Особенности сравнения и трудности исследования.

Различия между континентальными и островными источниками настолько велики, что лишь немногим исследователям, особенно среди континентальных ученых и некельтологов, удается преодолевать вытекающие из них изначальные трудности.

Исследование континентальных источников предполагает наличие классического образования на базе археологии (для протоистории и галло-римской эпохи) и эпиграфики (для римской эпохи), тогда как изучение островных документов является делом медиевистов, лингвистов, филологов и агиографов. Этот недочет отрицательно сказывается на исследовательской работе: издаются книги, посвященные религии древних кельтов, основанные только на протоисторической археологии, в которых не сыщешь ни слова об Ирландии; немудрено, что такие сочинения устаревают, едва успев выйти в свет. Существуют и другие труды, где Галлия, Британия Испания, Цизальпинская Галлия или Западная Германия рассматриваются таким образом, будто религиозные концепции и культы той или другой из этих древних кельтских стран различались только в несущественных деталях. А также смешиваются в одном объяснении все археологические данные и все документальные источники.

Синтез научных дисциплин так и не был осуществлен, а междисциплинарное сотрудничество не вошло в ученую и университетскую привычку: археологи, например, склонны рассматривать историю религий как довесок к их собственным занятиям (основанным на изучении памятников и объектов, найденных во время раскопок или хранящихся в музеях); они с трудом понимают, что для объяснения галльских религиозных фактов необходимо знание языков, столь же удаленных друг от друга, сколь, подчас, и второстепенных, таких, как ирландский, валлийский и бретонский, тогда как лингвисты инстинктивно сторонятся сложных археологических фактов, которые нелегко увязать с их дисциплиной. Кроме нескольких oppida типа Бибракте, Манхинга (в Баварии), Магдаленсберга (в Каринтии), или Хейнебурга (в Вюртемберге), кельтские поселения не явили миру важных открытий, сравнимых с классической археологией Греции или Италии. Однако было бы неправильно не исследовать методически то, что они содержат. «Княжеские могилы» западной зоны гальштаттской культуры (Франции, Люксембурга, Южной Германии, Северной Швейцарии, Западной Австрии) доказывают это.

Потребуется еще немало усилий, чтобы филологические изыскания принесли свои плоды: ограничившись ссылкой на одну только узкую область переводов с ирландского на французский, заметим, что переводы д’Арбуа де Жюбенвиля, Доттена, Шовире и еще двух-трех специалистов, вышедшие между 1880 и 1930 годами, нуждаются в полном пересмотре. Другие, недавние, переводы можно считать чепухой, дающей читателю весьма превратное представление о тексте. Порой это вторичные переводы, повторяющие и усугубляющие ошибки первых переводов, английских или немецких, а то и скудные выжимки из них, подаваемые в качестве исчерпывающих «обозрений» (см. по этому поводу введение в нашу работу Textes mythologiques irlandais I, Rennes, 1980, pp. 20*-53*). Вообще говоря, изучение и толкование островных текстов невозможно без хорошей библиотеки.

Еще большую путаницу вносят недоразумения общего характера: протоистория гальштаттского и латенского периодов, роль кельтов в которой часто преуменьшают, кроме того долго считалась бедной родственницей, которой пренебрегали в угоду протоисторическому периоду и классической археологии. А разве мало археологов и историков, а нередко и лингвистов, считают кельтский мир чем-то вроде вторичного приложения к греко-римской цивилизации? Все это приводит к тому, что исследователи занимаются толкованием более или менее общих мест из древних авторов и пытаются изучать историю кельтов при помощи чужеродных критериев. В кельтский пантеон вводятся понятия распределения и обособления, функциональных различий, свойственных греко-римским божествам, а происходит это потому, что иные из ученых не осознают ни устного характера кельтской традиции, принимаемого ими за свидетельство ее неполноценности, ни истинного взгляда кельтов на человеческое общество, в котором политическое подчинено религиозному. Они упускают из виду, что это подчинение было залогом равновесия классов и социальных функций. И уж тем более до них не доходит, что утеря этого равновесия в кельтском мире стала причиной этнического, военного и языкового развала. Кроме того, время, когда были засвидетельствованы островные тексты, нередко побуждает отбрасывать их, как нечто вроде «фольклора»: дело доходит до того, что кельтская религия объявляется «народной», натуристической, тотемической, хотя все, напротив, служит доказательством того, что это была религия изощренная, разработанная, обладающая ритуалами, священными текстами и ясными доктринами.

Еще одна причина заблуждений коренится в чрезмерном доверии к сведениям, почерпнутым у античных авторов: немало греческих и римских свидетелей, причем довольно значимых, принимали за историю то, что на самом деле являлось мифом. И это заблуждение распространяется и усугубляется современными учеными, принимающими за чистую монету все написанное древними.

Наука, особенно университетская, не сможет избежать таких ловушек, если не обретет глубокое понимание традиционной, социальной и религиозной структуры кельтского общества, одним из фундаментальных аспектов которой была идеология трех функций. Равновесие этой структуры основывалось на взаимной гармонии друида и короля. Отсутствие этого понимания – очень частая ошибка. Прошло уже несколько лет с тех пор, как мы, действуя сперва наугад, начали постигать структуру кельтского «пантеона» и вникать в религиозные понятия кельтов. Наших знаний уже достаточно, чтобы утверждать, насколько для нас необходимы и незаменимы островные источники: Ирландия, например, является страной, где латенская цивилизация просуществовала до V в. нашей эры, по крайней мере в области миниатюры и торевтики (резьбы по металлу), самых ярких проявлениях кельтского островного искусства, и в еще большей степени, – в менталитете и во взглядах на общество. Даже в разгар современности кельтские языки остаются тем, чем они были десять веков назад, – языками средневековыми, очень плохо приспособленными к условиям современной жизни; они разбиты на диалекты, и поэтому их почти невозможно подчинить орфографическим нормам и систематизации.

Следует добавить, что, будучи сверхкритичным, нужно было бы отвергнуть большую часть греческих и латинских текстов, лишь редкие рукописи которых восходят к докаролингской эпохе. Точно так же надлежало бы отбросить и все средневековые скандинавские тексты. Отказ от использования кельтских островных текстов абсолютно неоправдан. Напомним, что эти тексты содержат информацию, которая должна быть сопоставлена с континентальными данными, а не просто добавлена к ним.

IV. ИСТОРИЯ И АРХЕОЛОГИЯ.

ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК.

Археологи сходятся на мысли, что доисторические европейские общества прошли различные экономические фазы начиная от собирательства в мезолитическую эпоху и кончая организованным земледелием в эпоху неолита.

Но подобные рассуждения нас не слишком интересуют, ибо, как мы уже заметили, нам ничего или почти ничего неизвестно об этих популяциях. Были ли они субстратом, за краткое время покоренным индоевропейскими захватчиками, были ли они истреблены или ассимилированы, в любом случае от них остались лишь наскальные изображения, кое-какие «скульптуры» и, в основном, изделия из камня или керамика.

Мы упоминали также и о том, что не существовало такого явления, которое принято называть общим «доисторическим индоевропейским периодом». Повсюду, где происходили индоевропейские вторжения, они означали конец каменного века и начало века меди и бронзы, что соответствует первой половине второго тысячелетия до нашей эры. Золотой век кельтов относится, стало быть, к протоистории, и границы этого века в археологической хронологии еще весьма расплывчаты и даже варьируются от одних раскопок к другим. Иногда конец I века до н. э. определяли как «ранний галло-римский период», и, как всякий ранний период, он содержал много пережитков. Проблема так или иначе решается, когда мы констатируем, что чем шире и точнее исследования, тем более древнее и существенное положение занимают кельты в археологии Западной, Центральной, Дунайской и Балканской Европы.

Вот почему часто предпочитают говорить о «протокельтах», причем термин этот свидетельствует не столько о фактах, сколько о нехватке документации и издержках методологии. Но, быть может, мы вправе отнести их к носителям «древнеямной» культуры? Вполне возможно, но назначение этого термина волей-неволей приходится сузить, поскольку он предполагает некий процесс формирования, не подтвержденный никакими археологическими или лингвистическими данными. Доттен, скептический по натуре и мало склонный к оригинальным гипотезам, в своем учебнике прямо говорит о «кельтах бронзового века», а такой крупный археолог, как Анри Юбер, которому мы обязаны единственной попыткой синтеза в этой области, потратил впустую немало времени, стараясь отыскать в Галлии лингвистические или топонимические следы первого кельтского вторжения, нашествия гойделов в эпоху бронзы: следы гойделов (слова с начальной основой на k- а не на p-, как в галльском и бриттском) столь немногочисленны и незначительны, что из них нельзя вывести никакого этнологического заключения. Они доказывают только лингвистическую эволюцию кельтских языков, а не смену населения. Не следует ли, наконец, упомянуть галльский теоним Pritona, вариант от Ritona, который, возможно, был именем божества перехода или брода? Нужно ли считать, что Pritona – это индоевропейская «протокельтская» форма по сравнению с Ritona, классической кельтской формой с ожидаемым падением начального индоевропейского p-?

Что касается археологии, у филологов и археологов есть еще одна общая черта. Филологи, не нуждающиеся в точных датах из-за своей работы с относительной хронологией, иногда «омолаживают» древние факты, потому что написание всегда запаздывает по сравнению с фонетической эволюцией. Археологи, которые занимаются типологическим исследованием в основном металлических объектов (фибул и мечей, наконечников копий, щитов, шлемов и т.д.), еще более усугубляют эту тенденцию и «омолаживают» кельтов в соответствии с переселениями, засвидетельствованными античными историками. Кельты, согласно таким археологам, появляются в 500 или 300 г. до н.э., а культура Гальштатт является докельтской. Мало-помалу Галлия была кельтизирована всего за двести лет до походов Цезаря, и кельты никогда не появлялись в Аквитании и Арморике. Все это так же абсурдно, как этнографические теории Томаса О’Рахилли, который писал о появлении гойделов в Ирландии к 100 г. до н.э. Для ясности скажем, что присутствие кельтов в Европе становится очевидным приблизительно с 1000 г. до н.э., и вполне возможно в течение предыдущих пятисот лет. Кельты – это народ века металлов.

2. Апогей кельтской цивилизации.

Кельтская цивилизация достигает апогея в гальштаттскую и латенскую эпохи (они названы так по имени стоянок в Австрии, в Зальцкаммергуте, и в Швейцарии, на берегу озера Невшатель). Цивилизация этих эпох является продолжением культуры «полей погребальных урн» (прежде называвшейся культурой Лузас), которая процветала по всей Европе бронзового века и которую некоторые археологи относят к первой фазе последующего периода (культуры Гальштатт). Но действительно ли культура «полей погребальных урн» была все еще не кельтской?

Железо появляется в Европе приблизительно к 900 г. до н. э., его привозили из района Средиземноморья. А приблизительно к 700 г. относятся первые свидетельства греков о присутствии (оно могло быть и более ранним) кельтских сообществ в Испании, Британии и Ирландии. Вторая фаза, около 600 г., ознаменована первыми прямыми контактами между греками и кельтами дунайского бассейна, а также Южной Германии. Затем, около 500 г., отмечается первое появление греческой керамики в Бургундии, а также начало торговли с этрусками. К этой же эпохе относится «княжеское» захоронение в Виксе. Никто и не думает отрицать его кельтское происхождение, однако кратер, который принес ему известность, оказался греко-этрусским. Такая же пышность, роскошь и богатство были найдены в скорее царском, чем княжеском, захоронении из Хохдорфа в Вюртемберге. Эти захоронения приводят к путанице в датировках. Археологи неизбежно возвращаются к немецкой хронологии Рейнеке и Мюллер-Карпе, подходящей также для Франции. Гальштатт – ­несомненно кельтский. Этот период не может быть иным.

Затем начинается латенский период с его более или менее значительными, в зависимости от регионов, вариациями (особо следует отметить Ирландию, шагнувшую из бронзового века в латенский период, а из него – в раннее средневековье), и период наибольшей экспансии кельтов, которая закончилась лишь с появлением Цезаря в Галлии. Это была эпоха зарождения своеобразного линейного и декоративного стиля в искусстве, заимствовавшего некоторые свои мотивы у греческих образцов, но крайне живого и самобытного. Влияние латенского искусства надолго сохраняется в ирландской миниатюре, хотя она и не осталась чуждой другим воздействиям, принесенным христианством. Наконец, упомянем о нашем отказе от использования в археологической терминологии прилагательного laténien, используемого с недавних пор некоторыми археологами. Это слово является французской калькой с чешского latensky, и, как parisien или londonien, семантически обозначает только географическое происхождение. Немецкие археологи говорят latènezeitlich «относящийся к эпохе Ла Тене», что более точно хронологически.