь, а не по-французски заниматься. Ну, как я тебя учила произносить? Ну как, негодяй?

- За что, Елизавета Александровна?! - вскрикивает Борька.

- За ухо, за ухо деру! Чтобы слушал, чему тебя учат! Мяг