Глава двадцать шестая. Стал быть мрак

Грунт был тверд на этой звезде. Воздух жидок и ветра не примечалось. Народа было не видно — скуден был, должно, и худосочен.

Все было не по-людски и не по-мужицки. Земля стоит испаханная, почва — бордовая, как барская попона, жидкостей нету, тварей тоже незаметно.

— Ну и свет! Какой делал его светодавче! — сказал Иван. — Не похвалю. Тут и вша не плодится!

— Оглядим, — проговорил осовевший, задумавшийся инженер, — у всякой поверхности должен быть смысл.

— Оно так! Одначе, скорбь тут и жуть. Никто не шарахнется и не пробрюзжит. Надо отсюдова подаваться. Тут нам не жительствовать.

Пошли. Бордовая почва очертенела — чернозему ни комка не было. Шли долгую продолжительность.

Глядь, движется к ним какой-то алахарь. Одежи на нем нет, головы тоже не наблюдается, так, одна хилая ползучая мочь и в ней воздыхание.

— Остановись! — крикнул Иван. — Кто такой будешь и что это за место на небе?

И вдруг, весьма вразумительно, по-русски, по-большевицки, движущееся вещество изрекло из глубин своих:

— Тут, товарищи, рай. Место это Пашенкино называется.

— Отчего же ты такой чудной? Драный весь, на обормота похож, и как ты заявился сюда?

— С земли мы родом, а тут превратившись… Там на земле давно чудеса делаются. Великие люди в тишине делами занимаются. И по одному пропадают с земли на своих машинах. Так мы тут очутились. А один наш так и пропал в вышине. А мы тут рай учредили.

— Это што за место — рай? Является ли он следствием экономических предпосылок?

— Рай — это блаженство. Питание и совокупление, равновесие всех сил.

— Веди нас в рай, — сказал Иван, — дай опомниться. Как в таком незавидном месте рай учрежден, на бордовом грунте…

Пошли. Невелик был путь и одинаков по всей поверхности своей.

И засияли странникам вдруг в высоте четыре каланчи из бордовой глины. И послышалось оттуда благоуханное смиренное пение.

— Это кто завыл? — спросил Иван.

— Это поют расцветающие души, обреченные на любовь, на совокупление с присными себе и на смерть.

— Везде эта любовь, — сказал Иван, — и на земле и на небе. Не нашел еще я себе места, где бы не любили, а думали и истребляли бы любовь по-волчьи. И чтобы песнь была у таких людей одна — война с любовью… Любовь и любовью. Когда ты, язва людская, молью будешь изъедена. Сука голодная… Ну, а кого же вы любите?

— Все зримое, — ответило живое вещество, колебаясь и влачась по поверхности почвы.

— А чего ж вы зрите?

— Мы не зрим, а чуем всю теплую плоть, влекомую стихиями Вселенной, и к ней касаемся объятиями и исходим душою.

— А что такое душа твоя?

— Лишняя тревожная сила, которую надо излить на другого, чтобы стать спокойным и счастливым. Душа — это горе… В нашем раю души истребляются и потому тут рай.

— Чудодейственно. А ну, покажи рай самый. Вошли в каланчу одну. Стояли торцом такие же живые скудости и скулили.

— А вы все были людьми прежде? — Это Иван спрашивает.

— Людьми, а как же? — ответила тварь.

— До чего ж вы дошли? Неужели ж вам хорошо тут?

— Отлично. Покойно и благопристойно.

— Да брось ты, чучел! Вы плодитесь, аль нет?

— Мы бессмертны.

— А еще кто есть на этой планете?

— Дальше в пустынях есть кто-то. Но они к нам не приходят, и мы к ним, потому что мы в раю.

Иван потрогал райское существо — жидко и хлебло. Дай, думает, я ему шарахну разик, все одно звезду зря гнетут. Какой тут рай, если б тут жили злобствующие, я б их уважал, а то мразь блаженная. И Иван дернул существо кулаком по сердцевине. Тварь вдруг тихо выговорила:

— Мне не больно, потому что я люблю и нахожусь в раю. Меня облекает Вселенная всем светлым покровом своим и сторожит мою душу… Я только исчезнуть могу сам из любви к тебе, раз ты хочешь того…

— А ну исчезни! — обрадовался Иван.

Существо вдруг и на самом деле исчезло неведомо как и куда. Пошли дальше. Нашли еще четыре пары таких существ и сказали, чтоб они тоже исчезли. Они исчезли тоже.

— Теперь просторно! — сказал Иван.

— Пойдем, поблукаем. Может, найдем что посущественней… Как они каланчи себе эти огородили… Необходимо человеку за звезды приняться. Загадили их тут вконец. А с земли глядишь — высоко, свет чистый, полет правильный. А тут уж успели рай учредить…

Шли долго по миру планеты. Питались глиной бордовой, испражнялись сухим пометом. Болезнетворно. Пришли на великую гору. Глядят наверх — спускается к ним оттуда пожилая личность — человек, сам голый, и заметок никаких нет, не то мужик, не то баба.

— Опять скот какой-нибудь, — подумал Иван. А инженер думает без слов. Ученый человек.

Подошел человек поглядеть — не поглядел и пошел прочь дальше в пустыню, где незакатное солнце мигало и должно быть тухло.

Иван и инженер оглянулись на человека прошедшего и на замигавшее солнце. Человек остановился, а солнце вдруг потухло.

И далеко на небе что-то зарычало, расступилось и ухнуло в голосистой последней тоске. Стал быть мрак.

 

Андрей Платонов, Михаил Бахметьев

Стихотворения

Книга «Поющие думы»

«В моем сердце песня вечная…»

В моем сердце песня вечная

И вселенная в глазах,

Кровь поет по телу речкою,

Ветер в тихих волосах.

Ночью тайно поцелует

В лоб горячая звезда

И к утру меня полюбит

Без надежды, навсегда.

Голубая песня песней

Ладит с думою моей,

А дорога — неизвестней,

В этом мире я ничей.

Я родня траве и зверю

И сгорающей звезде,

Твоему дыханью верю

И вечерней высоте.

Я не мудрый, а влюбленный,

Не надеюсь, а молю.

Я теперь за все прощенный,

Я не знаю, а люблю.

Странник

В мире дороги далекие,

Поле и тихая мать,

Темные ночи глубокие,

Вместе мы, некого ждать.

Страннику в полночь откроешь,

Друг позабытый войдет.

Тайную думу не скроешь,

Странник увидит, поймет.

Небо высоко и тихо,

Звезды веками светлы.

В поле ни ветра, ни крика,

Ни одинокой ветлы.

Выйдем с последней звездою

Дедову правду искать…

Уходят века чередою,

А нам и травы не понять.

Среди страны

Чудесны дни простого созерцанья

И теплых трав просторная среда,

Пустынной ровности убогое молчанье

И облачных небес свинцовая руда.

Все хорошо — тепло сердцебиенья,

Незвонкий голос, серое лицо.

Мне незнакомо стало птицы пенье

И странен мир — веселый и босой.

Вот развернулись эти дни простые.

Невнятный ветер в шаг идет со мной,

Как родственник, и говорит слова густые,

Стихами их не скажешь все равно.

Кто знал сердечную, поспешную беседу

С травой, с пространством голубым,

Тот не чужим, родимым шел по свету

И сам был этой скудостью любим.

Легка так жизнь. Блестит ее дорога.

В дали, а не в тумане ее цель.

Она лишь кажется такой убогой —

Чем меньше на горбу, ногам тем веселей.

Какая ж это сумрачная сила

Таким нагим пустила меня в путь?

Наверно, та, что и долины рыла,

Что звездам не дает и ночью отдохнуть.

Нам грустно, что не можем рассказать

Другому глубины неслышного дыханья,

Чтоб сердце друга прочно взять

И мир схватить, как дар завоеванья.

«Мы дума мира темного…»

Мы дума мира темного,

Несказанное слово.

У света непройденного

Нам нет пути иного.

Горит костер — вселенная,

От искор в небе град.

Трава растет нетленная,

Цветет глубокий сад.

Поет слепая птица

И в песне видит свет,

Ей ветер в поле снится

И в мире чего нет.

Живут в неслышной думе,

Как миги, все века.

И песнею без шума

Падает река.

Богомольцы

Нету нам прямой дороги,

Только тропки да леса.

Уморились наши ноги,

Почернели небеса.

Богомольцы со штыками

Из России вышли к богу,

И идут, идут годами

Уходящею дорогой.

Их земля благословила,

Вслед леса забормотали.

Зашептала, закрестила

Хата каждая в печали.

От кого шуршит дорога,

Кто там ищет и чего?..

Глаз открытых смотрят много

У небесных берегов.

На груди их штык привязан,

А не дедовы кресты.

Каждый голоден и грязен,

А все вместе — все чисты.

Отчего тепло на свете,

Тот же дух и в них горит.

Правду знают только дети,

Никто больше не вместит.

Шел из Киева с сумою

Дед, и слезы на глазу.

Душу, думал, упокою,

Всем дорогу укажу.

А навстречу дети, дети,

И железо на плечах…

Видно, вновь Христос на свете,

Раз у них тоска в очах.

Руку дед поднял к восходу,

Все века и дни понял,

Поглядел он будто в воду

И увидел всем причал.

Богомольцы и у бога

Не увидели небес…

Дум несут с собою много,

Как штыков железный лес.

«Без сна, без забвенья шуршат в тесноте…»

Без сна, без забвенья шуршат в тесноте

Горячие руки в упорном труде —

В высокой и нежной и верной мечте,

В вое, во сне и в своей чистоте.

Пашите века и прудите потопы,

Чтоб кровь закипала и мозг скрежетал,

Чтоб дали, чтоб травы были растоптаны,—

Иди против ветра, чтоб ветер устал!

Так ветхие звезды, так реки и камень

Можно затмить, повернуть и зажечь —

Мы землю нагрели живыми руками,

Мы поднятый, брошенный, мчащийся меч!

Сопротивленье есть поле победы,

Ты накален своей страстной тоской —

Пусть лягут на землю прочные меты,

Пусть посох пропахнет потной рукой!

«Ночь на дворе стоит сиротой…»

Ночь на дворе стоит сиротой —

Спит человек в печной теплоте.

Под ледяною пустой высотой

Сердце без сна,

Сердце горит в своей тесноте.

Обыкновенные люди живут,

Звездные реки текут в тишине.

Ветер тоскует — горы ревут,

Травы бормочут в своем мировом,

Невозвратимом и тайном сне.

Немы уста твои, сердце ночное,

Невыразима невеста — звезда,

Скорбью томятся люди одною:

В сердце вместиться должна

Земная вся теплота

И звездная вся высота.

Тихи шаги мои в поле любимом,

Душа налилася тугою и нежною силой,

Запечатлею я мир — и пройду его мимо,

Сам я не свой — и каждый мне милый.

«Жить ласково здесь невозможно…»

Жить ласково здесь невозможно,

Нет лучше поэтому слова «прости».

Годы прошедшие прожиты ложно,

Грядущие годы собьются с пути.

Первой любимой последнее слово —

Горе когда мне в себе не снести,

Прощальное слово матери мертвой,

Чтоб сердце не мучить, мы скажем «прости»!

Где верные души, где вечная память

О сыне, о милой подруге-жене?

Каждый любимую может оставить,

От взгляда другой побледнев.

Смерти напротив, навстречу стихиям

Тонкая дышит и бьется душа,

С верностью голубя, с мудростью змия,

Силу чудесную крепко зажав.

Где же ты скрыта, страна голубая,

Где ветер устанет и смолкнет река?

На свете такие страны бывают:

В поле я видел — земля велика.

«Мир родимый, я тебя не кину…»

Мир родимый, я тебя не кину.

Не забуду тишины твоих дорог.

За тебя свое живое сердце выну

Полюблю, чего любить не мог.

Снова льется тихий ливень песни

И опять я плачу от звезды,

Сам себе еще я неизвестней,

Мне никто пути не осветил.

Ветер теплый, как ладони мамы,

Ходит тихо по траве,

Голубыми льнет ко мне губами,

Не умру я на земле вовек.

Песня песней, ты никем не спета,

Оттого не слышу я травы.

Человек мне в поле не ответит,

Некому на жизнь меня благословить.

Вечерние дороги

Звезды вечером поют над океаном,

Матерь Бесконечность слушает одна.

Наклонился к миру месяц-странник,

И душа моя ему видна.

О, прохладные вечерние дороги

И дыханье — музыка моя…

Песня в поле жалуется долго,

Плачут звездами небесные края.

Все слова таит душа незримая,

Нету ей ни хлеба, ни воды.

Наклонись ко мне, моя любимая,

Мне не перенесть ни песни, ни звезды.

Ветхая Русь

Клонится к нивам поющим

С кроткой усталостью день,

Тени по рытвинам, кручам

К травам прильнули тесней.

Там, за умолкшей опушкой,

Звонят к вечерне в селе.

Странник с иконкой и кружкой

Бродит по стихшей земле.

Добрые сонные деды

Еле плетутся на звон,

Кличут в окошко соседа —

Долго копается он.

Над облаками синеет

Птица пугливая — тьма,

Ветер на листьях немеет,

Спит пастушонок Кузьма.

Румяная мать

Полны груди молока

У румяной матери,

Заголенная рука

Стелет гостю скатерти.

И глядит, и не глядит,

Будто ухмыляется —

Дескать, сердце не лежит

Мне с тобою лаяться.

В люльке мается Ванятка

От дурного глазу,

С Рожества, от самых святок,

Не поспал и часу.

Навалилася напасть,

Как без мужика-то!

Жизнь одной — не жизнь, а страсть,

Как без бога хата.

На кого похожа я!

Ссохлась с тоскованья,

А была пригожая,

Где ты, милый Ваня!

Люди, люди, приходите,

Либо нет на вас креста,

Душу ласкою уймите,

Ближе к звездочке звезда.

Выйдем к женихам веселым,

Сплетем туго косы,

Чтобы сердце било звоном,

Чтоб светились росы.

«Тою ночью, тою ночью чутко спали пашни, села…»

Тою ночью, тою ночью чутко спали пашни, села,

Звали молча к ним дороги, уходили на звезду.

И дышала степь в истоме сердцем тихим, телом голым,

Как в испуге, на дрожащем уплывающем мосту.

Завтра утром не расскажешь, как летела там звезда,

Где упала и погасла на болотной пустоте.

Ранним часом с земи хлынет вся небесная вода

И замрет на бледно-синей, уходящей высоте.

«Растет мое сердце во сне…»

Растет мое сердце во сне

И около смерти полюбит.

Ветер на тонкой певучей сосне

Голос свой песнею губит.

Нарочно и я на свете живу

И сердце порочу стихами;

Я думал, что с неба звезды сорву,

А сам только плакал ночами.

Я думал, что мудрости в мире

Нельзя ни найти и ни сделать,

Но, выросши больше и глянув пошире,

Открыл я всемирную смелость.

Не жалость, не нежная влага

На молчаливых устах,

Скорбная скрыта отвага

В простых человечьих глазах.

Никем никогда не воспета

Тревожная жизнь в человеке:

Так утром на громком рассвете

Сиянье стучится в зажатые веки.

Мать

Руками теплыми до неба,

До неба тянется земля.

Глядит и дышит в поле верба,

Она звезду с утра ждала.

И звезды капают слезами

На грудь открытую земли

И смотрят тихими глазами,

Куда дороги все ушли.

И снится, думается дума,

Дыханью каждому одна.

Леса бормочутся без шума,

Не наглядится тишина.

Земля посматривает, чует,

Бессонная родная мять,

До утра белого не будет

Ребенок грудь ее сосать.

«Сердце в эти дни смертельно и тревожно…»

Сердце в эти дни смертельно и тревожно,

Прежде времени — над миром древний вечер,

Но душа — обитель невозможного,

Что погибло, то живет в ней вечно.

А утром небо красное цветет,

Невеста рано чешет волоса,

И цвет высокий пламенный растет,

И с ветром говорят великие леса.

И человек задумчиво поет,

Он ждет веками дальнюю звезду,

Себе гнезда он в мире не совьет,

И любит сердце пустоту.

Иван да Марья

1

Странны дни в долине ровной,

Cветел дух осенний на земле.

Поле пусто. Сердце грустью полно.

Скучно жить в своем родном селе…

Осенью душевное сомненье

Cтелется, как деревенский дым.

Умолкает полевое пенье,

Но я полон им одним.

Много в жизни сумрачной тревоги,

Много бед несут с собою дни.

Под дождем осенние дороги,

Тяжело ходить по ним.

Надобно себя томить сухой работой,

Чтобы жизнь была в тугом русле.

Надо медом наливать пустые соты,

Жизнь держать не ниткой, а в узле.

Пусть роятся в голове заботы —

Будет дело молодым рукам,

Надо мир промаслить нашим потом,

Скорость дать его маховикам.

Человек от старости седеет,

Осень сыплет волос золотой.

Так природа в августе вдовеет,

Умирает молодой.

Но в глухую гибнущую осень

Скорбно и навеки можно полюбить:

Зеленеют ведь зимою сосны —

Круглый год необходимо жить.

2

Третий год я был комсомолистом,

В сентябре мне стало двадцать лет.

Ни оратором, ни красным гармонистом

Я не значился —

Имел пустой билет.

— Что же, Ваня, ты бы хоть влюбился

Или станцию построил на ручье,

Видишь — комсомол зашился,

А ты бродишь как ничей!

И случилось

(Погадал мне парень) —

Стало быть, в соку моя душа,

Не присушкой же я был отравлен —

Я заметил:

Очень Маша хороша.

И действительно,

Мила мне Маша.

Только я вот не душист,

Красотой не разукрашен,

Но зато — комсомолист!

Вот однажды подошел я к Маше

Шагом твердым, как партийный человек:

— Правда, клуб прилично наш украшен,

Чувствуете вы индустриальный век?

Мне сказала Маша кротко:

— Краснота!.. и скучно без цветов!

Я ей вежливо, но четко:

— Здесь в грядущее постройка

Металлических мостов!

— Где же мост? —

Спросила Маша.

Тут я лозунг указал.

— То висит матерья ваша:

Мост чугунный где, вокзал!

Беспартийщина в натуре,

Но на то ведь мы вожди:

Парня, девку, дурня, дуру

С коммунизмом увяжи!

3

Босиком по мокрым листьям

Полудуркой осень шла.

В поле позднем,

В поле чистом

Ветер за руку вела.

По родным немым дорогам

Я невесело хожу:

Кроме Маши

Симпатичных много,

Только ими я не дорожу.

Тихий сон питает тело силой,

Эти силы мучают меня:

В первый раз душа моя любила,

Даже мать мне стала не родня…

Что же, Маша, долго медлишь?

Ведь нечаянно тебя люблю.

Если чувством мне ответишь,

Душу я твою не оскорблю…

Не мудра по книге Маша,

Не держала писчего пера —

Человек не этим важен,

Если он роднее, чем сестра.

Есть такие люди в мире —

Ошибаются вести по пальцам счет.

Но зато — в них сложенные крылья,

Разум их нечаянно течет.

4

— Слушай, Ваня, ты такой хороший

И не думай плохо про меня!

Ты пойми слова мои как можешь:

И любовь и правда ведь одна.

Эта осень, милый, на исходе,

Будет скоро зимняя пора.

Ты не станешь по своей охоте

Вековать с девицей вечера.

Я не очень личностью пригожа

(Ты напрасно это говоришь),

Не лицо — другое мне дороже,

Что без слова ты в себе хранишь.

Я люблю не прелесть человека,

А его сердечное добро:

Полюблю и горбуна-калеку —

Жить ведь с мужем, не с горбом.

Я не очень умная, Ванюша,

Место мысли сердцем занято,

Я конечно жизнь отдам за мужа

Человек я верный и простой…

Но в любви я буду лютый ветер,

Ревностью замучаю лихой —

Не умею скучно жить на свете,

Кровь во мне, а не песок сухой.

Но мы рано молодости влагу

Друг у друга пьем из уст,

Оттого сердечною отвагой

Человек так рано пуст…

Не люби меня напрасно, Ваня,

Ты потерян будешь для людей,

Уж тебя работа не потянет —

Трудно, Ваня, бабою владеть.

Я люблю сама тебя нечайно

И любви в себе не поборю,

Но со мной душа твоя устанет —

Я вперед про это говорю.

Ну, пускай с тобою мы поладим! —

Загрызут нас люди и нужда.

Нам с тобою и немного надо,

Но и это не дается никогда.

Знаешь, Ваня, бабы с мужиками

Как живут до гробовой доски?

Начали любовью — бьются кулаками:

Не минует баба мужниной руки.

Может быть, наверно очень скоро,

Ласковее люди будут на земле —

Вот тогда навеки и без спора

Мужиком и бабой станем на селе.

Бегство

Прощай, сиротство, нищие поля

И ты в гробу, любимая сестра!

Передо мною — круглая земля,

Над головой — чудесная пора!

Прощай, село, отца родимый двор,

Влекущий гул заброшенных дорог!

Мне так легко, как будто с гор

Бегу на паре сильных ног.

Стоит земля, а я по ней спешу.

Я вижу — ветер треплет рожь,

Ища в ее волосьях вошь,—

И глаз с природы не свожу.

Но вот уж холодно и — вечер.

Вон трубы, город и сияющий огонь.

Отстал уставший спутник-ветер,

В моем цветущем сердце сон.

Я спал в саду, как безработный,

И надо мной плыла толпа.

Я слышал жалобы и трудные заботы,

И сон ко мне страшнее прилипал.

Я встал с зарей — мне стало любопытно,

Я знал давно, что велика земля,

Но от меня была вся прелесть скрыта —

Я видел лишь безлюдные поля.

Я был бродягой, пахарем, солдатом,

Искал все годы праведной земли.

То с диким горем, то с отрадой

Шел по путям, куда они вели.

Но жизнь для нас хорошая подруга,

И первый друг — сокровище мое.

Большая нам оказана услуга —

Дана нам жизнь — и мы ее возьмем!

«Томится сила недр земного шара…»

Томится сила недр земного шара,

И злобный зной в душе от тесноты домов.

Ждет мир последнего, смертельного удара

И взрыва недр — без вскрика и без слов.

Пусть ливень разорвет кору и крышу над постелью

И водопады ночью песни запоют,

Пусть корабли людей подымутся над мелью

И в темный вечер в океаны уплывут.

Любовью, ужасом и жалостью к потомку

Прикован к дому и к работе человек.

О, тленье тел, пищеварение негромкое,

Быстрей тебя машинный перегретый бег.

Среди обыкновенных дней трава расти устанет,

Все познано, едою зубы стерты,

И сердце жизнь вконец отбарабанит,

И звезды недостигнутые — мертвы.

Греми, тоска! Из камня сделаны дома!

Еще сладка еда и горячо дыхание жены.

Над крышами до звезд стоит пустая тьма,

И каждой ночью снятся беспамятные сны.

Я тело износил на горестных дорогах.

Нет мудрости свирепой и друга с парой рук,

Мозгов мужских и женщин полновесных много:

Дороже всех материков —

Дверь тихо отворивший друг!

«Резцом эпох и молотом времен…»

Резцом эпох и молотом времен

Спрессована, изваяна природа,

Песком веков занесены следы племен

Никем в Судьбу не взорваны ворота.

Тоской пустынь и тишиной души

Мир стережет дорогу звезд и путь судьбы,

И неизвестность человек с собою обручил

И жаждет бесконечность моих объятий и борьбы.

Дыхание звезды и странствующий ветер,

И солнце страстное, ревущее на небе,

Мы в мир пришли окончить белый свет,

Разбить вселенной страшный слепок.

Мысль разразится в мире катастрофой,

Немой и безымянный будет человек,

Удар машины, тяжкий и суровый

Судьбы железный череп пополам рассек.

«Земля — дума, песня не пропетая…»

Земля — дума, песня не пропетая,

В мире нет задумчивей лица,

И долга, долга дорога светлая,

И в глазах от радости роса.

Тяжела нам вечность неизменная,

Тишины и думы синие огни,

Мы поймем, исходим всю вселенную,

Не заблудимся без матери одни.

Мы поднимем камни, камни и железо,

Где уходят вечером неслышные стада,

Ясную вселенную увеличим в весе

И небесные засветим города.

Мертвый

Как тоскует верба в поле!

Ветер как гудит!

Сердцу человека больно,

Человек не говорит.

Тьма и дождь, и бесконечность.

И не видно ни звезды…

Тихо мрут над гробом свечи,

Мертвый жизни не простит.

Он лежит замолкший, тайный

И смертельней мертвеца,

Он проснется завтра рано,

Догорит к утру свеча.

Нежен взор его туманный,

И под горлом теплота,

Веки дрогнули нечаянно

Тише жизни красота.

«В железной шапке льдов…»

В железной шапке льдов,

С дыханьем тайным тихих океанов,

Земля без имени, без человечьих слов

Ревет и мчится в звездном урагане.

Я вижу землю без любви,

Тяжелой думой напряженную, —

Гранитный шар земной мне душу раздавил,

И высек мысль, сопротивленьем раскаленную.

В работе есть исход душе,

И мысль есть поцелуй вселенной,

Трава течет в тиши ржаных межей,

И облака вскипают белой пеной.

Ты — мысль! Бредущий странник против ветра.

И посох твой о путь не прогремит,

Ты слышишь ночь и песнь великого рассвета

И видишь высоту, где сила буйная звездою шелестит.

Ты утаилась от расстрела смерти.

Преступник тайный, поджигатель мира,

Сама ты миру гибелью ответишь

И над упавшею звездою расправишь пламенные крылья.

Лесная говорушка

Выйду в новом сарафане

Я за гумна ввечеру,

Затаюся за поляной,

Не вернуся ко двору.

Загорится над рекою

Высока, светла звезда,

Родилась я, знать, такою

Птицей — с птичьего гнезда.

Стихнет, стихнет и умолкнет

Голос всякий на селе.

По росе пойду, намокну,

Песня вспыхнет веселей.

Не проведают на утро,

Где любилась я одна.

Уходила в гору круто,

Доставала в небе дна.

Мама, мамушка родная,

Ты припомни обо мне,

Говорушка я лесная

На гнилом змеином пне.

«Когда я думаю, я слышу музыку…»

Когда я думаю, я слышу музыку,

Поют далеко голоса.

И светит солнце слепому узнику,

И песне-мысли нет конца.

Над головою дышит бездна,

Непостижима и ясна

Дорога вышла в неизвестность,

Где вечно светится весна.

Лицо вселенной там прекрасно,

Ее смертельна красота,

Звезда упала, летит и гаснет —

Над нею выше высота.

Белый свет

У дороги края нету,

Нету дома и конца.

Мы идем по голубому свету,

Ищем голубиного яйца.

Реки все за нами льются,

И леса бредут по ветру вслед,

Там далеко родники сольются,

Мы и этот покидаем свет.

Крыша над полями тает,

Убегает по лугам волна,

Солнце землю пьет, а конь его играет,

Золотая деда борона.

Голова моя под шапкой светится,

Пухнет пузо под рубахой ржи.

Вон руками замахала мельница,

А и ветер не брюжжит.

Мы пришли на косогор утихший,

На горячую девичью грудь.

После страды нам невесты ближе,

Вечер каждый они кровь сосут.

Руки вскинуты и звезды загораются,

Груди голые — два тихие холма,

Косари до света белого промаются,

Понавалят в душу хлеба закрома.

«По деревням колокола…»

По деревням колокола

Проплачут об умершем боге.

Когда-то здесь любовь жила

И странник падал на дороге.

О, милый зверь в груди моей,

И качка сердца бесконечная,

Трава покинутых полей,

И даль родимая за речкою.

Я сердце нежное, влюбленное

Отдал машине и сознанию,

Во мне растут цветы подводные,

Я миру вестник мира дальнего.

Слетают звезды с вышины,

И сердце, радуясь, пугается,

Как много в шуме тишины,

Звезда на песню отзывается.

Песня

Мих. Бахметьеву

На зеленой, на поляне,

Посередке улицы,

Ходят Стеши, ходят Глани,

Румяные курицы.

Кочетами Вяньки,

Степки Выступают важно,

А курносой рожой цопкой

Так умилен кажный.

Норовит корявой лапой

Ухватить за сиську,

Ухмыльнулся баба-бабой

Страхолюдный Митька.

Рыжий дернул на гармошке,

Девки взвыли в голос,

Застрадали про Ермошку.

Рос высокий колос.

Дорога утром

Дорога утром легла далеко,

Дорога утром без краев.

Река не дышит, река глубока

Под куренями у рыбаков.

Поют колосья и никнут нивы,

Зажег на небе костер пастух,

А лес махает зеленой гривой

На поле спелых ржаных краюх.

Ищу невесту, а ее нету,

Я позабыл ее избу.

Поднялся рано — еще до свету,

С сумою нищей на горбу.

О голом и живом

Мы на ветру живем

С незащищенным сердцем,

В пучине мира мы — нечаянный огонь:

И либо мы весь мир ослепим,

Иль либо нас потушит он.

И весело на свете быть голым и живым —

Таким вот, от которых и горе устает,

Не мудрым, не прекрасным,

А — сильным и простым,

Не богомольцем правды, а мастером ее…

Я знаю —

И в живом созреет тихо смерть,

Но тишины не станет на земле:

Не будет солнце зря гореть —

И жизнь сумеет крикнуть веселей…

И вот смотри —

Без смысла и на льду,

Своей кончины каждый накануне,

Живой глядит на пышную звезду —

Бессмертен он или безумен?

Он мудрость всю отдаст за теплоту

Живого тела своей милой.

Он завоюет голубую высоту,

Чтоб доказать любимой свою силу…

Настанет час —

Из мировой пучины

Он образует милое лицо,

Чтобы была невеста сыну,

Как мать его, любимая отцом.

«Мы стареем, потому что мы живые…»

М.А.К.

Мы стареем, потому что мы живые,

Нам усталость мочит белые глаза,—

Значит, мы с тобою были молодые,

Но еще гремит любовная гроза.

Оттого ты с каждым годом мне милее —

Жар неистовый сменен на теплоту.

Слышу я, как сердце мое зреет,

Чтоб, созрев, упасть в родном саду.

Ты еще жива, твои глаза сияют,

Сердце грудь качает, краснея и спеша,

Но года замрут и про тебя мне скажут:

Век отвековала верная душа.

«Наверно, молодость придется истомить…»

Наверно, молодость придется истомить

Зажатой в гайку тесного труда.

Нам не дано Америки открыть,

И миновала нас счастливая звезда.

Прошли зеленые веселые века,

И зрелый день стоит над головой.

Нашла русло октябрьская река,

Ее долина поросла травой.

И траву надо днем косить,

Чтоб можно было вечерами петь:

Нельзя лбом стену прошибить,

Зато возможно пальцем протереть.

Земле не очень надобен поэт:

Как ни смеется он, а все равно заплачет.

Хоть и поет он, песня его спета —

И в жизни умной ничего не значит.

Но, друг!

Ведь жизнь — хорошая подруга.

А ты — сердечное сокровище мое!

Большая нам оказана услуга —

Дано нам жить, а мы — поем!

Ты погляди! Нечаянно и звонко

Растет трава, и звезды шелестят,

Упрямо в сердце бьется перепонка —

Целуй же жизнь в порочные уста!

«Древний мир, воспетый птицами…»

Древний мир, воспетый птицами,

Населенный ветром и водой,

Озаренный теплыми зарницами,

Ты живешь во мне — как край родной.

Горный крик гремел навстречу утру,

И поток подножье мира мыл.

Не было равнины — яростно и круто

Обнажались лица материнских сил.

Помню я, в тоске воспоминанья,

Свежесть влажной девственной земли

И небес дремучее молчание,

И всю прелесть милую вдали.

Но чем жизнь страстней благоухала,

Чем нежней на свете красота,

Тем жаднее смерть ее искала

И смыкала певшие уста.

«Как тополи в тихие ночи…»

Как тополи в тихие ночи,

Недвижны, стройны конопли…

Глубоко за силою-мочью

Деревья корнями ушли.

В земле прошлогодние стебли

Гниют, рассыпаются в прах,

Там черви, живя, поослепли

И движутся в темных норах.

Под знойно играющим солнцем

День зелен, медлителен, жгуч.

Травинка дрожит волоконцем,

И каждый комочек живуч…

Стоит, похилилась избенка,

Задумался дед на пеньке,

Жует и жует лошаденка,

И дремлет арбуз на песке.

«Вечер душен. Ночь недалека…»

Вечер душен. Ночь недалека.

Ты замкнулась и молчишь…

Будто льется — льется без конца река,

А кругом ни шороха, лишь тишь.

Подойди к углу, где сумрак кроткий,

Стол-угольник и открытая тетрадь…

У сверчка протяжны, скучны нотки,

И опрятна девичья кровать.

Наклонись в томительном искании

На узоры вытянутых строк.

И в усталом, ласковом касании

Вылей чувства робкого поток.

Далеко — ты слышишь — звонит колокол

В неурочный и опасный час…

Мраком манит, мраком мертвый дол,

Он зовет и звал уже не раз…

Ты одна. Постель белеет холодом.

Полночь глубже. В тучах небеса.

Кровь колотит в сердце гулким молотом,

И не видны за оврагами леса…

Степь

В слиянии неба с землею

Волнистая синяя цепь.

Мутнеет пред ней пеленою

Покойная ровняя степь.

Бесшумные ветры грядою

Волну за волною катят,

Под ними пески чередою

Бегут — и по травам свистят.

Не дрогнет поблеклой листвою

Кустарник у склона холма

С обдутой вверху чистотою,

Где ночью не держится тьма.

Скрывается с злобой глухою

В колючках шершавый зверок,

Он спинкой поводит сухою

И потом от страха обмок.

Уж вечер… И, будто сохою,

Гремит у телеги мужик…

Восток позадернулся мглою,

А запад — как пламенный крик.

Свежеет. Над тишью степною

В безветрии тлеет звезда,

И светится ею одною

Холодная неба вода.

Мужик

Цельный день я вижу тын и лопухи,

Да овраги, да тоску, да воробьев.

Под плетнем прилипли к курам петухи,

Плачет Машка у соседей, у сватьев.

Похлебаешь квасу с хлебом аль картошки пожуешь,

Сломишь бадик, перекрестишься от дум.

А заботу скинешь — песню запоешь,

С огорода в подголосок воет кум.

Парит пашню, ветер мечется один,

Заневестилась полоска-полоса.

Зеленеет мой озимый длинный клин,

И зажмурилися синие леса.

Поход

Мы горы сровняли с великой дороги,

Но не с иконой — с винтовкой пошли.

Винтовкой мы землю подняли на ноги

И победить мы сумеем — раз умирать мы могли.

Там, за победой, снова дорога.

И нет у ней края, как звездам числа.

Не одного миновали мы бога,

Та же в нас сила, что солнце зажгла.

Мы не живем, а идем, умираем,

Будто мы дети другого отца.

Здесь мы чужие и зажигаем

Мертвую землю с конца до конца.

Мать никакая нас не рождала,

Руку невесты никто не держал.

Сила враждебная смертью сметала,

И мы умирали, но каждый вставал,

Кто говорит, что там небо без края,

Звезд ни один не считал, и не счесть,

Знает лишь тот, кто, в тоске умирая,

Тайную слышал далекую весть.

Кто говорит — тот в гробу шевелится,

А не живет, не несется на смерть.

До звезд нет дороги — так мертвому снится.

Можно достать их, и взвесить, и счесть.

Нас не задушат просторы вселенной,

Сколько б дорог нам она ни открыла,

В нашей бесчисленной рати бессменной

Бьется и дышит бессмертная сила.

Динамо-машина

Песнь глубин немых металла,

Неподвижный долгий звон.

Из железа сила встала,

Дышит миллионом волн.

Из таинственных колодцев

Вверх, на горб, машины с пеньем

Вырываются потоки — там живое сердце бьется,

Кровь горячая и красная бьет по жилам в наступленье.

Ветер дует из-под крыльев размахавшихся ремней,

Мой товарищ отпускает регулятор до конца.

Мы до ночи, мы до смерти — на машине, только с ней,

Мы не молимся, не любим, мы умрем,

как и родились, у железного лица.

Наши руки — регулятор электрического тока,

В нашем сердце его дышит непостигнутая сила.

Без души мы и без бога и работаем без срока,

Электрическое пламя жизнь иную нам отлило.

Нету неба, тайны, смерти,

Там вверху труба и дым.

Мы отцы и мы же дети,

Мы взрываем и творим.

Мы испуганные жили и рожали, и любили,

Но мы сделали машину, оживили раз железо,

Душу божью умертвили,

Кожа старая с нас слезла.

И мы встали на работу к регулятору динамо,

Позабыли вечность, звезды — что не с нами и не мы.

Почерневшими руками

Смысл мы сделаем из тьмы.

Конец света

[текст отсутствует]