Воскресное всенощное бдение. Память священномученика Киприана Карфагенского

Жены-мироносицы, «войдя во гроб, увидели юношу, сидящего на правой стороне, облеченного в белую одежду; и ужаснулись. Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса ищите Назарянина, распятого; Он воскрес, Его нет здесь. Вот место, где Он был положен. Но идите, скажите ученикам Его и Петру, что Он предваряет вас в Галилее; там Его увидите, как Он сказал вам. И, выйдя, побежали от гроба; их объял ужас и трепет, и никому ничего не сказали, потому что боялись». Ангел велел мироносицам передать ученикам, что Господь воскрес, а они этого сделать не смогли. Господь дал им повеление идти из Иерусалима в Галилею, а они Его не послушались.

Очень часто бывает, что человек по слабости своей не слушается того, что Господь ему повелевает, и из-за этого бывает беда. Плохо, когда человек не слушается Бога, а слушается своих чувств, или мыслей своих, или кого-то из людей слушает, надеясь «на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения», потому что это проще, легче. Все человеческое льстит человеку, а Бог говорит человеку прямо. И вера православная заключается в том, чтобы как ни трудно было, но со всем упованием на Бога сделать все-таки так, как Он говорит. Надо приучаться жить не чувствами, не мнениями, не советами, прочитанными из книг или полученными от людей. Потому что советы могут быть хорошими, а могут быть и плохими, а могут быть и очень льстивыми, то есть по виду быть хорошими, а на самом деле заключать зло. Всякое действие, всякое явление всегда можно оценить по плодам, хорошо оно или плохо. Для этого надо посмотреть, к чему это приводит. На вид может быть все красиво и привлекательно, но если плоды злые, значит, это плохо. И наоборот, на вид невзрачно и вроде бы неуспешно, а на самом деле плоды приносит добрые. Господь это Своей жизнью прекрасно продемонстрировал. А если следовать тому, что люди скажут, то можно ошибиться.

Сегодняшнее воскресенье совпало с памятью священномученика Киприана Карфагенского, епископа, жившего в середине третьего века. В то время в Карфагене было страшное гонение, христиан хватали, многих казнили и ссылали. Киприан спрятался, и это вызвало большой соблазн. И если бы он пошел на поводу у этого людского мнения, то получилось бы плохо. А он, хотя и слух пополз, что, дескать, он боится, все равно не вышел, потому что у него были еще другие святительские обязанности, более важные, чем мученические. А когда уже время пришло, он сам сдался властям, даже денег палачу дал, и сам склонил голову на плаху. И христиане постелили белую простыню, чтобы собрать его кровь, потому что эта кровь была способна чудотворить.

Иногда по внешним действиям бывает очень соблазнительно и непонятно, что делает человек. Но если он поступает по воле Божией, то это всегда бывает правильно, хотя с точки зрения обычной, мирской, людской иногда и кажется диким. Но Господь заповедал нам не метать бисер перед свиньями, поэтому Он Свою волю открывает только такому человеку, который от нее не уклонится ни на волос. Воля Божия открывается только тогда, когда Господь совершенно в этом человеке уверен, что ничто его с правильного пути не своротит: ни людская молва, ни опасность, ни смерть.

Многие сейчас ищут старцев духоносных, хотят у них узнать правду, когда же конец света будет, какого числа. И никто такого старца не найдет, а если и найдет, старец никогда ему не скажет, потому что совопросников-то много, а людей, могущих исполнить волю Божию, нет. Поэтому и в древности старцы часто говорили прикровенно, в форме притчи. Один человек у Серафима Саровского нечто вопрошал, а он молчал и спички ломал, чтобы его натолкнуть на мысль, что если он не прекратит грешить, то дело кончится пожаром. И действительно, пожар случился, все сгорело. Преподобный Серафим очень жалел всех, кто к нему приходил, и любил от всего сердца, каждого принимал как родного, говорил: «Радуйся, Господь с тобою, Христос воскресе». Это не формула была, не просто что-то такое заученное, как: Ангела-хранителя вам, то, се. Это все не было ритуалом, а шло от сердца. И поэтому он не мог сказать волю Божию человеку, потому что воля Божия — это слишком тяжелая ноша, совсем не каждый это может понести.

Даже жены-мироносицы, которые были весьма близки к Богу, но все-таки, когда Ангел возвестил им волю Божию, не сумели ее выполнить, свой естественный страх не смогли преодолеть, потому что не было еще в них достаточно любви Божией. Только совершенная любовь к Богу изгоняет страх. Тогда человек ничего не боится, он просто вверяет себя Богу и знает, что действительно волос с его головы не упадет. Это не значит, что человек лезет на рожон, как был случай с одним священником: говорит, у меня на груди Святые Дары, пойду-ка я по водам, что со мной может быть? Пошел и утонул. Потому что как это вообще можно, что за наглый такой поступок? Ну ты священник, а что в этом такого особенного? Поэтому когда человек в чувстве гордости желает Бога испытать, Бога проверить на прочность, то бывает, конечно, всяческая беда. Речь идет не об этом. Речь идет о том, когда Сам Господь человеку предлагает нечто испытать. Тогда это всегда зачем-то нужно. И это испытание не обязательно бывает за что-то. Конечно, если у тебя белая горячка, то ясно за что: за то, что пил много. Тут, как говорится, все конкретно. А бывает, что такой прямой зависимости нет и совсем другой надо вопрос ставить: зачем? Что Господь хочет данным испытанием, ниспосылаемым человеку, в нем воспитать? Что человеку нужно, преодолевая вот эту трудность или скорбь, в себе изменить?

Господь хочет наши души привести в соответствие с Царствием Небесным, Он хочет, чтобы мы все спаслись. А мы немощны, мы боимся и уклоняемся, и из Евангелия мы стараемся принять только то, что нам легко. Но ведь нельзя в Евангелии что-то выбрать, а что-то оставить. Выбор — это есть ересь. Бог не может разделиться, так же и слово Божие: к нему нельзя ни прибавить, ни убавить. Но чтобы следовать воле Божией, нужно мужество, которого у нас нет в силу многих причин: неправильного, изнеженного воспитания, себялюбия, саможаления. Это все очень расслабляет. Если бы жизнь была суровей, мы были бы получше. Потому что чем жизнь изнеженней, тем человек менее мужественен. А мужество — очень важная, нужная добродетель, необходимая. Потому что без решимости начать новую жизнь и начинать ее каждый день невозможно достичь спасения. Просто Господь без этой решимости не будет нам помогать. Потому что это то же, что метать бисер перед свиньями.

Хочешь быть свиньей? Ну будь, пожалуйста. Больше половины человечества в этом свинстве валяется, целые народы. Каждый делает свой законный выбор, Господь никого не хочет заставлять. Хочешь? Давай спасайся. Не хочешь? Ну что же, пропадай, как все. Жалко тебя? А как же, конечно, жалко. Но что же делать-то, нельзя же волю человека насиловать. Насиловать волю человека — это значит превращать его в животное, то есть уже другой вид получится, не homo sapiens, а не поймешь чего. Зло пресечь легко. Пожалуйста: ворует человек — ну отруби ему руки, и не будет воровать. Ругается — язык вырежи. Смотрит не туда — глаза ему выжги, это же дело пустяковое. Но чего ты этим достигнешь? Что, человек лучше, что ли, станет, перестанет хотеть воровать? Нет, не перестанет. И образы, которые его мучили, пока он был зрячий, от него не уйдут, когда он ослепнет.

Поэтому только когда человек сам имеет решимость от греха избавиться, только тогда Господь придет ему на помощь. И эту решимость, это мужество надо в себе воспитывать, а на это уходит вся жизнь: понуждать себя, когда устал и уже сил нет, все равно вставать правило читать, понуждать себя ходить на службу, понуждать себя читать Евангелие, понуждать себя навещать больного — все время так себя нудить, нудить, чтобы все время торжествовала заповедь Божия. И те люди, которым удается вот так по совести всю свою жизнь исправить, достигают благодати Божией.

Таким был Симеон Новый Богослов, который еще молодым человеком так умел обнажить свою совесть, что поступал всегда по правде, и благодать Божия с юности была с ним. Поэтому когда читаешь его совершенно божественные писания, то любого человека просто ужас берет и кажется, что совсем никто не спасется. Потому что он пишет все это с такой небесной высоты, что простому смертному этого не достичь. И Церковь его исповедует богословом, а богословов всего в Церкви три: Иоанн — любимый ученик Христа, Григорий и он. Но он достиг этого благодаря тому, что вот так мужественно поступал только по совести, во что бы то ни стало, вопреки всему. Можно было бы ему быть и более политичным, и гибким, и прочее, прочее, но он избрал путь прямой. Много, конечно, через это натерпелся. Можно было бы, конечно, пройти и более удачным путем с точки зрения человеческой, но такого огнепального, духоносного присутствия в себе Божества он, конечно бы, не достиг; тех гимнов он, конечно, никогда бы не написал — не в смысле поэтическом, хотя по форме они тоже весьма и весьма высоки, а в том смысле, что ему не было бы открыто то, что он в них отразил.

А эти гимны таковы, что Феофан Затворник даже сомневался, стоит ли их переводить на русский язык, потому что очень мало на земле людей, которые адекватно могут это все воспринять. Потому что это запредельная, небесная высота. Это из той же области, что метать бисер перед свиньями и говорить человеку волю Божию, когда он не сможет ее исполнить. Какой смысл? В этом нет никакого смысла. Это только человеку повредит, лучше пусть поступает, как он сам знает, это будет менее беспощадно по отношению к нему, чем ему открыть нечто. «Или слово священническое попраша, или под клятвой священническою быша, или под свою анафему падоша» — то есть равносильно тому, как будто сами себя прокляли.

Это, конечно, говорится не для того, чтобы нас как-то напугать. В христианстве нет ничего страшного, пугающее — это только состояние нашей общей греховности. Но в то же время какая прекрасная надежда: Христос воскрес, и каждую седмицу Господь нам об этом через Церковь напоминает, хочет нас спасти, любит нас, жалеет нас, всех собирает. Мы имеем возможность слышать слово Божие, все глубже и глубже в него проникать. И обязательно нужно стараться совершать и поступки евангельские, то есть жить не как прочие человецы, которые идут на поводу своих сластей, страстей, слабостей, представлений, каких-то лукавств, какой-то политики, а именно правильные поступки с точки зрения Евангелия совершать, преодолевать свою немощь — и так постепенно раз за разом душу укреплять. Вот возьми гантели и поднимай — мышцы будут расти, расти. А как перестанешь, так они и ослабнут, и все вернется к прежнему. Так и в любом искусстве нужно постоянное, постоянное упражнение. В этом слове ничего плохого нет, даже говорят «упражняться в молитве» — потому что с молитвой сопряжен именно труд, понуждение себя, беспощадность, самоотверженность, и это все дается, конечно, любовью к Богу.

Если человек действительно Бога любит — потому что это есть заповедь: люби Бога, — он будет стараться ради этой любви, ради того, что мало на земле людей, которые Бога любят, и для Него это очень прискорбно. Бог отдал Сына Своего Единородного на смерть, чтобы всех спасти, а людям этого не надо, у них свои заботы: кто в кино пошел, кто картошку сажает, кто колорадского жука собирает, кто думает: вот сейчас я весь мир ошеломлю, трилогию какую-нибудь напишу, всю правду скажу. Некоторые так и говорят: мне есть что сказать людям. Потрясающе, надо же, великий человек! Это просто смешно. Бывает, конечно, ситуация, когда человек родился поэтом, он несчастный, одержимый, и он не может не писать. Ну что же тут сделаешь? Тогда как бы приходится. И то, если человек ищет духовной жизни, как Иоанн Дамаскин — пришел в монастырь, ему старец сказал: все, это дело ты брось, — и он замолчал и ничего не писал, хотя был гений, один из немногих гениев всех времен и народов, но он это все отложил. Однажды потом из него все-таки вырвалось, он нарушил этот запрет и написал то, что мы поем на отпевании. И монахи просили старца, чтобы он Иоанна простил, а то старец его выгнал с глаз долой. А если бы он не написал, то отпевание имело бы какие-то другие слова, не было бы «кая житейская сладость». Сколько отпеваешь, но всякий раз, как видишь эти слова, начитаться нельзя, настолько они необыкновенны. И то — запрещено. Потому что душевредно, а душа все-таки важнее.

Поэтому нам нужно упражняться постоянно в малом. От нас сейчас никаких подвигов не требуется, нет гонений никаких, никто не трогает, не обижает, в КГБ не вызывают, руки не выкручивают, все тихо, мирно, молись, трудись, старайся. Потому что обязательно, обязательно настанет время, когда, как Киприану Карфагенскому, нужно будет прийти и спокойно, с достоинством положить голову на плаху и еще дать несколько монет палачу, чтобы показать, как умирает православный епископ, вообще как это надо. Потому что каждому из нас нужно умирать, каждому из нас придется болеть, придется страдания в жизни перенести — и как мы выдержим этот самый главный экзамен? Если мы сейчас не будем в этом упражняться, тогда с чем к Богу пойдем? Ведь конец — делу венец.

Хорошо, если кто-то какой-то памятник нерукотворный себе создаст в течение жизни. Это само по себе неплохо, лирой добрые чувства в людях пробуждать — это хорошо. Но не это главное, главное все-таки спасение души. Главное сокровище — вот это сердечное, тайное, внутреннее, которое знаешь только ты сам и Бог, ну отчасти, может быть, духовник твой знает, насколько у него хватит любви проникнуть в твое сердце. Но даже самый прекрасный духовник до конца в глубину души не может проникнуть, потому что он сам немощной, грешный человек. Только в ту степень, в которую ему Сам Бог откроет — то есть это все равно не человеческое, все равно Божие. Поэтому перед Богом надо стараться быть прямым и чистым. Нам, людям лукавым, изнеженным, это очень и очень трудно. И нет ничего удивительного, что это у нас не получается, а многим вообще трудно понять, о чем идет речь. Но надо стараться этому следовать мужественно, спокойно, твердо, с любовью и с величайшим по возможности смирением. Не мудрствовать о себе высоко, не считать себя чем-то, ни в коем случае стараться никого не осуждать, никого не учить, никого никуда не тащить, не заставлять, знать свой шесток.

Это очень много — стараться действовать не по страсти, а по заповедям Божиим. И Господь не замедлит, Он всех нас любит, всех нас знает, все мы у Него наперечет, о каждом Он заботится, каждого хочет спасти, хочет, чтобы вся Его забота о нас даром бы не пропала. Господь нас слышит, Он думает о нас, Он не забыл нас. Это нам иногда так кажется, а Он просто ждет и медлит, потому что нечто нужно нам потерпеть, нечто нужно принять. Иногда что-то кажется нам в нашей жизни совершенно несправедливым и мы спрашиваем: за что? Но этот вопрос в корне, методологически неправильный. Киприану Карфагенскому за что голову отрубили? Это был лучший из людей, которому принадлежит замечательное выражение, которое мы повторяем уже тысячу семьсот лет: «Кому Церковь не Мать, тому Бог не Отец». Пожалуйста, веруй в душе, но ты к Богу не имеешь никакого отношения, потому что Бог пришел во плоти. А кто «не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти», в том «дух антихриста», он вне Православной Церкви, вне спасения.

Сразу спросят: а как же малайцы? неужели все погибнут? В любом народе каждый делающий правду Богу приятен, и Господь, если захочет, может и малайца спасти. Любого человека, если этот человек захочет, как Симеон Новый Богослов, жить по правде, Господь из любой страны может вызволить и привести к Церкви, а если Ему угодно, может и прямо спасти. Для Бога никаких преград нет: ни поверхности моря, по которому Он может легко ходить, ни времени, ни пространства. Для Бога этого ничего нет, Он все пронизывает; «Бог идеже хочет, побеждается естества чин: творит бо елика хощет»; что Ему угодно, то Он может сотворить. Поэтому тут проблем-то никаких нет. Проблема только для человека, который пытается себя в чем-то оправдать: я в церковь не хожу, потому что смоковница засохла. Вот перед собой поставит сухую смоковницу и претыкается. Не потому, что здесь есть преткновение, а потому, что ему нужен этот барьер, чтобы оправдать себя. А мы поем: «Научи мя оправданием Твоим». То есть Бог должен Сам человека оправдать. Только это оправдание имеет силу, когда Господь человека очищает и спасает, а не сам человек оправдывается: это я потому-то, это поэтому-то. Много всяких причин, ну и оставайся с ними.

Можно так свою совесть заглушить, что вроде бы все в порядке и культурно. А если она чуть начинает вылезать, ее чем-нибудь оглушить. Почему все люди стремятся к развлечениям? Скорее бы кончилась работа — а там выходной, потом отпуск или еще что-нибудь, чтобы отвлечься. А это отвлечение состоит в том, чтобы погрузиться в какие-то удовольствия, чтобы не думать, не ощущать, чтобы совесть аккуратненько пригасить. И так можно некоторое время существовать, некоторым даже удается десятилетиями — кто спивается, кто просто в ритм вошел: работа — телевизор, работа — телевизор. Но потом все равно придется болеть, все равно придется умирать, все равно придется близких терять — все равно будешь поставлен перед этим экзаменом. И когда хоть что-нибудь знаешь, то на тройку можно сдать, но когда ничего не знаешь, это просто конец, просто тоска, просто смерть в вакуум, в ноль. Вот в чем ужас.

А экзамен будет все равно. Хочешь — пей, хочешь — в телевизор залезь с ногами, все равно придется ответ держать, от этого никуда не денешься. Слушаешься — не слушаешься; работаешь в поте лица — ленишься; как сумасшедший с утра до вечера дачу свою вылизываешь или вообще ничего не делаешь, лежишь, в потолок плюешь — все равно придется это решать. И это реально, через смерть все проходят. Можно, конечно, себя обмануть, себя завертеть, свою голову закрутить под крыло, но ведь это же неправильно, нетрезво, не по-человечески. Лучше все-таки, наоборот, как-то заострить, пусть это может быть и болезненно, и трудно, и боязно, и ужас берет. А собственно, ну что ужасного? Что тут такого нового? Ну да, мы все грешные. И Господь пришел, протягивает руку, чтобы грешника, каждого из нас, спасти. Нам только остается не упираться, а с благодарностью, со смирением, с покаянием это все принять. Просто надо за эту руку, с любовью протянутую, взяться и в корабль, как Петр, залезть. И все, и, слава Богу, кончится весь этот ужас.

Ведь с Богом как же хорошо! Ведь каждый из нас, раз мы здесь, в храме, стоим, с Богом бывал, может быть, минуту, может быть, секунду. Ведь это же какая сладость, это же Небесное Царство! Какая красота! И сердце каждого из нас на самом деле знает, что именно это — жизнь, а не то, что вовне, во всяких отвлечениях и во всякой суете. Помоги нам, Господи, по молитвам всех святых вот этого мужественного выбора постоянно держаться. Аминь.

Храм Благовещения Пресвятой Богородицы,

12 сентября 1992 года, вечер

 

Сретение Господне

Через богослужение мы становимся созерцателями этой прекрасной картины: Дева Мария приходит на сороковой день после рождения Своего первенца, для того чтобы посвятить Его Господу. И хотя Она не нуждалась ни в каких днях очищения, потому что рождество Спасителя произошло выше всякого естества, сверхъестественным образом, но смысл этого обряда, как и смысл всякого ветхозаветного обряда, был двойной: не только покаяться в первородном грехе, не только выполнить гигиенические предписания, которых полно было в Ветхом Завете и которые были необходимы, потому что всякие, даже медицинские сведения люди могли получать только от священников как вождей народа, — но каждый обряд имел также значение и прообразовательное и предуготовительное. В данном случае каждого рожденного младенца нужно было посвятить Господу. Такой обычай был установлен для того, чтобы родители — а ведь рождают детей люди обычно еще молодые и глупые — осознали, что тот, кто к ним пришел, младенец — это есть дар Божий и поэтому его нужно Богу и посвятить; нужно таким образом его растить и воспитывать, чтобы главным в его жизни был Бог. Таким образом, этот обряд посвящения имел значение воспитательное.

Обряд — это от слова «обряжать», то есть значит «одежда». Но одежда всегда на что-то надета, поэтому обряд — это внешняя форма. А что под ним подразумевается? Какой цели он служит? Нужно всегда стараться докапываться до самой глубинной сути и всегда ее помнить, в противном случае, к сожалению, любой обряд, даже самый благочестивый, превращается в магию, то есть в механическое действие, попытку через какие-то манипуляции достичь изменений в мире духовном. Поэтому надо трезво понимать, что цель обряда сугубо служебная, а главное — внутренняя сущность.

И здесь мы видим эту внутреннюю сущность, потому что ну как Господа можно посвятить Господу, когда Он Сам Господь, Сам Творец? Но это совершается как некий очень важный для всех символ. И Церковь углядела в этом событии очень важное для всех нас, таинственное происшествие, которое нам являет некую очень важную истину, и избрала его для двунадесятого праздника — Сретения. Это праздник не посвящения, не очищения, не пришествия в Иерусалимский храм, а день сретения, встречи: встречаются два Завета, Ветхий и Новый. Новый — в лице человека Иисуса Христа, в лице Богочеловека, потому что во всем мире пока новозаветен один Он. И еще Его Мать, Которой Архистратиг Гавриил сказал, что Она зачнет и родит Спасителя. То есть Она обладала этой истиной из первых уст, от Самого Бога через Ангела возвещенной, и все же то, что лежащий на Ее руках сорокадневный Младенец есть Ее Творец, Ее Спаситель, Который управляет всем миром, Который устроил и небо, и звезды, и все творение, — как это можно было вместить в эту еще совсем юную головку, хотя и необычайной, небесной чистоты и ясного ума? Это было просто невозможно. Сердцем Она это предощущала, а умом еще пока не могла обнять и только, все, что происходило с Ним, слагая в Своем сердце, Она вместе с Ним вызревала. И это происходило так же постепенно и незаметно, как и Царствие Небесное в каждом из нас постепенно и незаметно для нас произрастает.

И вот Он — единственный из Нового Завета пришелец, «хлеб живый, сшедший с небес», — и вокруг Него Пресвятая Дева, Иосиф, который всю свою жизнь посвятил тому, чтобы Их обоих хранить, и двое самых лучших из всех: Анна пророчица, дочь Фануилова, которая день и ночь служила при храме и всю ее жизнь составляли пост и молитва; евангелист именует ее пророчицей — а пророчествовать можно только Святым Духом, поэтому воистину «Дух бе Свят» на ней, как и на старце Симеоне, который тоже, несмотря на глубокую старость и немощь, пришел для того, чтобы дрожащими руками взять Этого Младенца, Его ощутить, к Нему прикоснуться, прикоснуться к Слову Божию, прикоснуться к своему спасению, потрогать свое спасение.

Бог воплотился, и все самое лучшее, что было в Ветхом Завете, собралось в этот миг в Иерусалимский храм, потому что не было тогда на земле более святого места, где поклонялись единственному, единому, настоящему Богу. И вот они пришли, и произошла эта встреча — произошла потому, что они, и Анна, и Симеон, жили напряженной жизнью, жизнью подвижнической, жизнью, которая была исполнена всяческого ожидания этой встречи. Анне было восемьдесят четыре года, Симеону — около двухсот лет: цифра, более похожая на возраст праотцев. Он был очень стар и несмотря на это пришел, и увидел, и ощутил. Это говорит о том, что даже в Ветхом Завете, когда не было с человечеством благодати Божией, когда не было еще полноты откровения, когда люди были водимы только обрядовыми прообразованиями, когда человек еще не мог достичь благодатной жизни, когда между человеком и Богом была огромная пропасть, — и то отдельные люди, подвижники, жившие ожиданием пришествия Христа, достигали благодатной жизни и Господь, как бы предвосхищая будущее Царство, поселялся в них, почивал на них.

А мы живем уже в совершенно другую эпоху. Принципиальное ее отличие заключается в том, что любой крещеный человек, если пожелает, может стать пророком и любой в крещении уже является носителем Святого Духа, Того Самого, Который почивал на Симеоне и на Анне. Нам это дано сразу и даром, без всяких подвигов и заслуг, и вся оставшаяся наша жизнь должна заключаться в том, чтобы возгревать однажды данную благодать, чтоб она не угасала, не остывала, а все время прибывала. Но для этого нужно все время жить в напряженном ожидании встречи с Богом. И встреча эта совершается на Божественной литургии. Господь Сам заповедал нам ее совершать и Сам нам обещал, что, когда мы будем собираться все вместе, Он будет среди нас. Поэтому нам нужно стараться никогда не забывать, что мы приходим в храм не только чтобы поучаться благочестивой жизни, не только чтобы купить какую-то мудрую книгу, не только чтобы отрешиться от своих земных забот, не только чтобы через исповедь очистить свою душу и заглянуть, что там происходит, но прежде всего для сретения, для того, чтобы нам встретиться с живым Богом, Который здесь живет.

Бог, конечно, вездесущ, и любой молящийся человек — это уже церковь, потому что в молитве происходит соединение человека и Бога. Но каждый из нас по опыту знает, что когда мы собираемся все вместе молиться, когда мы собираемся все вместе причащаться, то совершенно явно наше сердце ощущает живое присутствие здесь Бога. И вот это есть и цель, и смысл жизни христианской, это есть источник возрастания, источник освящения, это есть источник очищения, средоточие полноты бытия, именно это вообще есть само бытие. Потому что все, что вне, это не бытие, это не жизнь, это есть некая мнимость, это все не подлинное, это преходящее. А вот то, что здесь, только это вечное, и это дано нам без всяких подвигов, без всяких достоинств, без ничего, просто даром, только потому, что мы соизволили откликнуться на этот призыв, который дошел до наших сердец, — и вот мы имеем всю полноту бытия сразу, мы имеем возможность не только на руках подержать Христа Господа, но и, вкушая Его, соединиться с Ним, растворить Его Тело и Кровь в своем падшем естестве. Вот это нам дано — всякая мыслимая только полнота богообщения.

За границами этой жизни, которая есть жизнь подлинно духовная и настоящая, потому что святая Евхаристия есть воистину источник всякой духовности, никакой другой духовности нет, и, если мы говорим иногда «ложная духовность», или «черная духовность», или «иная духовность», мы говорим просто условно, потому что бесов мы тоже называем ангелами, хотя они, конечно, ангелы падшие. Поэтому да, существует другая духовность, существует иная мистика, существует другой мир, мир злобы поднебесной, это все тоже духовно, но это не имеет отношения к святому. Поэтому Духовность с большой буквы — только здесь. И мы этим обладаем.

Конечно, всей полноты этого дара мы не можем обнять, в силу того что мы духовно слепы. Мы ощущаем это, как слепой от рождения ощущает тепло солнца. Он ощущает его кожей, но этого очень мало, конечно, и это очень большой ущерб, когда человек слеп, потому что помимо теплоты солнца есть еще свет, которым солнце заливает весь этот прекрасный мир: и прекрасное небо, и прекрасные горы, и прекрасные долины, и прекрасные леса, и прекрасные реки, и прекрасные камни, и прекрасные ручьи — все это освещает солнце. А если бы его не было, был бы мрак и ничего бы не было видно. Так и духовно слепой человек, он тоже ощущает, конечно, благодать Божию, и каждый, кто ходит в храм постоянно, это ощущает, потому что он ради этого-то сюда и ходит. Иначе что тут делать? Ничего нового тут не говорят: две тысячи лет все одно и то же. Каждый год читается одно и то же. Служба тоже имеет свой черед, некую одинаковость, хотя в деталях отличается, но нужно быть очень большим специалистом, чтобы за этим уследить, со слуха это довольно трудно.

И вот каждый из нас приходит для того, чтобы это ощутить. Но ведь можно еще и прозреть, можно еще это увидеть. Но вся наша жизнь, к сожалению, нацелена не на жизнь духовную, а на мир. Мир — это не только то, что нас окружает вовне, но это и те грехи и страсти, которые есть в нашем сердце. И мы в это погружены и поэтому не видим света Божия. А чтобы прозреть, нужно от всего этого освободиться. К сожалению, то, что в миру, представляет для нас очень большую ценность в силу нашей дебелости, в силу того, что мы очень плотские и изрядно душевные. И вся эта наша жизнь, телесная и душевная, приносит нам большую скорбь, потому что в этом мире все лежит во зле, которое произошло из нас и из окружающих нас людей и наших предков, тоже этому послуживших. Каждый свою меру зла вызвал из бездны. Поэтому мы видим, что с каждым новым веком количество зла прибавляется и оно имеет временный, видимый успех.

А что такое жизнь подлинно духовная? Это когда исчезает скорбь. У большинства из нас обычное состояние души — это скорбь, туга, переживание каких-то трудных обстоятельств, обида, грусть, печаль, тоска, иногда переходящая в полное уныние. И это связано только с тем, что мы еще не познали Бога. Это значит, что мы еще голодны. Это значит, что нам не хватает нищеты духовной, мы еще недостаточно просим, недостаточно взываем: «Иисусе Сыне Давидов, помилуй мя». Мы недостаточно еще верим, что Он воистину Сын Давидов, что Он Мессия, что Он Спаситель. Мы все стараемся путем всяких, может быть, правильных и разумных действий достичь земного счастья, чтобы не болело тело и не страдала душа от того, что приходится претерпевать от окружающих нас людей, а это часто невозможно. Поэтому апостол Павел так и говорит: «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми». Но понятно, что это возможно не всегда.

Даже при идеальном воспитании из ребенка может вырасти негодяй, и это очень часто бывает, потому что здесь участвует его свобода. У Адама и Евы был один Отец — Бог, и тем не менее они Его не послушались. Поэтому не надо думать, что если мы не сделаем ни одной педагогической ошибки, то наши дети вырастут благочестивыми. Это совсем необязательно. Может быть, наши дети и погибнут. Мы сделали все, что могли: мы привели их в храм, мы показали им, как нужно молиться, мы показали, что значит исповедь и святое причащение, что такое домашняя молитва, мы показали, где стоят хорошие книги, — мы сделали все, а выбор все равно они будут делать сами. Может быть, для них всякие мультики, видюшники, гадюшники окажутся более ценными, более привлекательными, потому что грех, он привлекает. Еще Ева, разглядывая тот плод, которые ей предложил змей, предпочла этот плод воле Божией, Его запрету. Он оказался слаще. А то, что Отец Небесный будет от этого скорбеть, что она Его оскорбила, высказав свое недоверие, ей было невдомек. Как дети часто высказывают недоверие, если мать и отец говорят: ты с этим мальчиком не дружи, потому что он плохой. А ребенок не верит, потому что ему там интересней, и он делает сознательный выбор.

Поэтому изменить нашего ближнего мы не в силах. Даже Сам Бог не может изменить человека, если человек этого не захочет. Потому что если Бог насильно из плохого человека сделает хорошего, то этим отнимется его свободная воля и он перестанет быть человеком. Поэтому Бог как источник всякой свободы хочет от человека свободной любви к Себе. Конечно, если человек не хочет исправляться, можно постараться его увещевать и чисто логически ему показать, что его жизнь придет к распаду: вот посмотри, что случилось с твоим телом — оно состарилось и сморщилось, оно больно; вот посмотри, что случилось с твоей семьей — от тебя ушла твоя жена; теперь посмотри, что случилось с твоими детьми, во что они превратились; вот посмотри, что случилось с твоими талантами и способностям, во что ты их употребил; и дальше смотри, куда это все идет. Но это, как правило, никого не убеждает, как не убеждает никогда никого никакая нотация, — то есть человек должен сам. Поэтому успех в изменении нашего ближнего не всегда обязателен. И бывают у очень благочестивых, святых даже родителей совсем неблагочестивые дети. Народ это давно заметил и говорит: в семье не без урода. Слава Богу, когда в семье нет ни одного урода — морального, конечно. Это большое счастье, это большой покой, это большая ценность. Но к сожалению, так бывает не всегда.

И что же делать? Да, приходится в этом мире скорбеть. Господь нам это обещал: «В мире скорбни будете». Потому что, видя все это несовершенство, видя это зло, направленное против тебя и против того, кого ты любишь, и видя зло в нем самом, что еще более страшно созерцать, и видя всю невозможность что-то изменить, не скорбеть нельзя. Но эта ситуация не есть ситуация уныния и безысходности. Выход есть. Выход есть в жизнь духовную. И хотя некоторые говорят, что духовная жизнь — это уход от мира, они просто не знают, что такое духовная жизнь. Духовная жизнь — это связь с Утешителем, Духом Святым. Апостол говорит: «Если мы живем духом, то по духу и поступать должны». И если мы будем стараться поступать по духу Евангелия, если этот дух Евангелия войдет в нашу жизнь и мы будем жить согласно с ним, то тогда у нас будет полнота духовной жизни, полнота в ту меру, насколько мы можем вместить, потому что у каждого своя мера: своя мера и веса, и физической силы, и ума, и способностей в духовной жизни.

Что значит, что наша жизнь станет духовной? Это значит, что главным руководителем нашей жизни будет не наша страсть или какое-то устремление внешнее — нет, руководителем нашей жизни станет Святой Дух, потому что мы каждое свое действие будем мгновенно согласовывать с Ним. И такая жизнь настолько наполняет человека любовью и радостью, что даже понуждает его, как Серафима Саровского, избитого обухом топора почти до смерти, простить этих обидчиков. Потому что он знает, что если хотя бы на секунду гнев на этих людей, причем гнев совершенно справедливый, посетит его сердце, то Дух Святой отойдет от него. Поэтому он предпочитает лежать в кустах, обливаясь кровью, со сломанным позвоночником, но не гневаться. Он это предпочитает. Почему? Потому что то, что он носит в своем сердце, несоизмеримо больше и драгоценней, чем какая-то обида на людей, которые его избили. И это есть не просто акт воли, хотя и воли тоже, но это есть прежде всего хранение этой драгоценности. И каждый из нас к этому призван, каждый может этой драгоценностью обладать.

Это не значит, что наша жизнь будет без скорбей. Нет, совсем нет, может быть, даже наоборот, потому что противнику рода человеческого, дьяволу, все, что здесь происходит, крайне противно. И конечно, он всячески будет этому препятствовать, всячески будет этому мешать, всячески будет пытаться нас из этого состояния вывести. Есть очень хорошее понятие: вывести из себя. Это совершенно правильно и очень конкретно. И источником этого выведения из себя всегда бывает дьявол. Поэтому, конечно, он будет пытаться всячески, вплоть до того, чтобы внушить людям, что у этого монаха, который питается одной травой, могут быть какие-то деньги. И хотя они не могли не знать, кто он такой, потому что, слава Богу, половина России приезжала только поглядеть на Серафима, все-таки эта мысль смогла войти в их сердце, укрепиться и даже быть исполненной.

И каждый день кто-то совершенно непонятно с чего придумывает какое-то зло, что-то такое устраивает, как вчера вечером мальчики, наши прихожане, взяли и открыли бочку с горючим веществом. Если мы не взлетели все на воздух, то это просто милость Божия. Папа с мамой стоят в храме Богу молятся, а мальчик где-то там что-то отвинчивает. И это все могло кончиться очень печально. Но сколько ни призывай, что папа с мамой должны держать мальчика за руку, чтобы нам не взлететь на воздух, это все как-то не доходит. Как не доходит часто до человека, что мало, что ли, перевернутых машин — ведь и ты можешь так перевернуться. Поэтому от нотаций и от каких-то призывов мало что меняется.

Выход для нас один: утешить нас в нашей скорби может только Сам Бог. И всякую скорбь, всякую печаль, всякую тугу в своей душе надо учиться изливать Ему, просить Его, просить Его утешить. А для этого нужно сделаться в Его глазах таким, чтобы Он захотел к нам прийти. Смешно говорить: «Прииди и вселися в ны», — если мы все делаем только противное Ему, мы только все противимся, мы только все сопротивляемся Евангелию, сопротивляемся заповедям Божиим, мы очень противны и горды. Вот эта гордость, как стальная пружина, не дает возможности войти в нас Духу Святому, Утешителю. Поэтому чтобы достичь Его пришествия, нужно глубоко смирить<