Равана продолжает уговаривать Ситу

Часть 48

 

«Я с братом Куберой затеял умышленно ссору.

В неистовой схватке его победил я в ту пору.

Он в страхе ушел на Кайласу, священную гору.

Я, назло Кубере, его колесницей чудесной

Доныне владею и плаваю в сфере небесной.

О дева Митхилы! Бегут врассыпную, в тревоге,

Мой лик устрашительный видя, бессмертные боги.

И шума зеленой листвы, распустившейся пышно,

О царская дочь, при моем появленье не слышно.

И ветер не дует, недвижно речное теченье,

А солнца лучи – как луны голубое свеченье.

Среди океана мой град, именуемый Ланкой,

Для взора, под стать Амарáвати, блещет приманкой.

Стеной крепостной обнесен этот град многолюдный.

Она золотая, в ней каждый портал – изумрудный.

Свирепые ракшасы, жители дивной столицы,

Дворцами владеют, имеют слонов, колесницы.

Густые деревья прохладных садов и беспыльных

Красуются многообразьем плодов изобильных.

Божественные наслажденья со мной повседневно

Вкушая, ты жребий земной позабудешь, царевна!

О Раме напрасно печалишься, век его прожит!

Ведь он – человек, и никто его дней не умножит.

Отправил в леса Дашарáтха трусливого сына,

Любимцу меж тем предоставил престол властелина.

На что тебе Рама, лишенный отцовского царства,

От мира сего отрешенный, терпящий мытарства?

Не вздумай отвергнуть меня! Повелитель всевластный,

Явился я, Камы стрелой уязвлен любострастной.

Раскаешься, словно Урвáши – небесная дева,

Ногой оттолкнувшая милого в приступе гнева.

 

Перста моего испугается Рама твой хилый!

Зачем ты противишься счастью, царевна Митхилы?»

Но пылкую отповедь этой красавицы дивной

Услышал немедленно Равана богопротивный:

«Похитив жену Громовержца, прекрасную Шачи,

Ты можешь остаться в живых, – ведь бывают удачи!

Но если ты Ситу похитил – спастись не надейся:

Умрешь неизбежно, хоть áмриты вдоволь напейся!»

Тут повелитель ракшасов принял свой подлинный устрашающий облик. Левой рукой притянул он Ситу за волосы, а правой охватил бедра девы Видехи. Взойдя на свою воздушную колесницу, Равана усадил Ситу к себе на ляжку. Влекомая зелеными небесными конями, колесница взмыла ввысь и понеслась над лесом Дандака.

 

Равана похищает Ситу

Часть 52

 

«О Рама!» – взывала, рыдая, царевна Видехи,

Но Равана в небо ее уносил без помехи.

И нежные члены, сквозь желтого шелка убранство,

Мерцали расплавом златым, озаряя пространство.

И Равану пламенем желтым ее одеянье

Объяло, как темную гору – пожара сиянье.

Царевна сверкала, как молния; черною тучей

Казался, добычу к бедру прижимая, Могучий.

Был Десятиглавый осыпан цветов лепестками:

Красавица шею и стан обвивала венками.

Гирлянды, из благоухающих лотосов свиты,

Дождем лепестков осыпали мучителя Ситы.

И облаком красным клубился в закатном сиянье

Блистающий царственным золотом шелк одеянья.

Владыка летел, на бедре необъятном колебля

Головку ее, как цветок, отделенный от стебля.

И лик обольстительный, ракшасом к боку прижатый,

Без Рамы поблек, словно лотос, от стебля отъятый.

Губами пунцовыми, дивным челом и глазами,

И девственной свежестью щек, увлажненных слезами,

Пленяла она, и зубов белизной небывалой,

И сходством с луной, разрывающей туч покрывало.

Без милого Рамы красавица с ликом плачевным

Глядела светилом ночным в небосводе полдневном.

На Раваны лядвее темной, дрожа от испуга,

Блистала она, златокожая Рамы подруга,

Точь‑в‑точь как на темном слоне – золотая подпруга.

Подобная желтому лотосу, эта царевна,

Сверкая, как молния, тучу пронзавшая гневно,

Под звон золотых украшений, казалась влекома

По воздуху облаком, полным сиянья и грома.

И сыпался ливень цветочный на брата Куберы

С гирлянд благовонных царевны, прекрасной сверх меры.

Казался, в цветах утопающий, Равана грозный

Священной горой, что гирляндой увенчана звездной.

И без передышки летел похититель коварный.

У Ситы свалился с лодыжки браслет огнезарный.

Был Равана древу подобен, а Джанаки дева –

Налившейся розовой почке иль отпрыску древа.

На Раваны ляжке блистала чужая супруга,

Точь‑в‑точь как на темном слоне – золотая подпруга.

По небу влекомая братом Куберы бездушным,

Она излучала сиянье в просторе воздушном.

Звеня, раскололись, как звезды, в немыслимом блеске

О камни земные запястья ее и подвески.

Небесною Гангой низверглось ее ожерелье.

Как месяц, блистало жемчужное это изделье!

«Не бойся!» – похищенной деве шептали в печали

Деревья, что птичьи пристанища тихо качали.

Во влаге дремотной, скорбя по ушедшей подруге,

Меж вянущих лотосов рыбки сновали в испуге.

Охвачены яростью, звери покинули чащи

И долго бежали за тенью царевны летящей.

В слезах‑водопадах – вершин каменистые лики,

Утесы – как руки, воздетые в горестном крике,

И солнце без блеска, подобное тусклому кругу, –

Оплакивали благородного Рамы супругу.

«Ни чести, ни совести в мире: мы видим воочью,

Как Ситу уносит владыка Летающих Ночью!»

И дети зверей, запрокинув мохнатые лица,

Глядели, как в небо уходит его колесница.

И все разноокие духи, живущие в чаще,

О деве скорбели, глаза боязливо тараща.

«О Рама! О Лакшмана!» – Сита взывала в печали.

Ее, сладкогласную, кони зеленые мчали.

Все дальше на юг уносилась волшебная колесница. Рыдания Ситы пробудили престарелого царя ястребов, Джатайю, некогда водившего дружбу с Дашаратхой. Доблестный Джатайю вступился за супругу Рамы, грозными ударами клюва сразил коней и возницу Раваны, изломал когтями его лук и щит, разбил небесную колесницу. Ракшас, однако, пронзил Джатайю бесчисленными стрелами, так что он стал похож на дикобраза, мечом отрубил царю ястребов ноги и крылья.

 Оставив умирать Джатайю, истекающего кровью, Равана подхватил Ситу и полетел с ней на Ланку. Обломки златокованой небесной колесницы были разбросаны по земле.

 Увлекаемая Раваной в поднебесье, беззащитная царевна Митхилы приметила пять могучих обезьян, стоящих на вершине горы. «Быть может, передадут они весть Раме», – подумала Сита и, оторвав от своего платья желтый шелковый лоскут, бросила его обезьянам.

 Примчав Ситу на Ланку, Равана поместил ее в ашоковой роще под неусыпным надзором отвратительных с виду, злобных ракшаси.

* * *

Не найдя в лесной хижине царевны Видехи, Рама предается глубокому отчаянью. Он горько упрекает брата Лакшману, оставившего несчастную Ситу в одиночестве. Рыдая, сетуя, мечется он вокруг хижины, подобно человеку, утратившему рассудок.

 «О дерево кадамба, не видало ли ты моей любимой? О розовая бильва, не знаешь ли, где прекрасная Сита?» – горестно восклицает царевич Кошалы. Тщетно обращается он ко всем обитателям леса. Молчит и река Годавари, страшась грозного Раваны. Только олени, пришедшие к ней на водопой, зачем‑то побежали к югу и возвратились назад. Это повторялось трижды, покуда Лакшмана не догадался, что олени указывают путь ему и Раме. Вняв безмолвному совету лесных оленей, сыновья Дашаратхи направились к югу. Вскоре увидали они обломки золотой колесницы, расколотый надвое лук, обильно украшенный жемчугами, и разбитые золотые доспехи, щедро усыпанные изумрудами.

 «О Лакшмана, – вскричал Рама, – чье это снаряженье, блистающее, как солнце в зените? Кому принадлежат зеленые кони, лежащие на земле? Чей возничий, лишенный признаков жизни, покоится среди обломков золотой колесницы?»

 Об этом узнали сыновья Дашаратхи, когда набрели на умирающего царя ястребов, Джатайю. Он поведал Раме и Лакшмане о похищении царевны Видехи. «Властитель ракшасов унес ее на юг… Не отчаивайся, ты найдешь Ситу и соединишься с ней, убив Равану на поединке», – успел сказать Раме престарелый царь ястребов. Это были его последние слова.

 Тело Джатайю братья‑царевичи предали огню со всеми почестями, подобающими доблестному воителю и верному другу.

 Пробираясь далее на юг, Рама и Лакшмана совершили подвиг, освободив от заклятья безголовое чудовище, ракшаса Кабандху, который в прежнем своем рождении был полубогом. По просьбе Кабандхи, царевичи сожгли его на костре. Из пламени костра поднялся юный и прекрасный полубог. Прежде чем вознестись на небо в колеснице, запряженной белыми лебедями, он посоветовал сыновьям Дашаратхи отправиться на западный берег озера Пампа: там, в пещере горы Ришьяму́кха, скрывается повелитель обезьян Сугрива, утративший свое царство. Он призван, по словам Кабандхи, помочь Раме и Лакшмане отыскать Ситу.

 Братья пустились в путь и по прошествии нескольких дней достигли дивного озера Пампа. Ранняя весна придавала ему невыразимое очарование.

 

Хануман не находит Ситы

Часть 5

 

В коровьем стаде – бык, олень средь ланей,

Зажегся месяц ясный в звездном стане.

Его шатер из лучезарной ткани

Над Мáндарой мерцал и в Океане.

Его лучей холодное сиянье

Оказывало на волну влиянье,

На нет сводило черноты зиянье, –

С мирскою скверной – тьмы ночной слиянье.

На лотосы голубизны атласной

Безмолвно изливая свет прекрасный,

Он плыл, как лебедь царственно‑бесстрастный,

Как на слоне седок великовластный.

Венец горы с отвесными боками,

Слон Вишну с позлащенными клыками,

Горбатый зебу с острыми рогами, –

По небу месяц плыл меж облаками.

Отмочен знаком зайца благородным,

Он мир дарил сияньем превосходным,

Берущим верх над Раху злоприродным,

Как жаркий солнца луч над льдом холодным.

Как слон‑вожак, вступивший в лес дремучий,

Как царь зверей на каменистой круче,

Как на престоле царь царей могучий,

Блистает месяц, раздвигая тучи.

Блаженный свет, рожденный в райских кущах,

Он озаряет всех живых и сущих,

Любовников, друг к другу нежно льнущих,

И ракшасов, сырое мясо жрущих,

И мужних жен, красивых, сладкогласных,

Что спят, обняв мужей своих прекрасных,

И демонов, свирепостью опасных,

Летящих на свершенье дел ужасных.

Тайком взирало око обезьянье

На тонкостанных, снявших одеянья,

С мужьями спящих в голубом сиянье,

На демонов, творящих злодеянья.

Достойный Хануман увидел праздных,

Погрязших в пьянстве и других соблазнах,

Владельцев колесниц златообразных,

Услышал брань и гул речей бессвязных.

Одни махали, в помощь сквернословью,

Руками с шею добрую воловью,

Другие липли к женскому сословью,

Бия себя при этом в грудь слоновью.

Но в Ланке не одни пьянчуги были:

Мужи, носящие кольчуги, были,

И луноликие подруги были,

Чьи стройные тела упруги были.

Сын ветра, обегая подоконья,

Увидел, как прелестницы ладонью

Себе втирают в кожу благовонья,

С улыбкой или хмурые спросонья.

Был слышен зов оружие носящих,

И трубный рев слонов звучал, как в чащах.

Не город, а пучина вод кипящих,

Обитель змей блистающих, шипящих!

Сын ветра здешних жителей увидел.

Он мудрых Чар Хранителей увидел,

И разума ревнителей увидел,

И красоты ценителей увидел,

И жен, собой прекрасных, благородных,

За чашей собеседниц превосходных,

Возлюбленным желанных и угодных,

С планетами сверкающими сходных.

Иная робко ласки принимала,

В других стыдливость женская дремала,

И наслаждались, не стыдясь нимало,

Как будто птица птицу обнимала.

Он увидал на плоских кровлях ложа,

Где женщины, с возлюбленными лежа,

Блистали дивной сребролунной кожей

Иль превосходной, с чистым златом схожей.

По внутренним покоям, лунолицы

И миловидны, двигались жилицы.

Их взоры пламенели сквозь ресницы.

Сверкали их уборы, как зарницы.

Но где же Сита, Джанаки отрада,

За добродетель дивная награда,

Цветущий отпрыск царственного сада,

Из борозды родившееся чадо?

Где Раму возлюбившая душевно

Митхилы ненаглядная царевна,

Чей голос благозвучен, речь напевна,

Лицо прекрасно, а судьба плачевна?

Теперь ее краса мерцает вроде

Златой стрелы высоко в небосводе,

Златой прожилки в каменной породе,

Полоски златолунной на исходе.

Охваченное ожерельем дивным,

Стеснилось горло стоном безотзывным.

Так пава с опереньем переливным

Лес оглашает криком заунывным…

И, не найдя следов прекрасной Ситы,

Лишенной попеченья и защиты,

Затосковал сподвижник знаменитый

Потомка Рагху, с ним душою слитый.

 

Хануман находит Ситу

Часть 15

 

Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой,

Священную рощу оглядывал в поисках Ситы.

Любуясь обширным пространством с высокого древа,

Он думал – не здесь ли находится пленная дева?

А роща, подобная Индры небесному саду,

Божественно благоухая, дарила прохладу.

Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы.

Животные в чаще резвились и певчие птицы.

Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье,

А слух услаждало приятное кокиля пенье.

На водных просторах цветы в изобилии были,

Там золото лотосов, белые лилии были.

Соседством своим водоемов красоты умножа,

Таились поблизости гроты и дивные ложа.

Как солнца восход, полыхали багряные кущи,

Но не было древа прекрасней ашоки цветущей.

Горящая роща и жаркие рдяные кисти

От птиц огнекрылых казались еще пламенистей.

И ветви ашок, утоляющих мира печали,

Обильно цветами усеяны, блеск излучали.

 

Оранжевое попугаево дерево яро

Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара.

Советник Сугривы‑царя, наделенный отвагой.

Увидел сиянье над желтой цветущей пуннáгой.

Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями,

Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями.

И сотни деревьев увенчаны были цветами,

Чей пурпур впадал в темно‑синий оттенок местами.

Священная роща казалась вторым небосводом,

А дивных цветов изобилье – светил хороводом.

И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре,

Но пять океанов безбрежных имеется в мире!

Зеленая ширь – океан, а цветов мириады –

Его жемчугов и кораллов бесценные клады!»

Сродни Гималаям – своей красотой и величьем,

Полна голосами животных и щебетом птичьим,

Затмив Гандха‑Мáдану, благоуханную гору,

Обильем деревьев, цветущих во всякую пору,

Священная роща сулила восторг и отраду.

Там белого храма увидел храбрец колоннаду.

И тысячестолпный, незримый до этого часа,

В очах заблистал белоснежной горою Кайласа.

Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье,

И храм пребывал с высотою небесной в слиянье.

Но горестный вид красоты, облаченной в отрепья,

Открылся среди несказанного великолепья.

Краса луноликая, в платье изорванном, грязном,

Владыкою вверена стражницам зверообразным,

Обличьем печальным светила едва различимо,

Как пламя, повитое плотной завесою дыма.

Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений,

А желтое платье, лишенное всех украшений,

Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных,

И царственный стан исхудал от рыданий надрывных.

Сиянье, подобное Рóхини слабому свету,

Когда золотую преследует злобная Кету,

Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы,

И демониц мерзких ее устрашали угрозы.

Она трепетала в предвиденье гибели скорой,

Как лань молодая, собачьей гонимая сворой.

Начало берущие у обольстительной шеи,

На бедрах покоились косы, как черные змеи.

Была эта дева подобна земному простору,

Что синью лесов опоясан в дождливую пору.

Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью,

Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью.

Сподвижник великого Рамы судил не по платью:

Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью,

В красавице, счастья достойной, но горем убитой.

И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой:

«Осанки такой не знавали ни боги, ни люди.

Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди!

Она, как богиня, что блеск излучает всевластный,

Чьи губы, как дерева бимба плоды, ярко‑красны.

Черты и приметы ее сопоставил мой разум:

Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!»

А Сита меж тем – тонкостанная Рамы супруга,

Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, –

Усевшись на землю, казалась отшельницей юной,

Ей скорби завеса туманила лик златолунный.

 

И образ ее, омраченный безмерным страданьем,

С апокрифом сходствовал, с недостоверным преданьем.

Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве,

Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий,

Как дымное пламя и в прах превращенное злато,

Как робкой надежды крушенье и веры утрата,

Как смутная тень клеветой опороченной славы.

И царская дочь опасалась чудовищ оравы.

Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве

Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве.

Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой,

Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый.

Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью,

Ее распознал, как реченье с утраченной связью:

«Два‑три из описанных Рамой искусных изделий –

И только! – остались блистать у царевны на теле.

Усыпанные жемчугами я вижу браслеты,

Швадáмштру и серьги, что в уши по‑прежнему вдеты.

Они потемнели, испорчены долгим ношеньем,

Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям:

Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья

Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья.

С отливом златым покрывало, что было на деве,

Нашли обезьяны лесные висящим на древе,

А платье, хоть великолепьем и славилось прежде,

Но стало отрепьем, подобно обычной одежде.

Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей,

Отменной красой со своим повелителем схожей.

Четыре мученья он терпит – на то есть причина.

Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина,

К беспомощной – жалость, а если утратил супругу,

Тобою печаль овладеет, подобно недугу.

Коль скоро с желанной расстался – любовью ты мучим.

Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»