Владимир Козаровецкий искать ли женщину? Об утаенной любви Пушкина

http://lev-trotski.narod.ru/06.htm

ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ

ИСКАТЬ ЛИ ЖЕНЩИНУ?

Первый вид созидания – разрушение иллюзий.

I

««Утаенная любовь» Пушкина принадлежит к числу величайших и все еще не разгаданных загадок пушкиноведения», – писала Р.В.Иезуитова в статье ««Утаенная любовь» в жизни и творчестве Пушкина». Эпитет «величайшая» мне кажется как ми-нимум преувеличением, но должно же что-то стоять за таким пристальным вниманием пушкинистики к этой проблеме: ведь поиском этой «утаенной любви» занимались из-вестные пушкинисты – П.В.Анненков, П.И.Бартенев, М.О.Гершензон, М.Л.Гофман, Л.П.Гроссман, П.К.Губер, Н.О.Лернер, П.О.Морозов, Б.В.Томашевский, Ю.Н.Тынянов, Т.Г.Цявловская, П.Е.Щёголев, М.Яшин, – а новые версии разгадок продолжают появ-ляться и в наши дни.

Напомню «отправные точки» поисков пушкинистов – а их в нашем случае две, а не одна, как обычно подразумевает само это выражение. Первая – в так называемом «донжуанском списке» Пушкина. Зимой 1826-1827 года поэт влюбился в Екатерину Николаевну Ушакову, дочь статского советника Н.В.Ушакова, с тех пор во время своих наездов в Москву часто бывал у них в доме на Пресне и, по обычаю того времени, ос-тавлял записи в альбомах Екатерины и ее младшей сестры Елизаветы – шуточные ри-сунки, шуточные стихи и реплики на такого же рода рисунки и стихи или реплики хо-зяек альбомов. Впоследствии муж Екатерины Ушаковой, видимо, из-за излишней, с его точки зрения, откровенности некоторых шуток, заставил ее свои альбомы уничтожить, альбом Елизаветы сохранился; в нем-то и остались эти написанные рукою Пушкина списки женщин, в которых он в разное время был влюблен: 16 имен в первом списке, на одной странице, и 21 имя – во втором списке, на двух следующих страницах.

Все женщины в списках обозначены их настоящими именами; в тех случаях, ко-гда имя повторялось, Пушкин, вполне в шуточном духе альбома, добавлял к именам еще и римские цифры: Катерина I, Катерина II и т.д. В первом списке имя одной жен-щины скрыто под латинскими буквами N.N. – общепринятый способ утаивания, сокры-тия имени или фамилии. Как выяснилось, имена в каждом списке расположены в хро-нологическом порядке и постепенно почти все были разгаданы.

Первым систематически исследовал оба списка Лернер в статье «Дон-Жуанский список» (1910), вслед за ним – Губер («Дон-Жуанский список Пушкина», 1923) и Гоф-ман («Пушкин – Дон-Жуан», 1935). Гофман полагал, что «первый список содержит в себе имена, связанные с служением Пушкина Афродите небесной, а потому и более значительные, второй список связан с Афродитой земной и заключает в себе имена та-ких женщин, которые большею частью не оставили заметных следов ни в душе, ни в творчестве Пушкина». Понять, насколько он прав, можно лишь зная, кто скрыта под инициалами N.N.

Ее настоящее имя всегда интриговало пушкинистов, и едва ли не каждый из них ломал голову над тем, кто же была утаенной любовью Пушкина; это и стало первой от-правной точкой их поисков. «N.N. – имя, самое трудное для определения», – отмечала еще в 1935 году Цявловская. «До сих пор остается открытым …вопрос о том, – писала в упомянутой выше статье 1997 года Иезуитова, – кто же скрывается под загадочными литерами NN в этом списке. Несмотря на целый ряд предложенных пушкинистами расшифровок, ни одна из них не представляется убедительной в полной мере».

Другим камнем преткновения для пушкинистов стало посвящение поэмы «Пол-тава» (здесь и далее везде цитаты из пушкинских произведений приводятся по «мало-му» Полному собранию сочинений А.С.Пушкина в 10 томах, М., 1962 – 1966, а пере-писка цитируется по «большому» Полному собранию сочинений в 16 томах, М. – Л., 1936 – 1949):

Тебе – но голос музы темной

Коснется ль уха твоего?

Поймешь ли ты душою скромной

Стремленье сердца моего?

Иль посвящение поэта,

Как некогда его любовь,

Перед тобою без ответа

Пройдет, непризнанное вновь?

Узнай, по крайней мере, звуки,

Бывало, милые тебе –

И думай, что во дни разлуки,

В моей изменчивой судьбе,

Твоя печальная пустыня,

Последний звук твоих речей

Одно сокровище, святыня,

Одна любовь души моей.

Чтобы не возвращаться каждый раз к общему содержанию «Посвящения», про-анализируем его, исходя из того, что Пушкин в своих текстах не ставил слов случай-ных, непродуманных – во всяком случае, в зрелых стихах, к которым и относится по-священие «Полтавы» (об этом свидетельствуют и его черновики с тщательной, много-кратной правкой). Из первой строки стихотворения следует, что Пушкин с адресатом посвящения был коротко знаком и «на ты» и что, в соответствии со словами «голос му-зы темной», в стихотворении имеет место сокрытие, шифровка. Из строки «Коснется ль уха твоего?» видно, что в момент написания стихотворения эта женщина (если речь идет о женщине: как мы увидим, существует представление, что это посвящение может быть адресовано и не женщине) находилась там, куда пушкинская поэма могла и не дойти, а из следующих строк – что если голос пушкинской музы и коснется ее слуха, то она, вследствие скромности ее души, может не понять «стремленье сердца» поэта к ней – в посвящении поэмы о Петре I. Между тем к 1828 году Пушкин был уже общепри-знанным национальным гением, каждое его новое стихотворение – тем более поэма «Полтава» – читалось всеми образованными людьми, и это посвящение могло не дойти до нее только в том случае, если ее не было в России – или она была чрезвычайно дале-ко, например, среди ссыльных, в Сибири.

Поэт не говорит, что он любит ее и «сейчас»: в строках «Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа Пройдет, непризнанное вновь» речь идет прежде всего о самом посвящении, «Как некогда его любовь» – лишь сравнение, хотя здесь прочитывается и безответность и даже неузнанность его давней любви. Эта любовь поэта, скорее всего, не была длительной, это могла быть вспышка чувства, не имевшая каких-либо долговременных последствий, но ожившая в воспоминаниях. Но даже если бы «теперь» это стихотворение дошло до нее, если бы она его прочитала, по-священие могло остаться «непризнанным», неузнанным ею, как когда-то прошло неза-меченным чувство поэта; она могла не понять, что именно ей адресовано это посвяще-ние – такой смысл слова «непризнанным» подкрепляется следующей строкой стихотво-рения: «Узнай, по крайней мере, звуки…».

Эта строка вместе со следующей («Бывало, милые тебе») – о его стихах и сви-детельствует о том, что когда-то она стихи Пушкина любила – или, скажем, они ей нра-вились. Слова «во дни разлуки» не могут пониматься как разлука любящих, поскольку любовь имела место лишь с одной стороны, это, скорее всего, просто отъезд Пушкина или адресата, а «печальная пустыня» адресата связана с некими печальными события-ми в ее жизни, последствия которых имеют место на момент написания посвящения. И, наконец, последние две строки посвящения говорят о том, что эти печальные события или их последствия в жизни адресата и ее последние слова («Последний звук твоих ре-чей»), сказанные ему или слышанные им, «до сих пор» вызывают в душе поэта некое святое чувство, такую любовь (возможно – любовь сострадания, смешанного с восхи-щением: «Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей»), которая не оставляет места для какой бы то ни было иной любви.

Этот текст посвящения отличается от текста белового автографа Пушкина, кото-рый был принят пушкиноведами в первой трети прошлого века за окончательный и на который опирались некоторые исследователи. В беловике посвящения строка «Как не-когда его любовь» была записана в варианте: «Как утаенная любовь»; этот вариант и стал второй отправной точкой поисков, одновременно давши обозначение и этой про-блеме, и всей литературе о ней. «Кому посвящена «Полтава» – неизвестно, – писал Лернер в примечании к 27 октября 1828 года (дата окончания «Посвящения» – В.К.) в своей книге «Труды и дни Пушкина», – и нет возможности установить имя той, воспо-минание о которой было «сокровище, святыня, одна любовь души» поэта. Посвящению «Полтавы» суждено остаться одним из таинственных, «недоуменных мест в биографии Пушкина»».

Некоторые исследователи связывали NN «донжуанского списка» с «утаенной любовью» посвящения «Полтавы», обращенного и в «настоящее», и в «прошлое». Так, Лернер считал, что Пушкин испытывал «вечный, благоговейный трепет при воспоми-нании об одной из всех, единственной, таинственной «N.N.»» и что именно «к ее ногам положил поэт «Полтаву»»; «Как нельзя более вероятно, – полагал Губер, – что «Пол-тава» посвящена той, которую поэт не захотел назвать полным именем, перечисляя объекты своих былых увлечений»; Я.Л.Левкович о самом словосочетании «утаенная любовь» писала, безо всякого сомнения объединяя наши «отправные точки» в одну: «Из белового текста «Посвящения» Пушкин его убирает, отдавая последнюю дань «утаенной любви» в загадочных буквах N.N. своего «Донжуанского списка».»

Существуют и «промежуточные» версии: отсутствие посвящений к большому количеству пушкинских стихов, содержащих мотивы воспоминаний о былой любви, дали повод – вне зависимости от того, кто скрывается под инициалами N.N. «донжуан-ского списка» или кому посвящена «Полтава» – к созданию не одной легенды о «еди-ной, вечной, утаенной и отвергнутой любви Пушкина», которая продолжалась если и не всю жизнь, то в течение многих лет. Анненков считал, что Пушкин на Юге встретил «то загадочное для нас лицо или те загадочные лица, к которым в разные эпохи своей жизни обращал песни, исполненные нежного воспоминания, ослабевшего потом, но сохранившего способность восставать при случае с новой и большой силой»; Аннен-ков связывал это «лицо» с кишиневским периодом жизни Пушкина, Бартенев считал, что эта «утаенная любовь» относится ко времени пребывания в Крыму и называл ее «южной любовью».

«Что в жизни Пушкина была… «вечная», таинственная любовь, – писал Гершен-зон, называвший ее «северной любовью Пушкина», – это не подлежит сомнению: она оставила много следов в его поэзии… Тайна, которою Пушкин окружал эту любовь, позволяет думать, что как раз имя этой женщины он скрыл под буквами N.N. в состав-ленном им списке женщин, которых он любил». Гроссман считал, что таинственной, утаенной на всю жизнь любовью Пушкина была Софья Потоцкая, Цявловская предпо-читала Елизавету Воронцову, а Яшин – Каролину Собаньскую.

Эта работа и является попыткой ответа на оставшиеся открытыми вопросы по поводу как «утаенной любви» посвящения «Полтавы» и NN его «донжуанского спи-ска», так и «единой, вечной» любви Пушкина, а также на вопрос, является ли эта про-блема столь важной, чтобы пушкинистика занималась ею в течение более чем 100 лет. Разумеется, ответ на последний вопрос проще всего получить, ответив на предыдущие.

Я исхожу из следующих «начальных условий»:

1. «Донжуанский список» Пушкина составлен с учетом хронологии.

2. Связь NN «донжуанского списка» Пушкина с «утаенной любовью» посвяще-ния «Полтавы» могла иметь место, а могла и не иметь, но в любом случае возможность такой связи должна рассматриваться.

3. Любая кандидатура на «звание» утаенной любви посвящения «Полтавы» должна непротиворечиво соответствовать его тексту.

4. Любая такая кандидатура должна быть связана с содержанием поэмы.

5. Любая такая кандидатура должна отвечать требованию утаенности, то есть эта женщина не должна упоминаться в стихах и письмах Пушкина и не должна иден-тифицироваться с помощью посвящений в его стихах или каких-нибудь альбомах.

6. Предложение любой кандидатуры должно предполагать и ответ на вопрос, за-чем Пушкину понадобилось утаивать свою безответную любовь; в равной мере это относится и к NN «донжуанского списка».

С тем и предлагаю приступить к обзору существующих на сегодняшний день то-чек зрения на эту проблему.

II

Гершензон в своей работе «Северная любовь Пушкина» (1908), отталкиваясь ис-ключительно от стихов и поэм южной пушкинской ссылки, полагал, что Пушкин вос-принял насильственное удаление из Петербурга как собственный побег: «ему кажется, что он сам бежал, в поисках свободы и свежих впечатлений» («Я вас бежал, отечески края, Я вас бежал, питомцы наслаждений…») – главным образом в поисках свободы от суеты, от образа жизни, разрушавшего его и духовно, и физически. В самом деле, жизнь, которую Пушкин вел в Петербурге после Лицея, и не назовешь иначе, чем само-разрушительной. Дорвавшись до свободы от опеки преподавателей и надзирателей, Пушкин пустился во все тяжкие: по большей части ночная жизнь с картами, попойками и проститутками (с частыми венерическими заболеваниями), эпатирующие развлече-ния, постоянные дуэльные ссоры. Во многом сходную жизнь Пушкин вел и на Юге, просто там у него было гораздо меньше возможностей.

Такой образ жизни не мог пройти для него бесследно, что впоследствии он и сам подтвердил (в письме к Александру I, апрель 1825): «Мое здоровье было сильно рас-строено в ранней юности …». Внешне Пушкин в 25 лет выглядел на 40 (о чем сохрани-лись свидетельства современников), а внутренне уже к 1820 году был глубоко неудов-летворен собой, эта неудовлетворенность постоянно прорывалась и в стихах. В 1821 году, в ссылке, он вспоминал: «Я тайно изнывал, страдалец утомленный…»

Гершензон полагал, что Пушкин, «вырвавшись» на свободу, был духовно пуст и душевно иссушен, но в глубине души его жило «спасительное живое чувство… Пуш-кин вывез из Петербурга любовь к какой-то женщине, и… эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае – до Одессы». Исходя из утверждения Лернера, при-нявшего на веру бездоказательное утверждение Морозова, что среди южных стихов не только стихотворение «Давно об ней воспоминанье…» (1823), но и «Умолкну скоро я…» (1821) и «Мой друг! Забыты мной…» (1821) посвящены одному адресату – а адресат стихотворения «Давно об ней воспоминанье…» Пушкиным не скрывался, – Гершензон пришел к выводу, что «северной любовью» поэта и была М.А.Голицына, урожденная Суворова-Рымникская, внучка генералиссимуса, талантливая певица-любительница.

Щёголеву в полемической по отношению к статье Гершензона работе «Утаенная любовь» (1911) нетрудно было показать, что из этих трех стихотворений только одно («Давно об ней воспоминанье…) имеет отношение к Голицыной (оно и публиковалось всегда с посвящением именно ей), но при этом оно не может быть отнесено к любовной лирике: речь в нем лишь о том, что она когда-то спела стихи Пушкина, и это долго бы-ло отрадно для него, а теперь, «ныне», снова своим пеньем прославила его, и он этим гордится:

Давно об ней воспоминанье

Ношу в сердечной глубине;

Ее минутное вниманье

Отрадой долго было мне.

Твердил я стих обвороженный,

Мой стих, унынья звук живой,

Так мило ею повторенный,

Замеченный ее душой.

Вновь лире слез и хладной скуки

Она с участием вняла –

И ныне ей передала

Свои пленительные звуки…

Довольно! В гордости моей

Я мыслить буду с умиленьем:

Я славой был обязан ей

А, может быть, и вдохновеньем.

Опровергая связь с Голицыной других стихов Пушкина, приводившихся Гер-шензоном в качестве аргументов в пользу своей версии, Щёголев исследовал южные стихи поэта. Его анализ пушкинских текстов заставил Гершензона отказаться от своей гипотезы; перепечатывая впоследствии «Северную любовь» в книге «Мудрость Пуш-кина» (1919), он упоминания о Голицыной изъял, на вопрос, кто же был «северной лю-бовью поэта», ответив так: «При нынешнем состоянии наших сведений на этот вопрос нельзя ответить положительно, а шатких догадок лучше избегать». Однако статья Гершензона послужила для Щёголева толчком к исследованию проблемы «утаенной любви» посвящения «Полтавы», и анализ черновиков поэмы привел его к убеждению, что «утаенной любовью» «Посвящения» была Мария Раевская (в замужестве – Волкон-ская). Решающим аргументом в пользу этой версии стали обнаруженные Щёголевым в черновике посвящения варианты 5-й строки 2-й строфы («Сибири хладная пустыня» и «Твоя далекая пустыня»), которые отсылали к жене декабриста, уехавшей вслед за му-жем в Сибирь.

Щёголевская версия соответствует известным фактам и связи адресата «Посвя-щения» с «Полтавой». В июне – сентябре 1820 года Пушкин путешествовал по Кавказу и Крыму с семьей Раевских, со всеми братьями и сестрами был «на ты» и вполне мог быть влюблен в Марию Раевскую. Героиню поэмы тоже звали Мария, она влюбилась в старика – а муж Марии Раевской, декабрист С.Г.Волконский, был на 20 лет старше нее, и, хотя она, даже уехав из чувства долга вслед за мужем в ссылку, его не любила, Пуш-кин, скорее всего, этого не знал. Зато Пушкин, будучи дружен с Николаем Николаеви-чем Раевским-младшим, не мог не знать о трагическом выборе между отцом и мужем, который Марии Волконской пришлось сделать, принимая решение об отъезде, – а в по-эме мотив такого выбора был одним из главных; казачок же в «Полтаве», безответно любивший Марию, – в некотором роде сам поэт и, читая поэму, она, по замыслу Пуш-кина, могла бы об этом догадаться.

Если принять версию Щёголева, последняя строфа посвящения имеет в виду прощальный вечер, который устроила 27 декабря 1826 года княгиня З.А.Волконская перед отъездом Марии Волконской в добровольную ссылку («Последний звук твоих речей») и само пребывание в ссылке («Твоя печальная пустыня… – Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей»). Когда-то Пушкин был влюблен в Марию Раев-скую, его чувство прошло незамеченным, а в тот вечер (он был там) он восхищался ее поступком и поведением, и, судя по всему, ее последние слова, слышанные им, произ-вели тогда на него неизгладимое впечатление. Это подтверждается и воспоминаниями М.Н.Волконской: «во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искренняго восхищения». Наконец, версия Щёголева отвечает и требованию «утаенности»: Пушкин никогда, ни в стихах, ни в письмах, Марию Раев-скую не называл и, в отличие от Голицыной, открыто не посвящал ей никаких стихо-творений.

Правда, щёголевская версия не отвечала на вопрос, почему Пушкин утаил неко-гда имевшую место его любовь к ней (вернее, Щёголев не посчитал нужным дать такое объяснение), и, кроме того, исключала какое бы то ни было отношение адресата «По-священия» к «донжуанскому списку», поскольку Марии Раевской там не было, а под N.N. она скрываться не могла: Пушкин познакомился с ней в начале июня 1820 года в Екатеринославе, откуда началось его совместное с семьей Раевских путешествие по Кавказу и Крыму, а любовь к N.N. приходилась на 1817 год.

Будучи несогласным со Щёголевым, Губер предложил принять в качестве и NN, и «утаенной любви» «Посвящения» графиню Наталью Кочубей (в замужестве Строга-нову). Разумеется, сама фамилия «претендентки» Губера сразу же отсылает нас к по-эме; к тому же первоначально в черновиках «Полтавы» ее героиню звали не Марией, а Натальей. Видимо, такое полное совпадение имени и фамилии с реальной женщиной, предметом едва ли не первой влюбленности Пушкина-лицеиста (ее семья до отъезда за границу проводила лето в Царском Селе в 1812 – 1815 гг.) и стало главной причиной, по которой поэт заменил в поэме «Наталью» на «Марию» – помимо желания дать скрытый намек на Марию Волконскую.

Однако Губеру пришлось сделать серьезную натяжку, чтобы учесть имя Натальи Кочубей в пресловутом списке, где она под шифром NN должна бы была стоять между Екатериной II (Екатериной Андреевной Карамзиной) и Кн. Авдотьей (княгиней Евдо-кией Голицыной), а не после них: о том, что Пушкин влюбился в Голицыну и проводит у нее все вечера, Карамзин сообщал Вяземскому в Варшаву в декабре 1817 года, до то-го, как Наталья Кочубей появилась в Петербурге из-за границы (как полагал исследова-тель, в 1818 году). «Можно думать, – писал Губер, – что он влюбился в нее в начале 1819 года…»; ему пришлось оговориться, что «хронологический порядок в списке не имеет абсолютной точности», хотя в его книге весь разбор 1-й части «донжуанского списка» свидетельствует об обратном.

Но даже при таких допущениях вызванную этой кандидатурой противоречивость текста «Посвящения» Губеру преодолеть не удалось. В этой версии совершенно непо-нятно сомнение поэта в том, что «Полтава» будет прочитана адресатом («Коснется ль уха твоего?»), и, даже без учета черновых вариантов «Сибири хладная пустыня» и «Твоя далекая пустыня», строка «Твоя печальная пустыня» никак не увязывается с бла-гополучной жизнью графини Кочубей-Строгановой (в частности – и в момент написа-ния посвящения, в 1828 году). Нет и никаких данных, подтверждающих факт ее «ко-ротких» взаимоотношений с Пушкиным, которые оправдали бы возможность его об-ращения к ней «на ты»; наконец, как и Гершензон со Щёголевым, вопрос, почему Пуш-кин утаивал эту безответную любовь, Губер перед собой не ставил.

Единственный, кто задался этим вопросом, был Тынянов: «…Почему и зачем, собственно говоря, понадобилось Пушкину так мучительно и тщательно утаивать лю-бовь, во-первых, к блестящей светской певице М.Арк.Голицыной, – спрашивал он в статье «Безыменная любовь» (1939), – …и, во-вторых, утаивать ее по отношению к мо-лоденькой, почти подростку, М.Раевской, сестре Н.Раевского, с которым он был в дру-жеских отношениях?» И отвечал: «Не было никаких оснований таить любовь ни к М.Арк.Голицыной, ни к М.Раевской, были все основания скрывать всю жизнь любовь и страсть к Карамзиной. Старше его почти на 20 лет (как и Авдотья Голицына), жена ве-ликого писателя, авторитета и руководителя не только литературных вкусов его моло-дости, но и всего старшего поколения, …она была неприкосновенна, самое имя ее в этом контексте – запретно».

Насчет «оснований таить любовь» к М.Раевской нам еще предстоит поговорить, но и без того натяжки Тынянова очевидны. История с пушкинским признанием в люб-ви к Екатерине Андреевне Карамзиной в кругу всех его друзей стала известной, и, хотя Пушкин и плакал, получив «выволочку» от ее мужа, которому она показала пушкин-скую записку, этой влюбленностью он быстро переболел, и в дальнейшем его отноше-ния с семьей Карамзиных были дружескими, его там опекали. Карамзина искренно лю-била Пушкина, только любовь эта была сродни материнской, и он отвечал ей благо-дарной, сыновней любовью (хотя отсвет той первоначальной влюбленности в красавицу и мог присутствовать в его чувстве) – и эту привязанность никогда не скрывал. Именно о такой любви и свидетельствуют все аргументы, предъявляемые Тыняновым. В самом деле, вот они:

в стихотворной «Записке к Жуковскому» 1819 года Пушкин пишет: «Скажи – не будешь ли сегодня с Карамзиным, с Карамзиной?»;

7 мая 1821 года Пушкин пишет из Кишинева Тургеневу: «Без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных соскучишься и не в Кишиневе, а вдали от камина княгини Голицыной (А.И.Голицыной из первого «донжуанского» списка – В.К.) замерзнешь и под небом Италии»;

1 декабря 1823 года он пишет из Одессы Тургеневу: «Благодарю вас за то, что вы успокоили меня насчет Николая Михайловича и Катерины Андреевны Карамзиных – но что поделывает незабвенная, конституциональная, антипольская, небесная княгиня Голицына?»;

14 июля 1824 года в письме к А.И.Тургеневу: «Целую руку К.А.Карамзиной и княгине Голицыной (далее по-французски – В.К.) `конституционалистке или антикон-ституцоналистке, но всегда обожаемой, как свобода`»;

20 декабря 1824 года в письме к брату: «Напиши мне нечто о Карамзине, ой, ых»;

из «Записок» А.О.Смирновой-Россет: «Я наблюдала также за его (Пушкина – В.К.) обращением с г-жей Карамзиной: это не только простая почтительность по отно-шению к женщине уже старой, – это нечто более ласковое»;

2 мая 1830 года Пушкин Вяземскому из Москвы: «Сказывал ты Катерине Андре-евне о моей помолвке? Я уверен в ее участии, но передай мне ее слова – они нужны мо-ему сердцу, и теперь не совсем счастливому»; из ответного письма Карамзиной к Пушкину: «Я очень признательна вам за то, что вы вспомнили обо мне в первые дни вашего счастья, это истинное доказательство дружбы»;

и, наконец, из записи Жуковского о предсмертных минутах Пушкина: «Карамзи-на? Тут ли Карамзина? – спросил он спустя немного. Ее не было; за нею немедленно послали и она скоро приехала. Свидание их продолжалось только минуту, но, когда Ка-терина Андреевна отошла от постели, он кликнул ее и сказал: «Перекрестите меня!» Потом поцеловал у нее руку»; тот же момент в записи Вяземского (в переводе с фран-цузского из письма к Е.Н.Раевской-Орловой от 6 февраля 1837 года): «Когда пришел черед госпожи [Карамзиной], она, прощаясь с ним, издали перекрестила его. – Подой-дите ближе, сказал он, и перекрестите хорошенько», а в передаче А.И.Тургенева (в письме к неизвестному): «Узнав, что К.А.Карамзина здесь же, просил два раза позвать ее, и дал ей знать, чтобы она перекрестила его. Она зарыдала и вышла».

Я сознательно не расширяю аргументацию, ограничившись только теми приме-рами, которые привел Тынянов. Ни один из них не может быть использован для под-тверждения его точки зрения: кажется совершенно очевидным, что характер привязан-ности Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной не только не дает никаких основа-ний считать ее страстью или длительной влюбленностью, но и трактовать эту любовь как утаенную. Свое отношение к ней Пушкин проявлял постоянно и открыто; что же до первоначально вызванного ею чувства, скрывать тут Пушкину тоже было нечего, а потому он и включил ее в свой список под именем Катерины II – такая расшифровка этого имени гораздо убедительнее, нежели Екатерина Семенова. (На подаренной ак-трисе Пушкиным рукописи «замечаний об русском театре» Н.И.Гнедич приписал, что они написаны, «когда он приволакивался… за Семеновой», но Лернер справедливо отмечал, что ни в одном из отзывов о ней Пушкин «не отделял женщины от артист-ки».)

Разбирая текст «Посвящения» применительно к выбранной исследователем кан-дидатуре, Тынянов объяснял не то, что требует объяснения: «Поэт обращается к жен-щине, но боится, что она не поймет того, что именно к ней эти стихи относятся, что по-эма посвящена ей»? Да, это так, но не только этого поэт боится, но и того, что эти стихи до нее вообще не дойдут: «Коснется ль уха твоего?» Это сомнение понятно, ес-ли речь идет о Марии Волконской, живущей в Сибири, и совершенно непонятно, если речь о Карамзиной, немедленно читавшей все написанное Пушкиным, как только его стихи попадали в их дом – в рукописном ли, или в опубликованном виде.

«Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа пройдет, непризнанное вновь...»? Здесь невозможно истолковать слово «непризнанное» так, как это пытался сделать Тынянов (как непринятая любовь), поскольку Пушкин в следующих строчках (опущенных Тыняновым в разборе) показывает, что это слово на-до понимать как «неузнанное»: «Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе…» А уж печальная пустыня применительно к Карамзиной – несомненная натяжка. Удиви-тельно в тыняновской версии и то, что он совершенно не обратил внимания на пушкин-ское «ты» «Посвящения»: Пушкин с Карамзиным и его женой, людьми гораздо старше его, был на «вы»: и говоря с ней и о ней, и в переписке он называл ее не иначе как Ка-терина Андреевна. И, наконец, при чем тут «Полтава»?

III

Не озаботился поиском связи между своей кандидатурой и «Полтавой» и Тома-шевский, когда пытался доказать в статье ««Таврида» Пушкина» (1949), что «утаенной любовью» поэта была старшая сестра Марии Раевской Екатерина, вскоре после совме-стного путешествия Пушкина и Раевских по Кавказу и Крыму вышедшая замуж за ге-нерала М.Ф.Орлова. Пушкин познакомился с Екатериной Раевской 19 августа 1820 го-да, когда вместе с генералом Н.Н.Раевским и его младшим сыном, Николаем, прибыл в Гурзуф, где она с сестрой Еленой и матерью дожидалась отца. В Крыму он прожил в семье Раевских 3 недели, с помощью Николая Николаевича-младшего и его сестер Ека-терины и Елены Раевских улучшал свой английский (читая «Корсара» Байрона – но, как мы увидим, и не только его), «любезничал» с Екатериной Раевской и написал сти-хотворения «Я видел Азии бесплодные пределы…» и «Зачем безвременную скуку…», по-следнее, с его «девой милой», «днем страданья», «изгнаньем и могилой», – вполне в ду-хе романтизма:

К…

Зачем безвременную скуку

Зловещей думою питать,

И неизбежную разлуку

В унынье робком ожидать?

И так уж близок день страданья!

Один, в тиши пустых полей,

Ты будешь звать воспоминанья

Потерянных тобою дней.

Тогда изгнаньем и могилой,

Несчастный, будешь ты готов

Купить хоть слово девы милой,

Хоть легкий шум ее шагов.

Коль скоро произнесено слово романтизм, придется сделать отступление на его счет. В последнее время само понятие «романтизм» применительно к Пушкину и к рус-ской литературе 20-х – 30-х годов XIX века подвергнуто пересмотру – и не без основа-ний. В этом отношении примечательна статья Е.Курганова «Пушкин и романтизм» в «Пушкинском сборнике» (2005), где он доказывает, что Пушкин не был романтиком в общепринятом понимании этого литературного течения. Основная мысль заметок Кур-ганова заключается в том, что таинственная неясность, размытость общего смысла ху-дожественного образа как основная установка романтического литературного произве-дения для Пушкина была неприемлема: главной, отличительной особенностью пуш-кинского творчества как раз и была предельная ясность замысла и исполнения. Пуш-кинскую рациональность Курганов противопоставляет иррациональности романтизма, и, в общем, вряд ли с этим можно спорить, так же как и с приводимыми им ссылками на работы В.В.Виноградова («Стиль Пушкина»: «Пушкин культивирует принцип кон-структивного согласия, соответствия вещей, образов и идей в единстве композиции»), Р.Якобсона («Работы по поэтике»: «Особое внимание Пушкина к точности, простоте и смысловой наполненности поэтического слова отличает его лирическую поэзию от ро-мантической лирики») и других авторов. Сам Курганов идет еще дальше: ««Смысло-вая наполненность поэтического слова», несомненно, выводит мир Пушкина за преде-лы романтической лирики. Можно даже сказать, что реально, практически Пушкин был воинствующим антиромантиком» (курсив мой – В.К.). Рассматривая с этой точки зрения словарь Пушкина, исследователь делает вывод, что пушкинский словарь также не соответствует требованиям условности романтизма: «Всякую семантическую неяс-ность, расплывчатость, текучесть он воспринимал как… недопустимую стилистиче-скую небрежность, как эстетическую невоспитанность».

Однако последний вывод не может быть применим ко всей любовной лирике Пушкина периода южной ссылки – а прежде всего именно она имеется в виду, когда говорят о пушкинском романтизме. В представлении о романтической, «идеальной» любви, которое перешло к нам от немецких романтиков, а к ним – из поэм о рыцарях и рыцарских романов, она обязана была быть верной, вечной, единой и неразделенной, возможно – трагичной. Пушкин же одинаково ценил и наслажденье счастьем взаимной любви, и «горькое наслажденье» любовью безответной. Такое отношение к любви по справедливости можно назвать истинно идеальным; что же до его тогдашнего понима-ния того, как следует семантически, словарно описывать любовь, оно отчасти действи-тельно соответствовало понятию любви романтической. Но, хотя атрибуты-штампы описаний романтической любви – флер таинственности и безумная любовь, раны люб-ви и тоска любви, – проникавшие в стихи юного и молодого Пушкина, тянули за собой и образные штампы, вроде «цвета юности», «томительного обмана», «жестокой судьбы», «безумного сна», «узника томного» и т.п. (осененные именем Пушкина, они расплодились в русской поэзии как раз тогда, когда он от них уже избавился), все же их следует отнести даже не столько к его приверженности к романтизму, сколько к огром-ности задач по оживлению и очищению русского языка, стоявших перед ним. Он смо-лоду брал на себя одновременно так много в каждом произведении, даже в любом ма-лом стихотворении, что иногда позволял себе нарушать и самим поставленные перед собой законы – в чем он честно и признавался.

В первые же дни пребывания в Кишиневе он заканчивает элегию «Погасло днев-ное светило…», начатую на корабле по дороге в Гурзуф, и начерно пишет стихотворе-ние «Увы! зачем она блистает…», к концу 1821 года заканчивает черновую редакцию «Кавказского пленника». По воспоминаниям о Крыме впоследствии написаны поэма «Бахчисарайский фонтан» и еще несколько стихотворений, в том числе отрывок «Тав-рида», «Нереида» и элегия «Редеет облаков летучая гряда…» – стихотворение замеча-тельное по чистоте настроения и исполнения; Томашевский, приводя текст этой элегии, утверждал, что в ее концовке речь идет о Екатерине Раевской, и на этом выстраивал свою версию «утаенной любви» Пушкина:

Редеет облаков летучая гряда.

Звезда печальная, вечерняя звезда!

Твой луч осеребрил увядшие равнины,

И дремлющий залив, и черных скал вершины.

Люблю твой слабый свет в небесной вышине;

Он думы разбудил, уснувшие во мне:

Я помню твой восход, знакомое светило,

Над мирною страной, где все для сердца мило,

Где стройны тополы в долинах вознеслись,

Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,

И сладостно шумят полуденные волны.

Там некогда в горах, сердечной думы полный,

Над морем я влачил задумчивую лень,

Когда на хижины сходила ночи тень –

И дева юная во мгле тебя искала

И именем своим подругам называла.

В качестве подтверждения своей версии Томашевский процитировал выдержку из письма от 3 июля 1823 года к Екатерине Раевской ее мужа, Михаила Федоровича Орлова (в переводе с французского): «Среди стольких дел, одно другого скучнее, я ви-жу твой образ, как образ милого друга, и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как вижу памятную Звезду, которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона».

Екатерине Раевской в момент ее встречи с Пушкиным было 23 года, ее сестрам Елене – 17, Марии – 14 и Софье – 13, и, хотя «романтической» «девой юной» элегии «Редеет облаков…» скорей уж должна была бы по возрасту стать Елена Раевская, ею, пусть и с натяжкой, могла быть и Екатерина. Однако, я бы сказал, что в данном случае образ «дева юная» – собирательный, Пушкин собрал его из четырех сестер, которых он превратил в «подруг»: «имя называла» Екатерина, но для обобщения Пушкину понадо-билась «дева юная». Таким образом, в последних строках стихотворения действительно содержится некий биографический мотив, но какое он имеет отношение к «утаенной любви» – это ведь и вообще не стихотворение о любви (разве что принять за описание любовного переживания строки «сердечной думы полный, Над морем я влачил задумчи-вую лень»)? С этой точки зрения стихотворение «Зачем безвременную скуку…» в гораз-до большей степени любовно-«биографично» и, скорее всего, и было написано о чувст-ве к Екатерине Раевской, которое угадывается и в письме к брату из Кишинева от 24 сентября 1820 года, где Пушкин, рассказывая о своем путешествии с семьей генерала Раевского, писал: «Все его дочери – прелесть, старшая – женщина необыкновенная…» (курсив мой – В.К.).

К своей трактовке «утаенной любви» Пушкина как чувства именно к ней Тома-шевский подтянул и стихотворение «Увы, зачем она блистает…»:

Увы, зачем она блистает

Минутной, нежной красотой?

Она приметно увядает

Во цвете юности живой…

Увянет! Жизнью молодою

Не долго наслаждаться ей;

Не долго радовать собою

Счастливый круг семьи своей,

Беспечной, милой остротою

Беседы наши оживлять

И тихой, ясною душою

Страдальца душу услаждать.

Спешу в волненье дум тяжелых,

Сокрыв уныние мое,

Наслушаться речей веселых

И наглядеться на нее.

Смотрю на все ее движенья,

Внимаю каждый звук речей,

И миг единый разлученья

Ужасен для души моей.

Ссылаясь на письмо Н.Н.Раевского-младшего к матери от 6 июня 1820 года, где тот предупреждал, что Екатерине в ее состоянии опасно предпринимать дальнее путе-шествие, а также на неделей позже написанное отцом письмо к самой Екатерине Раев-ской («Где ты, милая дочь моя Катенька? Каково твое здоровье и здоровье сестры твоей Аленушки? Вот единственная мысль, которая и во сне меня не оставляет.»), исследо-вател<