Последний период творчества Руссо

 

Свою написанную в старости книгу о самом себе Руссо назвал «Исповедь». В ней так ярко рассказано о людях, с которыми Руссо дружил или сталкивался, о перипетиях его жизни и глубоких раздумьях, что книгу эту воспринимаешь как произведение художественное. Тут и картины его детства, юности, годов зрелости, тут и нравственный анализ его поступков — чт о совершал он хорошего, чем вправе гордиться, и чт о плохого, за которое его до сих пор мучает совесть. Жан-Жак судит не только себя и свои провинности, он говорит и о пороках общественного мира. Если первая половина «Исповеди» содержит много светлых воспоминаний, то вторая ее половина проникнута мрачными настроениями. Обиды и возмущения Руссо чаще всего справедливы, но есть и такие, которые вызваны его подозрительностью — из-за нее он окончательно рассорился с былыми соратниками-энциклопедистами и даже с лучшим другом — Дидро. (с. 48)

Свою «Исповедь» Руссо писал как раз в те годы, когда на трактат об Эмиле обрушился гнев обеих церквей — католической во Франции и протестантской в Женеве. Мало того, что книгу сожгли рукой палача, 9 июня 1762 года вышел указ об аресте Руссо. Он бежал в Швейцарию, но и здесь его книге готовилась такая же участь. То обстоятельство, что плохо отнеслись к сочинению Руссо и энциклопедисты, обострило в нем чувство одиночества. Кстати, в Женеве сожгли и «Общественный договор» — патрицианские власти родины Жан-Жака опередили французскую монархию в понимании революционного пафоса этой книги.

Слывший «просвещенным монархом», король Пруссии Фридрих II разрешал Жан-Жаку поселиться в своем владении — городке Мотье-Травер. Но вскоре пасторы, ненавидевшие его за критику христианского вероучения, натравили на него толпу, и та забросала его камнями. Пришлось бежать из Мотье-Травера. Больной Руссо ищет спасения в швейцарском кантоне Берн на островке Сен-Пьер, где всего один домик. Увы, спустя несколько недель ему на пороге зимы вручают предписание властей Берна немедленно покинуть Швейцарию.

Руссо едет в Англию в надежде там обрести покой, но, больного от всего пережитого, его мучают опасения, что злоумышленники проникнут в дом с целью завладеть рукописью «Исповеди». Руссо возвращается во Францию, и власти не трогают его благодаря покровительству влиятельных либеральных аристократов. Он поселился на улице Лаплэтриер (теперь это улица Жан-Жака Руссо).

«Прогулки одинокого мечтателя», которые Руссо писал в 1777—1778 годах, как бы соединили узелком нить его биографии с оборванной на событиях 1776 года нитью «Исповеди». Мы узнаем, как он жил последние 50 два года, совершая прогулки по улицам и окрестностям (с. 50) Парижа. Обладая достаточными познаниями в области ботаники, Руссо собирал растения и систематизировал их. Немало в этих записках грустных мыслей о преимуществах уединения. Но прежде всего размышлял Руссо о страданиях людей, о смысле жизни, о своей любви к трудовому народу, о судьбе народной.

Давно осудивший роскошь, Руссо одевается теперь возможно скромнее, почти нищенски. Хорошо знавший привычки и внешность Жан-Жака, Дидро подверг критике исполненный живописцем Латуром портрет его, украшающий и данную книгу: «Латур, такой правдивый и такой превосходный вообще художник, сделал из портрета Руссо только красивую вещь... Я ищу в нем цензора нравов, в небрежной одежде и в растрепанном парике, устрашающего своим суровым видом литераторов, великих мира сего и людей света. А я вижу на портрете хорошо одетого, хорошо причесанного, хорошо напудренного человека».

В таком случае больше доверия заслуживает облик Руссо, каким читатель видит его на гравюрах — собирающим цветы и, увы, в последнее мгновенье его жизни в домике в Эрменонвиле, перед испуганной Терезой.

Десятая «Прогулка» осталась незаконченной — второго июля 1778 года Жан-Жак Руссо скончался. Он был погребен на маленьком «Острове тополей» посреди красивого озера.

В годы революции прах Жан-Жака Руссо торжественно перевезли в Пантеон, а позднее контрреволюционеры развеяли его прах по ветру. От могилы Руссо остался надгробный камень, на котором высечены слова: «Человек истины и природы». (с. 51)

 

Влияние идей Жан-Жака Руссо

 

В 1791 году во Франции вышла книга известного драматурга и критика Мерсье с программным названием: «О Жан-Жаке Руссо, одном из главных писателей, подготовивших революцию». В том же году появилась книга критика Женгенэ «Письма об «Исповеди» Руссо», где сказано: «Теперь, когда законодатели провозглашают его бессмертие, всем уже ясно, что без него Бастилия еще стояла бы». Якобинец Робеспьер в одном из своих выступлений напомнил делегатам Конвента о «бедняке и великом человеке Жан-Жаке Руссо, чьи сочинения распространили принципы общественной морали». Итак, имя Руссо неотделимо от Великой французской революции.

Французский писатель Виктор Гюго в романе «Отверженные» подчеркнул, что идеи Руссо навечно вошли в «философию Парижа». Французская писательница Жорж Санд в своем романе «Мопра» вывела два замечательных образа — крестьянина-бунтаря Пасьянса, восторженно читающего по складам «Общественный договор», и девушку-дворянку Эдмею, плачущую над «Новой Элоизой» и твердо усвоившую руссоистский принцип «абсолютного равенства».

Английский поэт Шелли катался в лодке по Женевскому озеру с «Новой Элоизой» в руках. В Жан-Жаке Шелли нашел родственную себе душу революционного романтика. Подобно Руссо, Шелли не нарадуется гармонии, красоте, мудрости Природы. Подобно Руссо, Шелли всем сердцем предан свободолюбивым идеалам Человечества и уверен в конечной победе справедливости над тиранией. Руссо эту уверенность выразил в трактате «О происхождении неравенства», а Шелли — в драме «Раскованный Прометей». (с. 52)

В своей поэме «Паломничество Чайльд-Гарольда» великий английский поэт Байрон представил Жан-Жака в образе провидца антимонархических революций:

 

И молнией безумья озаренный,

Как пифия на троне золотом,

Он стал вещать, и дрогнули короны,

И мир таким заполыхал огнем,

Что королевства, рушась, гибли в нем.

 

Недаром Екатерина II, слывшая «другом филосо­фов», охарактеризовала политический идеал Руссо кратко и выразительно: «Система гидры с тысячью двумястами головами».

Характеристика злая и меткая: при демократическом образе правления власть многоголовая, не то что в монархии.

Конечно, для истории общественной мысли значение имело не заигрывание с руссоизмом французских и русских вельмож. В нашей стране идеи Руссо становились известными широким читательским кругам, и сочинения его переводились на русский язык. Так, роман «Новая Элоиза» вышел уже в 1769 году, а книга об Эмиле — десять лет спустя. Учение Руссо популяризировали выдающиеся просветители XVIII века Н. И. Новиков и А. Н. Радищев.

«Чувствительность необъятная», писал Радищев, побудила Жан-Жака высказать благородные мысли: «Человек рожден для общежития» и «все равны от чрева матери в природной свободе». Противник всякого гнета, Радищев в сочинении «О человеке, его смертности и бессмертии» вольно передал одну из самых ярких и далеко забегающую в будущее мысль из трактата Руссо о происхождении неравенства: «Как скоро сказал (с. 53) человек: «сия пяден земли моя», он пригвоздил себя к земле и отверз путь зверообразному самовластию, когда человек повелевает человеком».

Отец сентиментализма в русской художественной литературе, автор повести «Бедная Лиза» Н. М. Карам­зин разъезжал по Швейцарии с «Новой Элоизой» в руках, примечая местности, упомянутые в романе Руссо. Конечно, Карамзин с благоразумием верноподданного монархии отвергал то, что считал крайностями Руссо: идеализацию равенства, народолюбие, отрицание духовного превосходства аристократии.

Романтик В. Ф. Одоевский взял эпиграфом к своему очерку «Странный человек» слова Руссо: «Простые души, извините мне мои парадоксы — они возникают, когда думаешь, и что бы вы ни говорили, я предпочитаю оставаться человеком парадоксов, чем человеком предрассудков». Что роднит героя этого очерка Ариста с Жан-Жаком? Тем, что гораздо больше уважает Арист бедняка, чем знатного барина, и умных, честных, добрых находит только среди людей «незначащих»; тем, что недаром зовут его все «соваж»— дикарь, нелюдим, в действительности же он — гуманист.

Пушкинская Татьяна читает «Новую Элоизу» с «живым очарованием», как и гетевского «Вертера», а в повести «Метель» Марья Гавриловна, слушая объяснение в любви Бурмина, «вспомнила первое письмо Сен-Пре». В духе Радищева и декабристов определил Пушкин в «Евгении Онегине» идеал Руссо: «защитник вольности и прав». Ведь среди политических теорий французских просветителей, изучаемых Радищевым и декабристами, важное место занимал «Общественный договор».

Глубоко понял и оценил «Новую Элоизу» В. Г. Белинский, провозгласивший и осветивший эру художественного реализма. Основную тенденцию Руссо он (с. 54) охарактеризовал следующим образом: «Восемнадцатый век создает себе свой роман, в котором выразил себя в особенной, только ему свойственной форме: философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна — вот истинный роман XVIII века. «Новая Элоиза» Руссо выразила собой другую сторону этого века отрицания и сомнения — сторону сердца, и потому она казалась больше пророчеством будущего, чем выражением настоящего, и многие из людей того времени (в том числе и Карамзин) видели в «Новой Элоизе» только одну сентиментальность, которой одною и восхищались». Так как многие толковали эту сентиментальность как выражение мягкосердечия Руссо, его склонность примириться с любым злом, то Белинский решительно возразил: «... эпитет «доброго» (граничащий с эпитетом «простодушного») нисколько нейдет к Руссо, к имени которого гораздо больше шел бы эпитет гениального и титло великого писателя».

Безоговорочным почитателем Руссо был А. Н. Толстой. Когда он бросил свое «обвиняю» миру богачей и крепостников, этически обосновать свое возмущение помог ему не кто иной, как Руссо. О своей благодарности к Руссо Толстой рассказывал в следующих словах: «Я больше, чем восхищался им — я боготворил его. В пятнадцать лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие страницы его так близки мне, что мне кажется, что я их написал сам». В основных чертах критика цивилизации — одна и та же, что у Руссо, что у Толстого. И у Руссо и у Толстого вопрос «Что делать?» решен категорически: незачем терпеть эксплуатацию и бесправие народа ради материальной и умственной культуры, которой владеют господствующие классы. Избрав Руссо своим духовным руководителем, Толстой выступает как судья общества. При этом Толстой повторяет и некоторые заблуждения (с. 56) Руссо — идеализирует патриархальщину, не борется против религии, а пытается исправить ее.

В своей борьбе с ложью и лицемерием дворянского и буржуазного общества Толстой высоко ставил «Новую Элоизу» — роман, который, по его убеждению, «не стареет». В 1857 году он два месяца провел на берегу Женевского озера в Кларане — «в том самом местечке, где жила Юлия Руссо».

Если Толстому его принцип непротивления злу мешал, однако, понять революционное значение трактатов Руссо «О происхождении неравенства» и «Общественный договор», то Н. Г. Чернышевский, исходя из этих книг, впервые в истории мировой общественной мысли точно определил идейную позицию Руссо как позицию «революционного демократа». А вот мнение Толстого, что «Новая Элоиза» не стареет, Чернышевский не разделял. В письме к сыну он отнес этот роман к «историческим памятникам давно минувших фазисов общественной жизни». И все же в уста героини своего романа «Что делать?» Чернышевский вложил слова: «Женщина с достоинством родилась. Это почувствовал первый Руссо и сказал в «Новой Элоизе».

Особенно увлекала Чернышевского «Исповедь». Касаясь того, что в этой книге Руссо «отдал на общий позор свои пороки и ошибки», Чернышевский заключает: «Да, прав был этот человек, гордо и смело говоря: «Каков бы я ни был, но я был одним из лучших людей в мире». Дисгармоничность душевного склада Руссо Чернышевский воспринимал как мучительную жажду гармонии в реальном мире. Об этом еще до Чернышевского писал Белинский, определивший умонастроение Руссо словами: «вечно тревожное стремление к идеалу и уравнению с ним действительности».

Живой духовный портрет Руссо дал А. И. Герцен в произведении «С того берега». (с. 57)

Герценовская политическая характеристика такова: «Руссо мечтал — хотя и превратно — о новом мире, он подкапывал не одни учреждения, а все здание общественного старого мира; его поняли только в революцию».