Для таких утверждений надо было крепко закрыть глаза на реальность.

Известный в России Джеффри Сакс пишет: «Больно это признавать, но Запад, особенно США, несет значительную ответственность за создание условий, в которых ИГИЛ расцвел. … Общественности, действительно, никогда не рассказывали истинную историю Усамы бен Ладена, Аль-Каиды, или подъем ИГИЛ в Ираке и Сирии. Начиная с 1979 года, ЦРУ мобилизовало, набирало, готовило и вооружало молодых людей суннитов для борьбы с Советским Союзом в Афганистане. ЦРУ усиленно вербовало молодых людей из мусульманского населения (в том числе Европы), чтобы сформировать моджахедов, многонациональную боевую силу суннитов, мобилизованную для того, чтобы вытеснить «советских неверных» из Афганистана… Ничем не спровоцированная война Америки в Ираке в 2003 году высвободила демонов» [222].

Это невежество стоило постсоветской России дорого. Двадцать пять лет потеряли, ничего не созидали, а стучали в чужую дверь. Хоть бы объяснили молодежи, как можно остаться в дураках.

Исследования, проведенные в 1989 г. Институтом социологии АН СССР обнаружили расхождение понимание простых понятий – и у социологов, и у респондентов.

Вот позиция большой представительной группы – «естественнонаучной интеллигенции». Социологии предлагают ей утверждение: «Сила (или угроза силой) не могут быть инструментом внешней политики», – и 94% интеллигентов от науки были согласны с этим абсурдным утверждением! Их же не спрашивали, хотите ли вы, чтобы сила перестала быть инструментом внешней политики! А что «сила является инструментом внешней политики», каждому разумному человеку очевидно. Да и неужели 94% ученых и технарей захотели ликвидировать силу как инструмент внешней политики?

Можно было бы обвинить социологов в неопределенности утверждения, в подмене реальности желаемому. Но этого никто не заметил.

Вот другое утверждение: «Сегодня мы вступили в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес». С ним согласились 81% «естественнонаучной интеллигенции»! Ну как такое может быть? Как можно было вообще соглашаться оценивать суждение, в котором два понятия – «прогресс» и «общечеловеческий интерес» – неопределимы [226].

 

Тенденцию к неопределенности смысла понятий Фукидид назвал коррупцией языка. Будучи свидетелем упадка Афин, он оставил описание коррупции как важнейшего признака этого упадка. Среди прочих видов коррупции он особо выделил именно коррупцию языка.

В 1996 году Л.Г. Ионин сделал замечание, справедливое и сегодня:

«Дело выглядит так, будто трансформирующееся российское общество в состоянии адекватно описать и понять себя при помощи стандартных учебников и стандартных социологических схем, разработанных на Западе в 60-70-е годы для описания западного общества того времени…

И западное общество, и российское почти одновременно подошли к необходимости коренной когнитивной переориентации. На Западе она произошла или происходит. У нас же она совпала с разрушительными реформами и полным отказом от приобретенного ранее знания, а потому практически не состоялась.

Мы упустили из виду процессы, происходящие в нашем собственном обществе и живем сейчас не своим знанием, а тридцати-сорокалетней давности идеологией западного модерна. Вместе с этой идеологией усваиваются и социологические теории, и методологии, тем более, что они ложатся на заботливо приготовленную модернистским марксизмом духовную почву…

Теории, которые у нас ныне используются, описывают не то стремительно меняющееся общество, в котором мы живем сейчас. Переводимые и выпускаемые у нас ныне учебники социологии описывают не то общество, с которым имеет дело студент» [227].

Из этих учебников и СМИ люди узнали, что частные предприниматели – самые умные и честные люди, они кормят все человечество. Хорошо бы и нам таких заполучить! Поверили (это разновидность культа карго).
Но более того, «археология политэкономии» обнаружила, что уже А. Смит предупреждал, что эгоизм homo economicus часто толкает его к иррациональным решениям. Он осуждал их поведение как «грубое пренебрежение и несправедливость» и что они поступают как «рациональные дураки» [218].

Как можно было в России игнорировать эти предупреждения! Ведь капиталисты-эгоисты не разгромили Запад потому, что западные обществоведы, государство и общество поставили бизнес в рамки жестких ограничений.

 

Социолог М. Зафировский (США) пишет о частных предпринимателях: «Эти акторы в итоге воплощают собой иррациональность экономической гиперрациональности, на что указывают, основательно развив эту идею, более поздние экономисты, включая Найта, не говоря уже о Веблене; это признают “умеренные” социологи рационального выбора...

Другой, более ожидаемый компонент иррационального выбора, Смит называет “неразумным поведением”. Этот тип поведения продиктован “установленными” нормами поведения и обычаями. Смит даже в экономической теории якобы рационального выбора, изложенной в “Богатстве народов”, не закрывает и не отбрасывает иррациональных, неразумных экономического выбора и действий.Он считает “принципы” и, следовательно, выбор и действия, возникающие из “частного интереса и духа монополии”, “неразумными”» [218].

Эта проблема изучалась всеми поколениями экономистов и социологов вплоть до неолиберализма. Шумпетер (1911) тоже писал, что поведение и мотивация «типичного предпринимателя» рациональны только в «разрушении старой и создании новой традиции», в эпизодичном «творческом разрушении» экономики (см. [218]).

 

Тотальная ориентация российских реформаторов на Запад была вдвойне неразумной оттого, что тот Запад, разрушался вместе с советской системой, ибо он, как ее антагонист, в большой мере и был порождением холодной войны. Куда собирались и собираются «входить» наши режимы от Горбачева до Путина? Уже в 1990 г. обнаружился глубокий кризис всех западных институтов, симптомом которого стали «странные войны» и еще более странные рассуждения политиков. Образец растаял в воздухе, а за ним все равно тянутся, поощряемые западными политиками параноидального типа, хотя и внешне разными, вроде Клинтона и Буша.

 

Дж. Грей сказал: «Сегодня ситуация такова, что на Западе нет ни одной достаточно стабильной системы институтов, куда на практике могли бы интегрироваться бывшие коммунистические государства. Реальной перспективой здесь, скорее всего, является прямо противоположная тенденция, ведущая к распространению экономического и военного хаоса постсоветского мира на Запад» [8, с. 75-77].

Будем надеяться, что наши экономисты и обществоведы, создававшие доктрины реформ, не учли эти сведения по незнанию. Незнание – сила, только недобрая.

 

 

Заключение.

 

Проблема, которую мы затронули, обширная и сложная. Мы наметили ее контуры посредством точечными примерами, не пытаясь давать дефиниции и теоретизировать. Для начала надо признать само наличие этой проблемы и, хотя бы грубо и размыто, представить ее образ. Если это будет принято, можно будет ставить вопрос об основательном исследовании.

В заключение приведем несколько суждений ученых, которые подтверждают, в иных условиях, ряд тезисов в этой главе.

Мы говорили, что одна из главных причин деградации когнитивной системы общностей – дезинтеграция общества, которая означает деградацию ряда систем, необходимых для мышления, памяти и вообще духовной сферы. Российские социологии соглашаются в том, что именно распад нашего общества был основным результатом 1990-х годов. Но ведь еще раньше «неолиберальная волна» запустила процесс дезинтеграции западных обществ в метрополии капитализма, что и привело к кризисам и войнам последних тридцати лет.

Видный французский социолог А. Турен так сформулировал состояние общества в ходе кризиса индустриализма последних десятилетий ХХ века: «Мир становился все более капиталистическим, все большая часть населения втягивалась в рыночную экономику, где главная забота – отказ от любого регулирования или экономического, политического и социального контроля экономической деятельности. Это привело к дезинтеграции всех форм социальной организации, особенно в случае городов. Распространился индивидуализм. Дело идет к исчезновению социальных норм, заменой которых выступают экономические механизмы и стремление к прибыли… В последние десятилетия в Европе и других частях света самой влиятельной идеей была смерть субъекта» [228].

 

В то же время английский философ и социолог З. Бауман так описал новый тип бытия личности, от наступления которого на Западе невозможно укрыться никому:

«Самые страшные бедствия приходят нынче неожиданно, выбирая жертвы по странной логике либо вовсе без нее, удары сыплются словно по чьему-то неведомому капризу, так что невозможно узнать, кто обречен, а кто спасается. Неопределенность наших дней является могущественной индивидуализирующей силой. Она разделяет, вместо того, чтобы объединять, и поскольку невозможно сказать, кто может выйти вперед в этой ситуации, идея “общности интересов” оказывается все более туманной, а в конце концов – даже непостижимой. Сегодняшние страхи, беспокойства и печали устроены так, что страдать приходится в одиночку. Они не добавляются к другим, не аккумулируются в “общее дело”, не имеют “естественного адреса”. Это лишает позицию солидарности ее прежнего статуса рациональной тактики» [229].

 

Распад солидарности лишает людей рациональной тактики! Люди утратили главные инструменты для познания реальности. Это и есть погружение в невежество. Реформаторы СССР затащили страну в этот водоворот потому, что старались успеть в это погружение, устроившись «в лоне цивилизации». Теперь перед нами срочная национальная проблема – восстановить связность общества, и первым делом, наладить коммуникации между интеллигенцией и остальной массой населения. Без этого обе части будут страдать от невежества, хотя разного типа.

 

Эта задача очень сложная. О ней говорят, но конструктивных проект не предлагают. Строительство общества непрерывно происходило на нашей земле со времен родового строя, даже в период революции подавляющее большинство сохранило свои общины и мировоззренческие матрицы – и преодолело острые противоречия. А в конце ХХ века произошел разрыв непрерывности. Теперь изучаем осколки, а как их скрепить, пока не знаем. Надо вглядеться в подобные катастрофы других народов и собрать достоверные сведения о наших смутах.

 

А. Грамши, великий философ коммунистического движения, писал об этой проблеме в «Тюремных тетрадях» и, кажется странным, подчеркивал соединяющую роль религии: «Сила религий, и в особенности сила католической церкви, состояла и состоит в том, что они остро чувствуют необходимость объединения всей “религиозной” массы на основе единого учения и стремятся не дать интеллектуально более высоким слоям оторваться от низших. Римская церковь всегда настойчивее всех боролась против “официального” образования двух религий: религии ”интеллигенции” и религии “простых душ”. … Выделяются организационные способности духовенства в сфере культуры, а также … отношение, которое Церковь сумела установить в своей области между интеллигенцией и “простым народом”» [230].

 

В постсоветской России в этом плане наступление оккультизма и суеверий, порожденных кризисом и ядом телевидения, помешало церкви найти формы для участия в консолидации общества. Дело дошло в ХХI веке до явного разрыва интеллигенции и массы «простых людей». Картина расхождений ценностей между интеллигенцией и «простым народом» в начале реформ потрясает.

 

А ведь для соединения рациональности с этикой требуется построить и сохранять целостную систему знаний, систему видения мира и человека с разных точек зрения, хотя некоторые не смешиваются.

Академик В.И. Вернадский, крупнейший философ-естествоиспытатель, так высказался в 1920-е годы относительно этой темы: «И философская мысль, и религиозное творчество, общественная жизнь и создание искусства теснейшими и неразрывными узами связаны с научным мировоззрением. Вглядываясь и вдумываясь в ту сложную мозаику, какую представляет научное мировоззрение нашего времени, трудно решить, что из него должно быть поставлено в счет чуждым научной мысли областям человеческой личности и что является чистым плодом научного мышления» [231].

Самое сложное взаимодействие – между наукой и религией. И

х противопоставление как раз подрывает защиты против невежества. Сведение религиозного знания исключительно к вере или атеизму вульгаризировало проблему отношений религии и науки в целях идеологической и борьбы, а возможно именно вследствие незнания. Говорят, континуум знания заключен между двумя пределами – наукой и религией.

В. Гейзенберг (немецкий физик-теоретик, один из создателей квантовой механики) приводит суждение физика В. Паули «о двух пограничных представлениях, которые оказались исключительно плодотворными в истории человеческой мысли, хотя ни одному из них ничего в реальной действительности не соответствует. Один предел – это представление об объективном мире, закономерно развертывающемся в пространстве и времени независимо от какого бы то ни было наблюдающего субъекта; на картину такого мира ориентируется новоевропейское естествознание. Другой предел – представление о субъекте, мистически сливающемся с мировым целым настолько, что ему не противостоит уже никакой объект, никакой объективный мир вещей… Где-то посередине между этими двумя пограничными представлениями движется наша мысль; наш долг выдерживать напряжение, исходящее от этих противоположностей» [1, с. 340].

 

Религиозное знание стоит на особой системе постулатов и догм, а также на развитой логике, которая позволяет, исходя из постулатов и догм, делать умозаключения, привлекая доводы из реальной жизни.

Результатом религиозного теоретизирования и согласования выводов становится целостная и достаточно непротиворечивая картина мира, которая наполняет смыслом жизнь верующих и консолидирует общество, легитимируя его жизнеустройство и задавая нравственные нормы и основания для права.

Частью религиозного знания является универсум символов, который упорядочивает историю народа и страны, связывает прошлое, настоящее и будущее. Он служит опорой для коллективной исторической памяти, соединяет поколения и обеспечивает вечную жизнь народу. Через него люди ощущают связь с предками и потомками, что помогает человеку принять мысль о своей личной смерти.

Мир символов и предание как часть религиозного знания мобилизуют воображение людей и художественное творчество, которое порождает свою систему знания, выраженного на особом языке.

 

В. Гейзенберг писал: «Религиозные образы и символы являются специфическим языком, позволяющим как-то говорить о той угадываемой за феноменами взаимосвязи мирового целого, без которой мы не могли бы выработать никакой этики и никакой шкалы ценностей. Этот язык в принципе заменим, как всякий другой… Однако мы от рождения окружены вполне определенной языковой средой. Она более родственна языку поэзии, чем озабоченному своей точностью языку естественной науки» [1, с. 339].

 

Именно в религии возникли коллективные представления. Они не выводятся из личного опыта, а вырабатываются в совместных размышлениях и становятся первой в истории человека формой общественного сознания. Религиозное мышление социоцентрично. Именно поэтому первобытные религиозные представления и играют ключевую роль в этногенезе – даже самая примитивная религия является символическим выражением социальной реальности, посредством нее люди осмысливают свое общество как нечто большее, чем они сами.