ШАХМАТНЫЙ КЛУБ. (Рассказывает Нестеров-младший)

Ольга на глазах становится крупнейшим знатоком пожарного дела! Сам Кожухов, прочитав расшифрованные и перепечатанные стенограммы, заявил, что отныне будет привлекать её на разборы в качестве эксперта; Правда, полковник тут же уточнил: «эксперта по вопросам художественной литературы», но все равно это был комплимент, от которого Ольга ещё больше задрала свой короткий нос. А Дед — тот вообще пылинки с неё сдувает, готовит завтраки, освободил от магазинов и дубиной загоняет на опросы необходимых его Леле свидетелей. Сегодня с утра он занялся пельменями: в гости приходит не кто-нибудь, а старый друг-однополчанин Сергей Антоныч Попрядухин, или просто дядя Сергей (я до сих пор так его называю — он знает меня с колыбели).

Убегая на работу, Ольга дала мне ЦУ — вместо предисловия к рассказу дяди Сергея покритиковать Гулина, «сам Кожухов потребовал ему всыпать, считай, что приказ!».

Всыпать Гулину мне не очень-то хотелось, приятель все-таки, а приятельские отношения в нашей жизни бывают куда важнее деловых. В данном случае, однако, всыпать нужно — в интересах дела.

Когда Гулин, наш первый РТП, прибыл к Дворцу, он с помощью милиционеров тут же разогнал зевак. Наверное, многие на его месте поступили бы точно так же! своими выкриками и подсказками зеваки раздражают, сбивают с толку, да и времени нет с ними беседовать — нужно действовать, тушить, спасать! Все это верно, но только наполовину: будь Гулин неопытней и порасторопней, он непременно изыскал бы время людей опросить, отсеять пустых трепачей и получить ценную информацию от тех немногих, кто сохранил присутствие духа. И тогда в ходе спасательных операций вам, быть может, не пришлось бы импровизировать, мы бы имели лучшее представление, где, в каких помещениях находится больше всего дюдей. А в результате мы часто узнавали об этом случайно, особенно после того, как телефонная связь с Дворцом прервалась и Нина Ивановна перестала получать заявки. Так, лишь со слов Никулина мы узнали о заседании в литобъединеиии, ощупью набрели на студию народного творчества, от Кости получили сведения о «Несмеяне» и прочее.

И только тогда, когда мы эвакуировали литераторов, кто-то из них вспомнил, что за час до пожара в шахматном клубе начался полуфинальный турнир на первенство области!

— Лично я доволен, что узнал об этом не сразу, — честно признался Суходольский, — а те уж очень цифра гипнотизирующая, почти сорок человек… Ребята у меня отчаянные, рванули бы туда, не протушив как следует коридора, а хорошо получилось бы или плохо — большой вопрос.

К счастью, если можно употребить здесь это слово, получилось почти что хорошо, но не только потому, что Суходольский действовал по всем правилам, но и потому, что среди шахматистов тоже нашёлся свой лидер. Ирония судьбы! Лидером стал человек, которого председатель шахматного клуба Капустин велел близко к клубу не подпускать и который оказался там по чистой случайности.

Дядя Сергей два года, начиная с Курской дуги и кончая Эльбой, провоевал с Дедом в одном батальоне, после войны они остались большими друзьями и, хотя пути их сильно разошлись, сохранили друг к другу братские чувства: все праздники 9 Мая проводят вместе, рыбачат, воспитывают Бублика и даже вместе реставрируют мебель (для Деда — заработок, для дяди Сергея — хобби).

Колоритнейшая фигура! Доктор технических наук, профессор и автор многих изобретений, другими словами, очень даже солидный человек, Попрядухин прославился в городе эксцентрическими выходками, которые бы вряд ли сошли с рук кому-либо другому. Жарким летом он ходит на работу в свой НИИ водного транспорта в шортах и безрукавке — это в его-то шестьдесят дет, а если ему делают замечавие, может достать из портфеля и нацепить на шею до невозможности мятый и засаленный галстук; однажды, когда в НИИ приехал заместитель министра, директор потребовал, чтобы Попрядухин надел свой лучший костюм — и профессор явился на службу в многократно стиранной и штопанной солдатской форме. Он играл во дворе в городки с мальчишками, гонял с ними голубей, лихо освистывал мазил на футболе — и в то же время почитался как непререкаемый научный авторитет, руководитель и консультант многих проектов.

Что же касается шахмат, то к ним Сергей Антоныч относился со свойственной ему оригинальностью. Играл он очень даже прилично, лучше, пожалуй, самого Капустина, однако никогда не принимал участия в турнирах, считая их пустой тратой времени и сил; шахматы он признавал как развлечение, играл только лёгкие партии и высмеивал тех, кто относился к сему развлечению слишком серьёзно. Капустин и другие наши корифеи, ставшие объектом насмешек, терпеть его не могли и никогда не приглашали на турниры даже в качестве зрителя, а после одной выходки на чествовании приехавшего в город с лекцией знаменитого гроссмейстера вообще исключили из членов шахматного клуба. Этот скандал стоит того, чтобы о нем рассказать. Поздравив гостя с блестящими, феерическими успехами в турнирах, Сергей Антоныч своим известным всему городу громовым голосом вдруг выразил глубочайшее сожаление по поводу того, что ради шахмат гроссмейстер забросил куда более нужную людям специальность инженера, и ласково, по-отечески, как учитель несмышлёнышу, посоветовал кончать с этим пустым занятием, ибо, как сказал Монтень: «…недостойно порядочного человека иметь редкие, выдающиеся над средним уровнем способности в таком ничтожном деле». Избалованный прессой и болельщиками гроссмейстер был совершенно шокирован и до того растерялся, что в последовавшем сеансе одновременной игры позорно проиграл половину партий и поклялся никогда не приезжать в город, где из него сделали мартышку.

Но Попрядухина проклинали не только шахматисты. Несколько месяцев назад на городском активе он выступил со сногсшибательным предложением: запретить какие бы то ни было собрания — не деловые совещания, а именно собрания — в рабочее время; обком инициативу поддержал, она была записана в решение, и количество собраний быстро и резко сократилось: одно дело — переливать из пустого в порожнее в рабочее время, и совсем иное — оставаться для этого после работы. И неистребимое племя бездельников, привыкшее по нескольку часов в день изображать кипучую деятельность на разного рода собраниях, вынуждено было осесть на рабочих местах.

— Первое время, — весело рассказывал дядя Сергей, выступальщики из нашего НИИ просто не знали, куда себя деть: работать отвыкли, сотрясать воздух вроде бы запрещено, пришлось мучительно перестраиваться. Зато директор, который вечно клянчил у министерства дополнительные ставки, пришёл к ошеломляющему выводу: при полной загрузке научного персонала штатное расписание можно смело сократить на одну четверть, что и требовалось доказать!

— Действительно, ирония судьбы, — согласился Сергей Антоныч, — положенную мне порцию ожогов я должен был получить не в клубе, а в ресторане на двадцать первом этаже. Хорошо ещё, что без Татьяны Платоновны пошёл, она, к величайшему своему счастью, охрипла и не пожелала на банкете шипеть. Банкет на полтораста персон был назначен на шесть часов. Родионычу, нашему тогдашнему директору, стукнуло шестьдесят пять, а старика мы любили и сбросились по десятке. Моя агентура донесла, что несколько подхалимов готовят сахарно-медовые тосты насчёт старого коня, который борозды не портит, и я даже придумал по дорого экспромт — экспромты, ребята, всегда придумывают заранее, — что шестьдесят пять только тогда превосходный возраст, когда до него остаётся ещё лет двадцать. Эй, ферзя на место, юный жулик!

После пельменей, в изобилии приготовленных Дедом и Ольгой, Сергей Антоныч был настроен благодушно: возлежал, как римлянин в трапезу, на диване, переговаривался с нами и посмеивался над Бубликом, который следующим ходом неизбежно терял ферзя и весь извёлся.

— Сдаюсь, — со вздохом сказал Бублик. — Но это не по правилам, вы, дядя Сергей, все время разговариваете и путаете, в ресторане было не сто пятьдесят персонов, а сто сорок три.

— Пусть я ошибся на семь персонов, но зато ты продул! — торжествовал Сергей Антоныч.

— Не по правилам, — напомнил Бублик. — А сказать, сколько было в шахматном клубе? А то вы снова напутаете.

— Ну, сколько персонов?

— Персоны бывают в ресторане, — важно поправил Бублик, — а в клубе было тридцать восемь человек.

— Можно не проверять? — озабоченно спросил Сергей Антоныч.

— Что я, брехун какой-нибудь? — обиделся Бублик. — Ладно, я молчу, а то папа на ремень показывает.

— Ну, раз ты отказываешься сыграть ещё одну партию… — под бурные протесты Бублика сказал Сергей Антоныч, — уговаривать тебя не стану. Расставляй, расставляй… Уже во Дворце, у лифта, я спохватился, что до начала банкета ещё минут двадцать, и решил нанести визит своему другу Капустину, да заодно сгонять парочку партий в блиц. Бублик несокрушимо прав: вместе со мной и… ещё с кем, Бублик? — там оказалось тридцать восемь человек… нет, мне все-таки больше нравится «персонов».

— Тоже мне вопрос, — Бублик пожал плечами. — Каждый знает, что там ещё буфетчица была, Ираида Ивановна. Когда мама Оля про некоторых не забывает, она у неё домой пепси-колу берет.

— А если некоторые хватают двойки? — упрекнула Ольга.

— Не двойки, а двойку, — уточняя Бублик. — И то не за ошибку, а за драку с Витькой.

— За дело или для разминки? — поинтересовался Сергей Антоныч.

— За дело, — проворчал Бублик. — Он дразнится, веснушки мои всегда считает.

— Ну и сколько у него получилось?

— Куда ему, он только до ста считать умеет, — пренебрежительно махнул рукой Бублик.

У Сергея Антоиыча нет внуков, и Бублик — один из любимых его собеседников. Поэтому пришлось терпеливо дожидаться окончания партии, и только тогда посулами и угрозами удалось эагнать Бублика в спальню.

— Леля, крепкого чаю, одну заварку, — потребовал Сергей Антоныч. — С чего начинать?

— С того, как вы вошли в клуб, — предложила Ольга. — Кажется, при этом вы произнесли не совсем обычное приветствие?

— Необычное? — удивился Сергей Антоныч. — Я, как всегда, проревел: «Привет, дровосеки!», а если Капустин — это он, конечно, тебе наябедничал!

— стал нервничать и эевнул слона, то это его сугубо личное дело. Ага, нашёл с чего начать! У меня когда-то брали интервью для газеты, но завотделом спорта, сам шахматист, квалифицировал мои мысли как возмутительные и интервью забодал. Давай-ка врубим дровосекам в солнечное сплетение, а? Вот что я тогда говорил: мне кажутся смехотворными споры вокруг того, что есть шахматы — спорт, искусство или даже наука? Все это полная ерунда: шахматы есть игра вроде, скажем, преферанса, а шахматист — игрок, не более того. Спорт? Гимнастика для мозга! Искусство? Очевиднейшая чушь: не менее блестящие комбинации совершают финансисты и политики, которым и в голову не приходит называть свою деятельность искусством. Наука? Попробуйте сказать это в Академии наук! Увлекательная игра, умственная гимнастика в порядке отдыха от полезной деятельности — с этим я согласен, но нельзя же из людей, кто лучше эту гимнастику делает, творить себе кумиров! Шахматисты — народ хитроумный и практичный, они, как щит, выставляют впереди себя великих людей, игравших в шахматы: Петра Первого, Наполеона, Льва Толстого, Сергея Прокофьева и других, но ни словом не заикаются о том, что эти воистину великие люди смотрели иа шахматы исключительно как на развлечение и игроками были посредственными, в лучшем случае где-то на уровне Капустина, да и уделяли они шахматам самый минимум своего времени. Представьте, как обеднело бы человечество, если б Толстой бросил сочинять романы, а Прокофьев музыку ради того, чтобы совершенствоваться в шахматах! Наполеон — другое дело, если б он не отходил от шахматной доски, человечество оказалось бы в чистом выигрыше. Скажу больше: повального увлечения шахматами, особенно профеосионального ими занятия, я бы ни в коем случае не поощрял, ибо оно не только отвлекает от общественно полезной деятельности, но и вредно для здоровья, истощает нервную систему… Ну, каково, осмелишься написать? Смотри, Леля, Капустин перестанет раскланиваться, шахматисты в порошок сотрут! Ладно, за дело.

Сергей Антоныч взял лист бумаги и быстро набросал план левого крыла восьмого этажа.

— Вася, рисую по памяти, поправишь, если надо… Коридор, кажется, метров около шестидесяти? Шахматный клуб расположен здесь, в десятке метров от левой внутренней лестницы… все пять окон на фасад. В коридоре напротив

— литобъединение. Признайся, Вася, ты их выручил, чтобы книги по блату получать, да? Дверь клуба массивная, дубовая, за ней небольшая прихожая, нынче принято говорить — холл, зал вытянут в длину метров на двадцать, вдоль стен шкафы с книгами и подшивками журналов, здесь же различные призы и грамоты — свидетельства бессмертных побед маэстро Капустина и его дровосеков, на стенах — портреты корифеев, таблицы турниров. Прошу обратить пристальное внимание на правый торец зала, здесь две двери: та, что ближе к окну, ведёт прямо в буфет — шахматисты частенько забегают туда, поддерживать гаснущий творческий потенциал, а вторая дверь ведёт в умывальник, откуда прямая дорога, извините, в туалет и в две непонятного назначения душевые кабины. Уже потом я выяснил, что по первоначальному замыслу данное помещение предназначалось хореографической студии, что делает понятными душевые кабины, но близость буфета вдохновила шахматистов на блестящую комбинацию, в ходе которой они совершили с балеринами длинную рокировку. Кстати говоря, за эту комбинацию и я Капустину аплодирую, так как благодаря душевым кабинам имею честь молоть весь этот вздор. По центру зала, во всю его длину стоят шахматные столики, десять или одиннадцать штук… в правом углу, ближе к входу, штук двадцать стульев для болельщиков… Вот, кажется, и весь очаг шахматной мысли.

Начнём восстанавливать события. Когда я вошёл, турнир уже начался, в зале было тихо, болельщики перешёптывались и глазели на единственную демонстрационную доску с партией Никифоров — Капустин; я сердечно поздоровался с присутствующими, о чем было сказано выше; увидев меня, Капустин занервничал, зевнул слона и поднял крик, что его творческая личность не может раскрыться «в столь невыносимых условиях». Но не успел я насладиться тем, что олицетворяю собой «невыносимые условия», как выяснилось, что маэстро имеет в виду совсем иное: в зале так накурили, что хоть вешай топор. Кто-то из болельщиков приоткрыл окно, а потом дверь, в зал сразу же пошёл дым, все повскакивали с мест — и на этом турнир закончился. Все дальнейшее, друзья мои, происходило примерно в течение пятидесяти минут, отдельные детали из памяти выветрились, но основные этапы борьбы за выживание я все-таки запомнил.

Должен сразу и категорически подчеркнуть: базисная теория Лели, согласно которой Попрядухин оказался единоличным лидером, хотя и льстит моему самолюбию, но является недостаточно научной. Роль моей личности в этой истории не следует преувеличивать, поскольку власть взял в свои руки триумвират. Своей же заслугой я считаю немедленное введение военной дисциплины, необходимой для обуздания паникёров, изучения обстановки и создания прочной обороны. Каково сказано? Недаром в армии я дорос до старшины! Когда люди бросились к выходу, я встал в дверях, изобразив собой распятие, и проорал: «Назад! Слушать мою команду!» Моя внушительная фигура и особенно баритон — Дед не даст соврать, в полку меня называли «иерихонской трубой», произвели на публику впечатление, и она на мгновенье притихла. Как и всякий узурпатор, я сразу же окружил себя преторианской гвардией, в которую завербовал шофёра Гришу Никифорова и своего аспиранта Андрюху Прошкина, двух самых сильных шахматистов города — имеются в виду бицепсы. Я громогласно объявил, что эти здоровеиные парни будут смертным боем лупить каждого, кто осмелится бунтовать, отправил их в глубокую разведку, а сам стал изучать обстановку из открытого окна. Через минуту, обобщив добытые сведения, я пришёл к неутешительному выводу; внутренние лестницы, центральная и левая, в дыму и горят, а из десятков окон, подобно мне, высовываются погорельцы и, стараясь перекричать друг друга, докладывают подъезжающим пожарным о своём желании пожить на этом свете. Хороши бы мы были, если бы всей толпой устремились в коридор! Дед, а ведь я тебя увидел! Я даже послал тебе мысленную телеграмму, что если ты не поспешишь, то здорово рискуешь остаться послезавтра без выпивки на моем дне рождения: у страха глаза велики, мне казалось, что мы и пяти минут не продержимся. Дед, ребята, был великолепен, рванул, как добрый конь, к центральному подъезду, а за ним его жеребцы с брандспойтами.

— Были когда-то и мы рысаками, — поцокав языком, подтвердил Дед. — А помнишь, как ты утюжил блиндаж, провалился и с задранной пушкой даже отстреливаться не мог? Тогда хуже было.

— Может, и хуже, — согласился Сергей Антоныч. — Но одно дело, когда ты мог сгореть, но все-таки остался жив, и совсем другое — когда ты пока ещё жив, но вполне можешь сгореть. «Аграмадная разница!», как говорил механик-водитель Кузьма Бабичев. Помнишь, Дед, как он обалдел, когда к нам приехала с подарками делегация, а в ней его жена? Ты слишком рано родился, Шекспир! Зима, лютый холод, а Кузьма вышвырнул нас из танка, как котят, втянул через люк свою Настю и… Опустим занавес, лирика противопоказана такому сухому технарю, как профессор Попрядухин. А тогда, вникнув в обстановку, я приказал своим телохранителям забрать, пока не поздно, огнетушители из коридора. Приказано — выполнено, притащили шесть штук, уже, считай, есть чем отбиваться.

— Здоровые мужики, а внутренние краны в коридоре не могли задействовать, — упрекнул Дед. — Кто другой, а ты-то знал, как и что, зря, что ли, я тебя обучал. Тоже мне, профессор кислых щей.

— Эх, Дед, опередил события! — погрозил пальцем Сергей Антоныч. — Тут распахнулась дверь из буфета и с криком: «Горим! Батюшки, горим!» — влетела Ираида Ивановна, а за ней с бутербродами в зубах и бутылками пива в руках два развесёлых молодых человека из болельщиков. За ними в зал повалил дым, и началась лёгкая паника, с её неизменным звуковым оформлением — воплями, которые мне пришлось перекрыть львиным рёвом: «Мол-чать!» Гриша и Андрюха сбегали в буфет, распахнули там окна, и дым выветрился, его было ещё немного. А просочился он в буфет потому, что дверь в коридор оказалась чуточку приоткрытой.

Итак, вместе с пополнением из буфета нас оказалось тридцать восемь душ. И тут, ребята, я понял, что взял на себя тяжёлую ответственность, ибо вся эта публика ждала от меня активных действий, а я не имел ни малейшего представления о том, что делать дальше. Но меня не оставляла какая-то смутная мысль, что я забыл о чем-то необычайно важном. Вспомнил! Дед бежал к подъезду — с чем? С брандспойтом, или, как вы говорите, со стволом, Со стволом! Но ведь в коридоре тоже есть стволы и пожарные рукаваР Взял с собой Гришу, выскочили мы с ним в коридор и, как кенгуру, прыгнули обратно, чуть не задохнулись от густого, едкого и вонючего дыма. Смотрите, у Деда борода пришла в движение, это он сейчас меня поучать будет, что нужно было…

— …мокрыми тряпками носоглотку обмотать, — закончил Дед. — Профессор, а понимает, кумекает!

— Так и сделали! — подхватил Сергей Антоныч. — На минутку одолжили у Ираиды халат, разорвали его на тряпки, смочили в умывальнике и только выползли обратно в коридор, а свет вырубили! Ноги в руки — и назад. А в зале темно, из окна холодом несёт, с улицы такие крики, что кровь в жилах стынет, личный состав волнуется — словом, типично тупиковая ситуация, так и хочется уйги в отставку и уехать в отпуск. Спасибо Ираиде: «Батюшки, у меня же свечи в буфете!» Зажгли свечи, поставили у портретов чемпионов, и здесь, ребята, после короткого периода замешательства и упадка я вновь ощутил на своих плечах старшинские лычки, в том смысле, что осознал жизненную необходимость немедленных действий, ибо солдат только тогда солдат, когда верит в командира. И я обратился к личному составу примерно с такой речью: «Эй, все меня видят и слышат? Выше нос, чудо-богатыри, не дёргаться и не пищать, не в таких переделках бывали] Эй, кому я сказал — не пищать! Мол-чать, когда командир говорит! Дело обстоит таким образом: выйти из клуба нам некуда, будем дожидаться пожарных, они уже идут, они близко, рядом! А пока что объявляю чрезвычайное положение и приказываю: а) двери в коридор не открывать! б) в окна не высовываться — во избежание свободного падения, в) в данную минуту главная опасность — холод, разрешаю делать зарядку, подпрыгивать, бороться. Вы-пол-нять! Молодцы, ребята! Орлы! г) своими заместителями назначаю Никифорова и Прошкина, слушаться их, как самого меня! Приказ подписал и огласил гвардии старшина запаса Попрядухин». И что вы думаете? Тут почин важен: сначала один запрыгал, потом другой, да и сам я заплясал вместе с ними, поддался собственному гипнозу. Я был, ребята, на большом подъёме, вот что значит из рядовых стать старшиной! К тому же шесть лет назад мне было жалких пятьдесят пять, это теперь я оплыл толстым слоем мещанского жира, а тогда — ого! Тогда ещё женский персонал отнюдь не списывал в утиль профессора Попрядухина, отнюдь!.. Словом, так началось, это ведь я вам про самые первые минуты рассказываю. Если я что-то забыл…

— Да, забыли, дядя Сергей, — включилась Ольга. — Капустин жаловался, что вы позволяли себе не только шутить, что, по его мнению, было кощунственно, но и грубили. Конечно, — вкрадчиво добавила Ольга, — я этому не поверила.

— Ну и лисица! — возвестил Сергей Антоныч. — От ныне ты будешь не просто Леля, а Леля Патрикеевна. Она, видишь ли, не поверила, что профессор Попрядухин может нахамить! Будто она не знает, что указанный профессор даже на овощной базе прослыл грубияном, как Мендель Крик у биндюжников! Да когда я привожу на базу своих «доцентов с кандидатами», от меня грузчики шарахаются! Теперь по существу. К юмору в чрезвычайной обстановке я отношусь очень серьёзно, ибо уверен, что он самым волшебным образом влияет не только на душевное, но и физическое состояние человека: известен случай, когда один безнадёжно больной, прикованный к инвалидному креслу, излечился смехом благодаря непрерывному просмотру картин Чарли Чаплина, Бестера Китона и других великих комиков. Какие солдаты, Дед, были у нас самыми любимыми? Швейк и Василий Тёркин! Шутка, да ещё вовремя сказанная, взбадривает человека. Кощунственным смех бывает на похоронах, а я собирался ещё пожить и отпраздновать хотя бы раз двадцать 9 Мая, но уж если, ребята, помирать, так с музыкой, верно, Дед? А насчёт грубости — согласен, кое-кому нахамил, тому же Капустину, например. Ну, не то что нахамил, а обозвал его шахматным ослом. Почему шахматным? А потому, что в отличие от шахматного коня, который умеет и любит лавировать, шахматный осел, то есть упомянутый Капустин, в самый ответственный момент упёрся и ревел от страха. Но об этом потом… Леля, не забудь показать мне стенограмму, уж очень бойко ты строчишь, такого понапишешь, что меня из приличных домов вышибать будут, как алкаша из ресторана. Кстати, о ресторане! Пока ещё телефонная связь действовала, я туда позвонил и поправил метрдотеля передать юбиляру мои извинения: так, моя, и так, Попрядухин предлагает начинать без него, но надеется, что кончать будем вместе. В ответ метрдотель, человек приземлённый и, видать, напуганный тем, что в темноте и суматохе у него сопрут ножи и вилки, пролаял ругательство, которым я предлагаю стенограмму не осквернять. Давайте, однако, двигаться вперёд. На момент, когда я пустился в пляс, обстановка сложилась такая. Дворец искусств, эта обитель муз и талантов, со сторовы фасада укутался дымом и сотрясался от тысячеголосого вопля. Тысячеголосого

— это я, пожалуй, загнул, но человек шестьсот было, а, Вася? Из коридора уже доносился гул со свистом, огонь небось там разгулялся, как в топке у хорошею кочегара. И тут меня осенило, что я безвозвратно теряю драгоценное время — это Андрюха шепнул, что от входной двери потянуло дымом. Я потребовал внимания и проревел второй приказ: всему личному составу без промедления изыскать тряпьё, смочить его водой а забить все возможные пути проникновения дыма. Легко сказать — изыскать, а где? Ни штор, ни занавесок на окнах не было, сдали в стирку — нашли время! Пришлось мобилизовывать внутренние резервы: приказал всем снять с себя рубашки или кальсоны, на выбор. Для нашей единственной дамы было сдалано исключение, что свидетельствует о подлинно рыцарском духе, царившем в зале. К чести шахматистов, да будет это отмечено в летописях шахматного искусства, приказ был выполнен без всякого нытья и отговорок, причём молодёжь снимала рубашки, поскольку не носила кальсон, а старые пни вроде меня предпочли расстаться с кальсонами… Леля, чаю, и покрепче, я не собираюсь сочинять для тебя книгу бесплатао! Идея! Франсуа Рабле написал о пользе гульфиков, а почему бы мне не написать эссе о кальсонах? Не говоря уже о том, что они надёжно охраняют от переохлаждения нижнюю, весьма важную для мужчины половину тела, кальсоны, так как чаще всего они трикотажные, при пожарах неоценимы в качестве ветоши. Я буду настоятельно рекомендовать ношение кальсон всем мужчинам независимо от возраста и клеймить тех, кто их не носит, как нарушителей правил противопожарной безопасности. Твоё фырканье, Леля, означает, что про себя ты думаешь примерно следующее: если мужчина за столом начинает разглагольствовать о кальсонах, значит, у него все позади. Мысль глубоко ошибочная и свидетельствующая о легкомыслии, свойственном твоему возмутительно юному возрасту. «Вперёд, вперёд, моя исторья, — лицо нас новое зовёт!», как говорил Александр Сергеевич. До чего мы отходчивы, я сейчас даже не испытываю злости, а ведь из-за этого лица, или, как образно выражается Дед, морды, мы чуть не погибли. Пока мы затыкали все щели, далеко не лучшая часть личного состава обратила свои взоры к буфету, ибо, как известно, бесплатная выпивка — одно из возвышеннейших желаний такого сложного и загадочного животного, как мужчина. Инициатором был Николай Малявин, помощник ректора политехнического института, бездарный, но поразительно красивый малый, про которого студенты говорили: «Взят в ректорат за красоту». В шахматы он играл в силу Бублика и пришёл болеть за приятеля. Хотя указанный Малявин интеллектом мог поспорить с амёбой, в житейских делах он был необыкновенно ловок и прославился как покоритель не очень требовательных дам и выдающийся выпивоха, чем безмерно гордился. Леля, цитирую по памяти Честерфильда, потом проверишь и уточнишь: «Хвастун уверяет, что выпил шесть или восемь бутылок за один присест: из одного только милосердия я буду считать его лжецом, не то мне придётся думать, что он — скотина». Итак, Малявин и несколько его единомышленников проникли в буфет, заперлисъ, нахлестались дармового коньяку и с пьяной удааью стали бить посуду. Пир во время чумы! Конечно, мы запросто могли бы выломать дверь, но от этого я покамест решил воздержаться: и дверь в исправном состоянии может пригодиться, и с пьяными возиться не хотелось. Тем более что к этому времени обстановка стала осложняться: видимо, забитое в щели наше исподнее прогорело и в зал проник дым, а вслед за ним, что особенно впечатляло, небольшие язычки огня. Мы ударили по щелям из огнетушителей, и довольно успешно, но тут Гриша обратил моё внимание на странное поведение экс-чемпиона мира Ласкера, который вдруг стал подмигивать, корчить рожи, багроветь и делать попытки выпрыгнуть из своей рамы. Как обнаружилось впоследствии, Ласкер прикрывал своим авторитетом вопиющее безобразие: стена под портретом была без штукатурки, раму, видимо, приколачивал такой же народный умелец, как дядя Поджер у Джерома. После низвержения с престола Капабланкой Ласкер наверняка не испытывал такого скверного с собой обращения. Впрочем, нам некогда было его жалеть, так как в стене под портретом образовалась дыра, через которую в зал хлестнул дым с огнём.

С этого самого момоита, ребята, художественная самодеятельность закончилась: пожар стал бить по нас прямой наводкой. И паника впервые началась у нас настоящая, со всеми её неприятными атрибутами, личный состав вышел из повиновения и стал разбивать окна — до сих только одно было открыто — стульями, шахматными досками, всем, что попадалось под руку, люди полезли на подоконники, и один, как вы знаете, не удержался, до сих пор в ушах стоит его крик… Нам некогда было призывать людей к порядку, мы — Гриша, Андрюха, я и ещё трое надёжных парней — били по дыре из шести огнетушителей, пока смесь не кончилась, но какое там, окна-то открыты, тяга дьявольская! Мы тоже побежали к окнам, не задыхаться же в дыму, по дороге я споткнулся, зацепил ногой шахматный столик, по какому-то наитию схватил его, побежал обратно к дыре и попытался её прикрыть. Прикрыть-то прикрыл, а удержать по смог — вспыхнул столик как спичка, да и дыму я наглотался так, что глаза из орбит полезли. Снова скакнул к окну, а люди метались, ложились на пол, орали с подоконников: «Лестницу сюда, лестницу!», а она была в каких-нибудь десяти метрах слева, это я точно помню, а справа какойто пожарный лез по штурмовой лестнице на девятый этаж, я видел, как он вскочил в окно.

— Юра Кожухов, — не отрываясь от тетради, вполголоса сказала Ольга.

— Словом, — продолжал Сергей Антоныч, — дело серьёзно запахло порохом, и единственно разумным было отступить на новый рубеж. Но куда, в буфет или в туалет? Я сообразил, что в буфете все-таки есть два окна и, хоть заблокированный огнём, но все-таки выход в коридор, к лестничной клетке: что ни говори, а шанс — утопающий хватается за соломинку. Уговаривать пьянчуг

— зря время терять, мы с Гришей в темноте нащупали дверь — свечи-то погасли, выдавили замок и стали загонять в буфет людей. Одни добирались своим ходом, других приходилось срывать с подоконников и тащить волоком, а маэстро Капустина, который обеими руками вцепился в окно и орал, как стадо диких ослов, я грубо и бестактно стащил за шиворот. Втроём, с Гришей и Андрюхой, мы побегали по залу, поискали, не остался ли кто — не нашли. Потом, уже в буфете, когда закрыли дверь и дым ушёл в окна, я пересчитал людей по головам: тридцать шесть… Ещё раз, ещё пересчитал — тридцать шесть. Сняли с себя что могли, намочили под краном, обвязали носоглотки — снова втроём пошли искать, а все горит, дышать нечем — не нашли… Нет, мало я сказал, добавь, Леля: буфетчики — особая порода, свободно растущая вбок ветвь на древе человеческом! Нам-то и жить, быть может, осталось минуту-другую, а Ираида вцепилась в Малявина, трясла его как грушу и выла: «По милициям затаскаю, до копейки заплатишь, у меня здесь четырнадцать бутылок неначатых было, пива два ящика!» А тот, к слову сказать, трезвел на глазах, да и его дружки тоже… Под шумок кто-то открывал бутылки, Ираида визжала, и тут Андрюха тронул меня за плечо и показал пальцем на дверь, ведущую в коридор. Дверь весьма грозно потрескивала, приложил к ней ладонь — горячая! Ясно, в буфете нам долго не продержаться. Велел Грише и Андрюхе держать меня за ноги и высунулся в окно по пояс: автолестница находилась там же, по ней пожарные спускали людей. Я крикнул: «Братцы, скоро наша очередь?», и один пожарный помахал рукой, что могло означать что угодно. Но снизу, с земли, меня явно заметили, что-то кричали, да разве в таком гаме услышишь? Мне показалось, что прямо под нами разворачивается другая машина с лестницей, но сзади, за моей спиной, поднялись вопли, потянуло дымом, и ребята стащили меня на пол. Дверь горела! Я поглубже вдохнул в себя свежий воздух и во все горло рявкнул: «Мол-чать! Слушать мою команду! Нам нужно продержаться всего несколько минут, пожарные на подходе! Мол-чать! Внимание! Никифоров впереди, все остальные, держась за руки, за ним — в туалет шагом марш!» Коекто впал в столбняк, кое-кого пришлось вразумлять-силой — момент, на котором бы я не хотел останавливаться, но большинство вняло голосу разума, люди стали выстраиваться в цепочку, брать друг друга за руки, как в хороводе. А дыму было уже полно, кашель стоял жуткий! Я высунулся в зал, там вовсю пылало, но до двери туалета было метра два, туда ещё огонь не дошёл. Помню, я ещё на мгновенье поколебался, уж очень не хотелось добровольно лезть в мышеловку, в буфете все-таки окна, можно на худой конец выпрыгнуть, что куда приятнее, чем гореть заживо, но тут дверь окончательно прогорела, в буфет хлынул огонь — и все бросились в туалет. Мы с Андрюхой убедились, что в буфете никого нет, и побежали в наше последнее убежище. То, что оно последнее, я не сомневался, эвакуироваться оттуда можно было только в рай или в ад, кому что положено. Леля, чаю, а ещё лучше боржому!

Проектируя туалет с умывальной и душевые, авторы проекта никак не полагали, что сюда втиснутся тридцать шесть клиентов. Как мы расположились? Автобус в час «пик» — затасканное, но вполне подходящее сравнение, с той разницей, что в автобусе все-таки светло, а мы оказались в полной темноте. Гриша зажёг и поднял над годовой зажигалку — лучше бы он этого не делал, на почерневшие, искажённые от ужаса лица было до крайности страшно смотреть. Я велел открыть на полную мощь краны в душевых и умывальной, пусть хоть под дверь льётся вода. И вдруг я почувствовал, что мне становится теплее… значительно теплее! Дед, ты ещё не забыл, как горел в танке? Фу ты, нашёл, у кого спрашивать — у пожарного… Леля, зафиксируй дурацкую мысль, пришедшую в ту минуту в голову профессора Попрядухина: он подумал о том, насколько обыкновенная ворона совершеннее человека, мнящего себя высшим достижением эволюции: у вороны, этой неграмотной дуры, не имеющей понятия даже о таблице умножения, есть крылья! А подумал я об этом потому, что физически ощутил, как быстро нагревается дверь, к которой был прижат всем телом; обладая некоторыми познаниями в области теплофизики, я пришёл к несомненному и малоутешительному выводу, что оную дверь начинает лизать огонь. Народ, как ни странно, притих, если не считать того, что половина личного состава надрывалась от безудержного кашля. И тут в зале что-то с треском рухнуло, от двери понесло уже не теплом, а жаром, кто-то забился в истерике, а штука эта заразительная, вызывает цепную реакцию. Я все время говорю «кто-то», не хочу называть фамилии, пусть детишки думают о папах только хорошее. Один из этих «кто-то» стал иа меня давить с истошным воплем: «Загнал в душегубку, сволочь!» Я с силой упёрся руками в стену, чтобы мною не выдавило двери… Знаешь, Леля? Пиши: дальнейшего профессор Попрядухин не смог припомнить по причине старческого слабоумия. Ну, отработал я пельмени, Патрикеевна?

А дальше было так.

В шахматный клуб пожарные прорвались почти одновременно с двух сторон: в зал через коридор — Суходольский и через дотла сгоревший буфет — Головин. Зал горел, был крепко запрессован дымом, и о том, где находятся люди, пожарные сориентировались по крикам. Работали четырьмя стволами и к торцу зала пробились быстро. Когда находящийся впереди ствольщик Семён Молчанов направил струю на горящую дверь туалета, та рассыпалась и из проёма стали вываливаться люди; Семён рассказывал, что от неожиданности у него даже ствол повело в сторону. Одни падали и теряли сознание, другие с воплями бросались под струи воды, третьи просто стонали, но не это привычное для пожара зрелище изумило Семена, а то, что людей оказалось так много.

Между тем, обстановка в задымлённом зале оставалась опасной, и Головин по радио потребовал срочно передислоцировать лестницу к окнам шахматного клуба, что и было незамедлительно сделано, Пострадавших было много, но особенно досталось Сергею Антонычу: он получил сильные ожоги ног, рук и лица, за полгода перенёс десяток операций и вышел из больницы «заштопанный и залатанный, как дворницкие штаны» — с обычным своим оптимизмом возвестил он. Над шахматистами Сергей Антоныч по-прежнему посмеивается, хотя они, отдавая должное своему спасителю, пришли к нему в больницу и торжественно вручили билет почётного члена шахматного клуба.

О том, как пробивались в шахматный клуб Суходольский и Головин, рассказывать особо, пожалуй, нет смысла: тактика прохождения коридоров и лестничных клеток во время Большого Пожара была у всех примерно одинаковой, вы уже с ней знакомы.