Глава двадцать четвертая. Первый секретарь

 

Утром 20 января делегаты тринадцатой областной партийной конференции наполняли Куйбышевский театр оперы и балета. Событие для всей номенклатурной верхушки области, несомненно, очень значимое. К нему шла подготовка весь 1955 год, в течение которого одна за другой проходили районные партийные конференции. Вся страна готовилась к XX съезду КПСС. И вот теперь первые секретари райкомов чинно раздевались в гардеробе театра и шли прогуливаться по фойе с видом победителей. Они сделали свое дело, и сделали хорошо, а сегодня их роль незамысловатая: слушать, рукоплескать и голосовать. Передовики производства и знатные хлеборобы жали друг другу руки и шутили с раскрасневшимися от смущения почетными доярками. Все понимали,

 

 

что ничего сверхординарного произойти не должно. Все будет согласно повестке: отчетный доклад обкома и выборы делегатов на XX съезд партии.

Такого благодушного настроения не разделял только один человек — первый секретарь Куйбышевского обкома КПСС Михаил Тимофеевич Ефремов. Он тоже считал, что сегодня все будет согласно повестке, но, в отличие от простых делегатов, был в курсе, какие страсти разгораются там, на вершине власти, в Москве.

Вопрос в ЦК поднимался серьезный — о роли личности товарища Сталина в репрессиях 30-х годов. И, зная об этом, Ефремов все последние дни мучительно размышлял, как ему быть? Кого поддержать? Ясно, что хотят свалить все на покойного вождя. В роли осла, решившего лягнуть мертвого льва, выступает сам первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев. Его поддерживают такие тяжеловесы, как Булганин, Микоян и Каганович. Но и противники не на слабых позициях: Молотов, Маленков, Ворошилов. Чья сторона возьмет? Не ошибиться бы.

К трибуне, отбросив на время все свои тревоги и волнения, Ефремов выходил бодрым шагом под бурные аплодисменты депутатов. В перерыве, когда вся верхушка обкома собралась в кабинете директора театра на чай, Ефремов властно протянул руку к третьему секретарю, который собирал записки с вопросами из зала. Тот, словно нехотя, раскрыл папку и подал записки.

Ефремов читал записки и все больше хмурился. Часть записок он откладывал в сторону. Потом подсчитал отложенные записки и поднял на третьего секретаря взгляд, не предвещавший ничего хорошего.

— Что это еще за «чудо»? Почему половина записок о какой-то девушке, застывшей с иконой в руках? Почему на улице Чкаловской столпотворение накануне важнейшего государственного мероприятия в области? Это что, диверсия? Почему я узнаю это только сейчас и от делегатов, а не от вас, своих помощников? Ладно, с этим будем разбираться потом и оргвыводы соответствующие сделаем. Сейчас ко мне в обком всех, кто может дать вразумительные разъяснения. Обед для делегатов прошу продлить.

В кабинете Ефремова собрались, кроме второго и третьего секретаря, еще и заведующий отделом религиозных культов обкома КПСС Алексин, полковник КГБ Панин и генерал МВД Ермаков с начальником Ленинского райотдела милиции подполковником Тарасовым, а также уполномоченный Никифоров с профессором Нижегородским. Остальные чины, поменьше, остались ожидать в приемной.

После подробных докладов, как и что случилось, уполномоченный подал Ефремову краткий отчет

 

 

профессора медицины Нижегородского. Ефремов быстро прочитал отчет и фыркнул:

— Какая еще, к лешему, диффузия? И это все происходит накануне съезда партии? Я вам такую диффузию устрою, мало не покажется! Короче, чтобы мне

сегодня еще до окончания заседания конференции доложили, что на Чкаловской никого нет и посты милиции сняты. А завтра для всех желающих делегатов надо устроить экскурсию в тот дом. Ясно?

Когда все покинули кабинет, Ефремов продолжал задумчиво сидеть за своим письменным столом.

«Попробовали бы они товарищу Сталину оправдаться диффузией! Он бы им устроил не диффузию, а контузию, лет так на десять. Нет, надо все же ставить на Никиту. Надо что-то менять».

От принятого решения Ефремову стало немного легче, но полностью тревога с души не ушла. Почему- то вспомнился декабрьский номер газеты «Волжская коммуна» с портретом Сталина на четверть страницы. «Двадцать первого декабря у вождя день рождения, все закономерно. И все же надо главному редактору намекнуть, чтобы впредь от печатания портретов генералиссимуса воздержались», — при этой мысли он встал и решительно направился из кабинета.

 

Глава двадцать пятая. Это же кровь!

 

Получив от первого нагоняй, все участники совещания перешли в кабинет третьего секретаря, Темникова Захара Никитича, ответственного за идеологию, обсудить, как лучше выполнить приказ начальства.

— Ну, хорошо. Пусть не нравится вам вполне научное слово «диффузия», — горячился профессор Нижегородский. — Но как тогда увести из дома эту девушку, если невозможно оторвать от пола, — ноги ей, что ли, прикажете рубить?

 

 

— Зачем ноги, — невозмутимо возразил хозяин кабинета Темников. — Рубить надо пол.

Все ошарашенно уставились на третьего секретаря. В наступившей тишине торжественно прозвучал голос уполномоченного:

— Вот, товарищи, учитесь у Захара Никитича. Мы тут все ломаем голову над этой проблемой, а оказывается, что все гениальное просто.

— Ну а раз просто, — тут же подхватил его слова польщенный похвалой Темников, — то время терять не будем. Я, товарищи, на заседание конференции, а вы на Чкаловскую. И помните: на все про все у вас не более трех часов!

После ухода Темникова стали разрабатывать план проведения всей операции. Наконец распределили между собою роли и выехали на Чкаловскую.

В 15 часов 23 минуты в дом, где стояла Зоя, вошли уполномоченный Никифоров, капитан КГБ Плетнев и его помощник лейтенант КГБ Козырев, профессор медицины Нижегородский.

Когда вошли в горницу, Козырев сразу достал топор. По кивку Нижегородского он с размаху вонзил его в доски пола у ног стоящей Зои. После второго удара Козырев пробурчал:

— Чего это с досками? От воды, что ли, набухли?

— Что там у тебя? — спросил Плетнев.

— Да тут, товарищ капитан, вода в полу какая-то. Весь топор залила, — он провел рукою по топорищу и недоуменно уставился на свою ладонь.

— Что это? Боже мой, да это же кровь! — вдруг заорал он и в ужасе отбросил от себя топор.

— Ты чего? — возмутился Плетнев. — Крови никогда не видал? Надо дальше рубить.

— Кого рубить? Я что, мясник, по-вашему? — чуть не плача, вскричал Козырев. — Вы же видите, я весь в крови!

При этом он кинулся было к двери, но Плетнев успел его перехватить. Однако тот уже бился в истерии, повторяя одно и то же:

— Боже мой, я весь в крови, весь в крови!..

Плетнев закричал медсестре:

— Дура, чего стоишь? Коли ему успокоительное! — и он потащил все еще вырывающегося из его рук

 

 

Козырева на кухню. Медсестра трясущимися руками вскрыла ампулу с успокоительным. Глубоко вздохнула, успокаиваясь, и наполнила шприц.

В это время раздался протяжный стон. Нижегородский с Никифоровым вздрогнули и уставились на Зою. Стон исходил от нее.

— Что с ней? — хриплым до неузнаваемости голосом проговорил Никифоров, отступая к двери.

— Господи, да она же оживает! — прокричал Нижегородский и шагнул к Зое, чтобы подхватить выпадающую из ее рук икону. Как только икона оказалась в руках Нижегородского, Зоя рухнула на пол.

— Валя! — крикнул Нижегородский медсестре. — Давай сюда ребят с носилками!

Профессор быстро открыл свой саквояж и достал оттуда контейнер со шприцами.

 

* * *

 

Заседание партийной областной конференции подходило к концу, протокол был весь исполнен. К столу президиума буквально на цыпочках из глубины сцены пробрался заведующий отделом религиозных культов Алексин и стал шептать что-то на ухо Темникову. Третий секретарь выслушал его и покровительственно кивнул головой, отпуская Алексина. Затем он стал что-то строчить на бумаге. Исписанный листок Темников положил перед первым секретарем. Ефремов прочитал и одобрительно хмыкнул.

В завершении заседания Ефремов вышел к трибуне:

— Товарищи, есть и еще один вопрос, который волнует некоторых делегатов нашей конференции. В городе Куйбышеве широко распространены слухи о происшедшем якобы чуде на Чкаловской улице. Записок по этому поводу штук двадцать. — Ефремов сделал внушительную паузу. — Да, произошло такое чудо, позорное для нас, коммунистов, руководителей партийных органов, — первый секретарь строгим взглядом обвел притихший зал и продолжил: — Какая- то старушка шла и сказала: вот в этом доме танцевала молодежь. Одна охальница стала танцевать с иконой и окаменела. После этого и стали говорить: окаменела, одеревенела, и пошло...

Начал собираться народ, потому что неумно поступили руководители милицейских органов. Видно, и еще кто-то приложил к этому руку. Тут же выставили милицейский пост, а где милиция, туда и глаза. Мало оказалось милиции; так как народ все прибывал, выставили конную милицию, а народ — раз так, все туда. Некоторые даже додумались до того, что вносили предложение послать туда попов для ликвидации этого позорного явления. А по существу это самая настоящая глупость: никаких танцев, никаких вечеринок в этом доме не было, живет там старуха... К сожалению, наши органы милиции здесь не сработали и не выяснили, кто распространил эти слухи. Бюро обкома рекомендовало виновников строго наказать, а товарищу Страхову, редактору «Волжской коммуны», дать разъясняющий материал в газету в виде фельетона.

Кстати, товарищи, бюро обкома уже дало указание снять все наряды и посты, убрать охрану, нечего там охранять. Как только убрали наряды и посты, так народ и стал рассеиваться. Сейчас, как мне докладывали, почти никого нет.