Мусорный ветер, дым из трубы Плач природы, смех Сатаны А все оттого, что мы

Любили ловить ветра и разбрасывать камни...195

На этом месте Кузьмич начал шарить глазами по земле, разыскивая подходящий камень, которым он мог бы запустить в темнеющий посреди парка заброшенный ларек. А когда не нашел никакого снаряда, то подошел к ларьку и со всей силы заехал по стеклу кулаком. В результате стекло разбилось, а один из осколков вспорол Кузьмичу вены на тыльной стороне ладони. Но в тот момент этому не было придано вообще никакого значения.

Возле своего подъезда Королева посчитала миссию “спонсора” успешно выполненной.

- Этот пидор нам больше не нужен, - шепнула она Кузьмичу. - Избавьтесь от него!

- Как это - “избавьтесь”? - не сразу въехал Кузьмич. - Чего сделать-то?

- Ну... - задумалась Королева. - Отпиздите его, что ли!

- А! - обрадовался такому решению Кузьмич. - Это я мигом!

Идущий следом за Кузьмичом “спонсор” не успел опомниться, как Барин развернулся на месте и принялся пиздить его ногами. Окровавленную руку Кузьмич прижимал к груди, но “спонсору” это нисколько не помогло - несколькими сильными ударами Барин сбил его с ног. Вынув у поверженного “спонсора” из кармана литр водки, друзья нырнули в парадную и скрылись из глаз. Уже дома, глядя на тянущийся за Барином кровавый след, Королева потребовала:

- А ну покажи, что с рукой?

- Хуйня! - отмахнулся Барин, но его не стали слушать. - Дай сюда!

- Вены перерезало, - осмотрев руку, заявила Королева. - Надо жгут накладывать или шить. Вот только жгута у меня нет!

- Тогда шей! - спокойно ответил Барин, к разного рода мучениям относившийся более чем спокойно. - Не люблю кровоточить!

Через пять минут Королева принесла таз, толстенную иглу и зеленые шелковые нитки. Фери за это время разлил водку по стопкам.

- Так, это Кузе для анестезии, вот это доктору, а это - мне! - заявил он. - Ну, вздрогнули!

Так повторялось еще несколько раз, так что когда дело дошло до шитья - кривые в доску были не только Барин и Фери. Королева тоже уже мало чего соображала. Впоследствии она рассказала об этом вот что:

- Хуй ли вы думаете, легко швейной иглой руку зашить? Когда кровь хлещет так, что почти ни хуя не видно! Фери едва успевал на рану воду из чайника лить. Целый таз кровищи бавленной натекло! Да и как тут шить? Я всю кожу в комок собрала и обметала по краю, как меня в детстве учили, еще на “мягкой игрушке”. Ниток извела чуть не полмотка, а получилось не очень. И, что обидно - крови меньше не стало, скорее наоборот!

Пришлось плюнуть на все и тащить Кузьмича в травму при “1-м Мединституте”, рискуя напороться там на недавнего “спонсора”. Местный врач, как только увидел руку Кузьмича, которую Королева в исступлении проколола иголкой свыше тридцати раз - побледнел и вытаращил глаза.

- Что у вас с рукой? - спросил он, подцепляя пинцетом торчащие из стянутой в комок кожи концы некогда зеленых ниток. - ЧТО ЭТО ЗА ХУЙНЯ?

- Это мне друзья руку зашивали, - спокойно ответил Кузьмич. - А ниток другого цвета у них не нашлось.

195 Текст группы “Крематорий” - “Мусорный ветер”.

- Не нашлось ниток, говорите? - спросил врач, удивленно качая головой. - А вы уверены, что эти люди ваши друзья?

Как-то по зиме мне позвонил один знакомый и заявил, что у него дома сидит какой-то москвич, вроде бы знакомый Дурмана. Этот тип только что дезертировал с военной службы, а из одежды у него есть только тапочки, футболка и спортивные штаны. Так вот, поинтересовался знакомый - не хочу ли я принять участие в судьбе этого человека?

- Ясное дело, хочу! - ответил я. - Мы его у тебя забираем!

Через пару часов Крыса Московский196 уже сидел дома у Кримсона и пил чай. Это оказался человек среднего роста, плотной комплекции, с непримечательным круглым лицом. Он был обрит практически налысо и немало избит, что объяснил конфликтом с бывшими сослуживцами. Крыса рассказал нам печальную историю о том, как тяжело ему приходилось в части и как он бежал, отчаявшись выжить среди нескольких сотен озлобленных на весь мир дагестанцев.

Так как он сказался едва ли не братом Дурману, то мы вмиг раздобыли для него одежду, обувь и устроили к Крейзи на постой. Отправлять его в Москву “на собаках” мы побоялись, так как дезертира наверняка объявили в розыск. Поэтому Крыса завис у нас и за неделю неплохо прижился.

В воскресенье мы взяли его с собой в Удельный Парк, где собиралась охочая до драки палками ролевая общественность. Среди собравшихся оказался мой одноклассник Лан, давно отколовшийся от нашего коллектива и взявший моду тусоваться с какими-то совсем уже непонятными ролевиками. Завидев это сборище, Крыса решил немедленно до них доебаться.

- Эй, вы! - начал он. - Кто из вас будет со мной драться? Есть среди вас мужики?

В качестве комментария к своим словам Крыса сжимал в кулаке метровый обрезок выданной ему братьями железной трубы.

- Ну? - снова заорал Крыса. - Вы что, гондоны - не слышали, что я сказал?

Признаю, что тогда мы не уследили за ситуацией. Думали, что трезвомыслящий человек в незнакомом городе будет вести себя несколько сдержанней, и, прежде чем доебываться до людей, по крайней мере наведет о них справки. Но Крыса рассудил обо всем по своему.

- Что ты сказал? - услышал я голос Лана. - Кто гондон? Ну-ка, иди сюда!

Мы расположились неподалеку с водкой и бутербродами - но только и успели, что обернуться на голос. Самоуверенный Крыса бросился вперед, свирепо размахивая трубой, но Лан в считанные секунды оборвал это порыв. Сам Лан был вооружен обрезком трамвайного поручня длинной едва ли в полметра, но неравенство оружия нисколько его не смутило.

Бах, бах! Куски железа сшиблись с оглушительным грохотом и звоном, мелькнули смазанные сумасшедшим движением руки - и Крыса выронил трубу и стал заваливаться на бок, со стоном прижимая руки к лицу. Между пальцами у него хлестала кровь, что неудивительно - обрезком поручня Лан насквозь пробил ему щеку. Получилась дыра, в которую можно было при желании просунуть три, а то и четыре пальца.

Пришлось тащить раненого Крысу домой к Кузьмичу, где я заделал ему щеку, наложив пластырем несколько кривых, уродливых швов. Получилось не очень, так что когда Крыса курил - сигаретный дым тонкими струйками выходил сквозь рану наружу, порождая отвратительные кровавые пузыри. В память об этом случае на лице у Крысы остался неизгладимый след, и поделом - “Бог шельму метит”. Говорю же я так вот почему.

Через пару дней после этого случая мне позвонил Крейзи и сообщил, что у его матери пропало золото - обручальное кольцо, серьги и несколько цепочек. Произошло все это буквально вчера - в тот самый день, когда Крыса Московский окончательно распрощался с Крейзи и переехал от него к Кузьмичу. Дальше события покатились, словно снежный ком.

196 Этот человек представился нам иначе, но есть мнение, что он назвался не своим именем. Поэтому я буду называть его так, как мы сами его впоследствии окрестили.

Сначала к Кузьмичу домой ворвались работники военкомата, которые схватили Андрюху и уволокли его на городской сборный пункт, а оттуда - во Мгу, служить в железнодорожных войсках. Ночевавшего там же Крысу “вербовщики” не тронули, и наш гость не преминул воспользоваться удобным моментом.

Сославшись - дескать Андрюхе в части всяко понадобятся деньги, Крыса развел маму Барина на некоторую сумму и скрылся в неизвестном направлении. Узнали мы это, ясное дело, уже несколько позже, от матери Кузьмича.

Тут нам все стало более-менее ясно, непонятно было только одно - где искать эту мерзкую гниду. Мы полагали, что Крыса сгинул бесследно - но нет. С утра в среду “московский гость” позвонил Кримсону, и между ними состоялся вот какой диалог:

- Уезжаю я, - заявил Крыса, - домой, в Москву. Но раз уж вы мне так помогли, я хочу и для вас сделать что-нибудь хорошее! У меня есть связи по Москве, так что я могу пробить вам задешево партию компьютеров. Предоплата там...

Судя по всему, Крыса недооценил степень нашего общения - полагая, что грабит и разводит малознакомых людей. Или просто пожадничал. Потому что в ответ на столь “щедрое” предложение Кримсон тут же предложил встретиться вечером на Черной Речке и “все обсудить”. На том и порешили.

Около восьми Крыса нарисовался на Речке, где ему предложили проследовать в “одну квартиру” на Пионерской, где мы “сможем выпить”, “переночевать” и “решить финансовые вопросы”. На свою беду, Крыса не расслышал намека, сквозившего в этих словах.

К мифической “квартире” решили идти пешком. Сначала двинули по Савушкина, затем решили “срезать” через Серафимовское кладбище, а под конец вышли к огромному пустырю, посреди которого возвышалась заброшенная бетонная конструкция примерно сорока метров высотой.

Путь проходил меж почерневших от времени решеток и заснеженных могил, уличного освещения практически не было. Лишь при входе на кладбище колебался под ледяным ветром синий цветок вечного огня, на котором местные бомжи по ночам готовили картошку с бобами. По ходу Крейзи решил взбодрить Крысу вот какими историями:

- Приколись, места тут настолько глухие, что труп человека до весны найти практически невозможно. Понимаешь меня?

- Э-э... - от такого начала Крыса несколько опешил. - Ты это к чему?

- Как это к чему? - удивился Крейзи. - Я же говорю - если тут кого-нибудь ебнуть, труп до самой весны в снегу пролежит!

- И.. что? - вроде бы спокойно переспросил Крыса, но его выдал взгляд, нервно скользнувший по окружающим его братьям. - Куда мы идем?!

Немного ума у Крысы все-таки было, так что когда мы пролезли через дыру в заборе и начали подниматься по обледенелой лестнице на шестой этаж - его уже вовсю колотило. И, надо сказать, было с чего - до того правильно мы выбрали место для нашего разговора.

С шестого этажа местного “кричи-не-кричи” открывается чарующий, удивительный вид. В здании не успели построить стены, так что вся конструкция представляет собой исполинские бетонные столбы, разделенные на шесть этажей обледенелыми плитами перекрытий. Потолки здесь метров по шесть, поэтому с верхнего яруса виден едва ли не весь город.

С одной стороны к конструкции примыкает темный массив кладбища, а с трех других она окружена многокилометровыми заснеженными пустырями. Кругом навалены бетонные блоки, торчит ржавая арматура, а до окраины жилых районов отсюда не меньше получаса быстрой ходьбы. Ледяной ветер разве что не валил с ног, на улице стояло минус тридцать - или возле того.

- Где золото? - спросил я у Крысы. - А?

Стоя на обледенелом краю, лишенном элементарных перил, и глядя на чернеющие далеко внизу штыри арматуры, Крыса решил не отпираться и не искушать судьбу.

- Пощадите! - взмолился он, трясущимися руками открывая нагрудный карман. - Вот ваше золото! Заплетающимся языком он поведал нам свою подлинную историю. В армии Крыса никогда не служил, а с Дурманом его связывает не более, чем шапочное знакомство. В Питере он оказался случайно, а пизды ему дали люди, которых он попытался кинуть до нас. Крыса слышал в исполнении Дурмана истории о его питерских друзьях, и у него в голове созрел коварный план - втереться в доверие, надавить на жалость и “хватать, хватать, хватать”. Да не тут-то было!

- Не убивайте, - снова взмолился Крыса. - Пощадите меня!

Спасло Крысу то, что перед таким важным делом братья почти не пили. А по трезвости люди у нас вежливые да добрые - так что Крысу даже бить не стали. Противно было руки марать.

- Сымай одежду и обувь! - потребовал Кримсон. - Поносил - и будет!

Крыса спорить не стал, и через минуту стоял на “крыше мира” совершенно голый. Никаких “своих вещей” у него к тому времени уже не осталось. Ледяной ветер в миг выдул из Крысы тепло, за десять минут (пока мы решали, что с ним делать) вся кожа у него потрескалась и пошла какими-то пятнами.

- Надо ему хотя бы одну ногу сломать! - настаивал Маклауд. - Чтобы знал!

- Лучше сбросим его вниз! - предложил я. - Это милосердно - всяко лучше, чем от холода подыхать!

- Привяжем его проволокой, да так и оставим! - возразил Фери. - Здесь не до милосердия, а его потом все равно отвяжут!

- Кто? - удивился я. - Кто отвяжет?

- Менты отвяжут, - объяснил Фери. - Этой же весной!

От таких “переговоров” Крыса совсем загрустил. Зрачки у него неестественно расширились, поглотив почти всю радужку, а голова начала бессистемно подрагивать и болтаться туда-сюда. Увидев, что он “готов”, мы ушли, оставив Крысу наверху обдумывать свое поведение. Мы надеялись, что он сгинет на этих ледяных пустырях, но через несколько месяцев наши надежды развеял звонок из Москвы.

Сразу же после этих событий мы отписали Дурману, какие “друзья” приезжают в Питер, прикрываясь его именем. И ему это ни хуя не понравилось! Взбешенный Дурман настиг Крысу в Сабурово, когда тот вышел покурить на черную лестницу в панельной девятиэтажке.

В отличие от наших братьев, Дурмана даже трезвого нельзя упрекнуть в долготерпении или в мягкости нравов. Опознав Крысу благодаря нашему описанию, Дурман вычислил его по тусовке и подверг настоящей расправе. А последним фактором проверки оказалась “подпись” Лана, которую тот оставил у Крысы на левой щеке. После этого с ним было уже не о чем разговаривать. Несколькими ударами в зубы Дурман сбил Крысу с ног, а затем пинками спустил с восьмого этажа по бетонной лестнице до самого выхода из подъезда. В ходе этой экзекуции кроссовки Дурмана пропитались кровью настолько, что их пришлось выбросить, а про Крысу я и говорить не хочу. В нашей истории для него больше нет места.

Как я уже говорил, не так давно “вербовщики” военкомата схватили и заточили подо Мгой нашего Кузьмича. Они полагали, что Барин будет два года горбатиться в железнодорожных войсках - но уже через неделю Кузьмич наебал стражу возле своего барака, перелез через забор части и был таков. Его возвращение совпало с днем рождения Маклауда, который мы решили отпраздновать на квартире у известного сорокомана по прозвищу Шапа.

С этим кадром нас познакомил Панаев, отрекомендовавший Шапу журналистом газеты “Сорока” - ненавидимой всеми нами до дрожи в зубах. За две недели перед описываемыми событиями я и Панаев навестили Шапу у него дома, якобы с целью дать газете “Сорока” интервью от лица нашей “молодежной организации”.

Шапа проживал в двухкомнатной квартире на третьем этаже, в старой пятиэтажке неподалеку от станции метро “Елизаровская”, вместе со своими папой и мамой. Эта семейка заслуживает отдельного разговора. Мама Галя, дородная сорокалетняя тварь, до такой степени выжила из ума, что разделяла все увлечения своего блудного сына. То есть писала в “Сороку”, бухала и вовсю общалась с сорокоманами. Она производила впечатление потасканной привокзальной синявки, возле которой жался её муж, напоминающий высушенного алкоголем пожилого бомжа.

Сам Шапа (да не уподобимся ему вовек) производил еще более отталкивающее впечатление. Невысокого роста, с вечно бегающими крысиными глазками, Шапа оказался записным героинщиком и спидоносцем. У него были какие-то претензии к Маклауду из-за того, что тот полгода назад скинул его на Черной Речке с парапета. Упав, Шапа здорово повредил себе спину и долго не мог ходить - на что и пожаловался нам своим дребезжащим, вечно ноющим голосом.

За время этой встречи мы с Панаевым успели придирчиво осмотреть Шапино жилище, договориться о “будущем празднике” (разумеется, не сообщая Шапе, чей день рождения мы задумали отмечать) и дать газете “Сорока” короткое интервью. Это оказалось совсем не трудно - Шапа задавал разные вопросы (типа - почему мы ненавидим сорокоманов и т.д.), а мы с Панаевым по очереди посылали его на хуй. Под конец Шапа отчаялся хоть что-нибудь узнать и поинтересовался - может, у нас найдутся пожелания для его читателей? Тут он был прав: в этом мы никак не могли ему отказать!

Так как мы с Панаевым пили тогда белый вермут пополам со спиртом - подробности этого “интервью” не задержались у меня в голове. “Чтоб вы лишаем голимым поросли!” - вот собственно и все, что мне оттуда запомнилось. Но Шапа старательно записал нашу ругань и пьяные выкрики, а через неделю все это безобразие появилось на страницах “Сороки”- насмешив нас и раздосадовав впечатлительных сорокоманов.

Сам праздник, получивший впоследствии название “Шапа-пати”, начался так. Около девяти часов вечера мы постучались в дверь Шапиной квартиры - только открыл нам вовсе не Шапа, а его мать.

- Шапы нет дома, - завила она. - И когда он будет, не знаю!

- Но мы договаривались... - начал было я, но старая сука была неумолима. - Не пущу! Ждите на лестнице!

Только благодаря посулам и клятвенному обещанию “налить” нам удалось пробраться в квартиру и засесть в комнате у Шапы. Праздник был распланирован как состоящий из двух частей - сначала мы чинно-мирно отмечаем день рождения (то есть пьем, покуда не перекинемся), а в 4.30 начинаем в квартире у Шапы настоящий погром. Но первые конфликты начались гораздо раньше, чем подступил назначенный срок.

Сам Шапа (явившийся домой только в первом часу ночи) посерел лицом, как только увидел в коридоре Маклауда. От греха подальше Шапа спрятался в комнате отца и не выходил оттуда ни за какие коврижки. Он даже предпринял несколько попыток “выписать” нас из квартиры (через отца, разумеется) - но этому воспротивилась пьяная “в говно” мать. Поллитра водки и льстивые речи Маклаудовской жены сумели вовремя перетянуть ее на “нашу сторону”.

Водка лилась рекой, и постепенно стены в Шапиной комнате дрогнули и завертелись волчком, а на лицах товарищей появились первые признаки приближающейся перемены. Все чаще в ответ на замечания Шапиной матери доносилось не вежливое “извините”, а куда более естественное “пошла на хуй”, а кое-кто даже перестал бросать хабарики на пол. Вместо этого дымящиеся окурки стали размазывать о стены комнаты.

Начало второй части праздника положил Кузьмич. Когда настенные часы в комнате у Шапы остановились197 на отметке “полпятого”, Барин заорал “Поехали!”, сорвал часы со стены и молодецким ударом разломил ходики о стенной шкаф. Я тут же ухватился за ствол огромного, в человеческий рост, фикуса, поднял цветок с пола и размахнулся изо всех сил. Керамический горшок на большой скорости врезался в невысокий сервант, вдребезги разбив стекла и совершенно разбившись сам. Во все стороны брызнули стекла вперемешку с землей, оставив у меня в руках только мясистый ствол и лохматое корневище.

Остальные тоже не стояли без дела - кто-то опрокинул секретер, кто-то перевернул стол, а Панаев в это время кромсал ножом одеяла и поджигал занавески. Я недолго наблюдал за этим безобразием, так как неожиданно кто-то могущественный и жестокий вселился в меня, отключив сознание, словно пьяный электрик - свет. Остался лишь калейдоскоп вращающихся картинок: блевота на стенах, пьяные лица и громогласный немолкнущий крик.

Это кричала Шапина мама, которая увидела, как Строри вытащил из кладовки топор и несколькими удалыми взмахами развалил унитаз. Хлынула вода, но Строри это ни чуточки не обеспокоило. C побелевшим от водки лицом он перешел в ванную комнату - и оттуда понеслись гулкие удары, по силе сравнимые разве что с ударами колокола. Приоткрыв дверь, я некоторое время наблюдал, как Строри с остервенением дырявит чугунную ванну обухом топора198. Оригинальнее всех развлекался Маклауд. Он выволок из дальней комнаты Шапиного отца, после чего развалился на стуле в начале длинного коридора, тянущегося из прихожей на кухню. В конце коридора Маклауд приказал расставить Шапин семейный сервиз, и теперь расстреливал его из принесенного с собой пневматического ружья.

Происходило это так. Сначала пьется стопка наливки, затем звучит сухой шелчок выстрела - и на кухне во все стороны брызжут фарфоровые осколки. После этого Маклауд лениво бросал ружье в сторону, а Шапин отец со всей поспешностью ловил его за ствол и перезаряжал. Наступало мгновение тишины, затем Маклауд опять глотал стопку наливки - и все повторялось опять. Маклауд занял пост в коридоре не просто так. По совместительству он контролировал выход на лестничную площадку - чтобы Шапа и его родители не вздумали выбежать из дома и вызвать милицию. Доведенный до отчаяния Шапа попытался выброситься из окна, но братья это вовремя пресекли - схватили Шапу за руки и заперли в кладовке. Вызвать же милицию по телефону у Шапы и его родных не было ни малейшей возможности.

Телефон в Шапиной квартире мозолил мне глаза с самого вечера. Он располагался на тумбочке возле дверей, причем с ним постоянно происходили удивительные метаморфозы. По первости он стоял просто так, затем кто-то снял с него трубку - которая одиноко зудела, короткими гудками жалуясь на нелегкую жизнь. В следующий мой визит в коридор трубка лежала на том же месте - только вот витой шнур был уже перерезан.

Когда же мы уходили, в тумбочку, на которой стоял телефон, оказался воткнут топор. Строри вбил лезвие в податливое дерево едва ли не до половины - так что обух едва-едва виднелся сквозь искореженный аппарат. Эта картина накрепко засела у меня в голове - лопнувшие куски пластика, искореженные шестеренки и разноцветные провода.

Кураж отпустил меня только в метро, когда я прилег на лавку в практически пустом вагоне. За окном проносились перевитые кабелями стены тоннеля, а на лавке напротив пяный Фери пытался “склеить” парочку утренних малолеток:

- Я тракторист, - Фери решил начать эту беседу с вранья, - работник далекого севера! Девушки, замерзая в ледяных пустошах - я думал о вас! Предлагаю теперь...

Уперев взгляд в плафоны на потолке, я слушал это пьяное бормотание и все думал: “Ну наконец-то! Вот оно - настоящее интервью!”

197 Правильнее будет сказать - не “остановились”, а “перестали существовать”

198 Это куда как проще делать кувалдой.

Патруль нравственности.

“Вместо сытного обеда С хлебом и салатом Лустберг делает минет Неграм и мулатам”. “Веселые четверостишья”.

На Первомай в этом году приключилась вот какая история. Перед самым выездом Королева сшила черные повязки с буквами “П. Н.”, что расшифровывалось как “Патруль нравственности”. Идея патруля состояла в том, чтобы преследовать тех ролевиков, которые станут расхаживать голыми или примутся прилюдно ебстись.

Этот постыдную скверну принесли в тусовку Лустберг и его друзья - безобразный пережиток старой “системы хиппи”. Они всем показали, что такое настоящий “free love” - череда голых обмудков, прущих косолапых сук с отвислыми сиськами. Насмотревшись на совокупляющихся тут и там унылых чудовищ, наши товарищи взбеленились и решили положить конец этому безобразию.

Мы рассуждали так. Постороннему мужику нельзя позволять трясти яйцами на виду у женской части нашего коллектива. За это нужно наказывать, причем наказывать сразу! А наши девчонки пускай разберутся с теми бабищами, что привыкли ходить по лесу с неприкрытой пиздой. Путь “кукушки” и газ проведут черту, которая отделит честных женщин от сонмища вконец охуевших блядей!

Пока остальные товарищи пьянствовали на Холме - Барин, Королева и я решили навестить обитающих на побережье Болгар. Стремительно вечерело - темнота упала на мир, деревья по краям тропы превратились в едва различимые серые тени. Тьма скрадывала очертания предметов, лишь на фоне чуть более светлого неба можно было различить угловатое плетение нависающих над дорогой ветвей.

Наш путь пролегал через перекресток. Нимедийская тропа наискось перечеркивает здесь дорогу к озерам и уходит лесом по направлению к Фонтану. Неожиданно мы услышали топот и увидели меж деревьев стремительно движущийся желтый свет. Вскоре мы смогли различить фигуру человека с факелом в руках, несущуюся в нашу сторону по дороге. В другой руке человек сжимал “меч” из расплющенной лыжной палки. Так как никакой игры на эти выходные в Заходском не намечалось, то поведение незнакомца нас несколько насторожило. И не зря - уже через пару секунд он с пронзительным криком набросился на нас!

- Попались?! - свирепо орал он, угрожая нам факелом. - А-А-А!

Мы с Кузьмичом шли без оружия - только у Королевы оказалась “кукушка” в рукаве. Не знаю, как у нас это вышло - но я почти сразу же перехватил руку с факелом, а Барин намертво вцепился в “меч”. В ходе непродолжительной борьбы Кузьмичу удалось вырвать алюминиевую трубу из рук нападавшего, перехватить ее за концы и накинуть незнакомцу на шею.

Поднатужившись, Кузьмич сумел изогнуть трубку кольцом, скрестил концы и закрутил на полтора оборота. Получился ошейник из ролевого меча, судя по всему - вещь не очень удобная. Говорю так потому, что видел, как захрипел наш противник, судорожно разевая рот и шаря по сжавшей шею петле непослушными пальцами. Королева сумела полностью использовать этот момент. Подскочив сбоку, она несколько раз вытянула нашего противника “кукушкой” по почкам. Тот рванулся изо всех сил - и тогда Барин неожиданно разжал руки и резко толкнул нападавшего в мою сторону. Отступив на шаг, я размахнулся и наотмашь врезал оставшимся у меня в руках бензиновым факелом. От удара пламя вспыхнуло еще ярче, разбрасывая по сторонам шипящие огненные брызги. Вот этого наш противник уже не выдержал - завыл дурным голосом и бросился наутек.

- Кто это был? - спросил у меня Кузьмич, едва мы отдышались. - Лицо вроде знакомое?

- Даня это! - уверенно заявила Королева. - Я рожу успела разглядеть!

- Даня? - переспросил Кузьмич. - Зачем же он так?

Ответа на этот вопрос мы не знаем и по сию пору. За Даней ходила слава алкоголика и истерички, но раньше между нами не возникало каких-либо трений. Даня жил возле озер, пересекались мы редко - так что мы полагали, что у нас нет повода к взаимной вражде.

- Так ведь он ебнутый! - припомнил я. - Может, хуй с ним?

- Ну... - задумался Кузьмич. - Ты прав! Простим дурака!

Легко прощать тех, кого только что опиздюлил. И наоборот - опиздюлившийся человек прощать совершенно не склонен. Так получилось и с Даней - ему показалось мало, так что он отважился на месть. Вот что у него из этого вышло.

Через три часа мы опять шли по той же самой дороге. Теперь нас было человек пятнадцать - пьяные в дым, мы перли по лесу под мелодии сборника “Союз 21”. Они доносились из принадлежащего Королеве двухкассетного магнитофона, который Фери нес у себя на плече. Стояла середина ночи, на почерневшее небо выкатилась огромная майская луна.

Большинство братьев, памятуя о недавнем случае, вооружились пневматикой и дубьем, а кое-кто взялся за лопатки и топоры. Пятнадцать пар ботинок весело бухали по дороге в такт пронзительным нотам, от переполняющих душу чувств участники процессии подпрыгивали в воздух и крутились волчком. Почти все товарищи надели черные повязки на плечо, а возглавил шествие Кузьмич. Он шел впереди всех и ревел, словно бензопила:

Тополиный пух - жара-июль

А братья такие пьяные!