Дневник Клауса Зелингера с 7 января по 9 февраля 1794 года

 

7 января

Вчера Мейснер навестил мою дочь. Он оставался недолго и сразу ушел, отказавшись отобедать. Он навещает ее все реже, не чаще раза в неделю.

Мария нетерпеливо ждет каждого визита, но говорит, что понимает, как он занят. Она также несколько раз спрашивала о Штайнере, но тот упорно уклоняется от встреч. Вот она, оборотная сторона счастья: когда жизнь обретает полноценный смысл, старые друзья от тебя отворачиваются. Это весьма прискорбно.

Насколько я понимаю, Мейснер работает теперь в двух направлениях. Один из его лечебных методов состоит в том, что он подвергает группу людей магнетизированию. Это происходит во время сеансов, уже мной описанных; они становятся все более успешными. Так, пациентка Штессер почти совсем выздоровела. Во время сеансов бывает также, что почти половина участников впадает в сон. Некоторых из них Мейснер рассматривает как сомнамбул, наделенных сверхчеловеческими способностями. Он высказывает множество гипотез, неожиданных, удивительных, но, по крайней мере, одну из них я, безусловно, разделяю: его лечение пробуждает фантазию в людях, которых до сих пор я считал примером сухого рационалистического образа мыслей.

Иногда начинает казаться, будто он вырывает их из нашего города, уносит прочь из нашего мира, создавая для них какой-то особенный мир. Порой мне хочется, чтобы он не пробуждал их от этих чар.

Другая форма лечения более индивидуальна и, по мнению моей жены, которая все более саркастически высказывается о Мейснере, приносит меньше дохода. Я обычно резко ее осаживаю.

Мейснер заслуживает того, чтобы злые языки оставили его в покое.

Несколько дней тому назад я встретил Мейснера рано утром, и у нас состоялся разговор. Он огорчен тем, что у него мало индивидуальных пациентов. Я с усмешкой подумал об обвинениях моей жены и о том, сколь убедительно опровергает его замечание ее инсинуации.

— Мне нужен пациент, — вздыхал Мейснер. — Сложный пациент, который, подобно свежему ветру, снова двинет мой корабль вперед.

Мейснер часто употребляет очень смелые сравнения, я не всегда их понимаю. Но в данном случае я думаю, что этот яркий образ выражает его страстное стремление двигать вперед науку врачевания.

Тогда я рассказал ему об одном случае, о котором сам недавно услышал. Мой друг Штайнер лечил некую мадам Кайзер, которая страдает тяжелой и непонятной болезнью. Год тому назад у нее в животе появилась опухоль, причиняющая ей сильную боль. Ей ставили пиявки, пускали кровь, пользовали всевозможными лекарствами, но ничто не помогало. Штайнер вначале предполагал, что женщина беременна, но это невозможно — слишком долго длится болезнь.

Пациентка Кайзер особа очень нервная, и ее муж намучился за этот год. Женские болезни обычно тяжело отражаются на мужьях, и я посоветовал Штайнеру направить свое участие на господина Кайзера, который страшно исхудал и пал духом. Штайнер, однако, отклонил мое предложение, заявив, что предпочитает терпеть неудачи только с женщинами.

Однако за последний месяц состояние больной ухудшилось. Опухоль стала больше, и в городе, где многие знают о ее болезни, считают, что она скоро умрет. В последнее время участились рвоты и обмороки.

Я рассказал обо всем этом Мейснеру. Похоже, он очень заинтересовался.

 

10 января

Мейснер, без сомнения, человек, принимающий скорые решения. Уже на другой день он посетил госпожу Кайзер и предложил взяться за ее лечение. Она с благодарностью согласилась.

По-видимому, это будет очень сложный случай; такой же сложный, как возвращение зрения моей дочери. Едва предложение Мейснера стало известно в городе, поднялась целая буря слухов. Люди утверждают, что большая опухоль в животе у женщины — это и в самом деле ребенок, но лежит он не как положено, в матке, а запутался в кишках. Когда я рассказал об этих разговорах жене, она заявила, что верит слухам: муж мадам Кайзер, мол, подслеповат и, наверно, однажды перепутал женины отверстия — моя жена любит сочные выражения.

Я спросил Мейснера, насколько основательны эти городские толки. Он предложил в ответ, чтобы я как медицинский контролер тщательно обследовал больную.

Обмороки, парализация и прочие симптомы, появлявшиеся у мадам Кайзер в последние месяцы, затемняют картину болезни. Так что я с нетерпением жду обследования, которое назначено на девятнадцатое число сего месяца.

 

14 января

Сегодня Мейснер был неуловим. Мне нужно было поговорить с ним о новых пациентах (кстати, количество вновь записавшихся в последние недели сократилось), но тот, кого Мейснер называет Ткачом, заявил, что Мейснер сейчас у герцога, беседует с ним наедине. Я страшно удивился. Не зная, как истолковать это сообщение, я предпочел посчитать, что оно лестно для Мейснера. Он становится влиятельным человеком.

 

15 января

Сегодня я встретил на улице Штайнера. Он спросил меня, знаю ли я, какую плату теперь берет Мейснер за свои сеансы. Я сказал, что не знаю. Он назвал сумму.

У меня возникло крайне неприятное чувство.

Но если подумать, ничего плохого в том, что он берет дорого, нет. Хорошее дело требует больших средств.

И все-таки Мейснер мог бы мне об этом сказать.

 

20 января

Вчера я обследовал мадам Кайзер.

При обследовании присутствовали: ее супруг, а также сорокалетний владелец бани Педерсен, господин Полински, датчанин, который вот уже два года живет в нашем городе, Мейснер и я сам.

Когда я пришел, пациентка лежала в постели. Живот ее сильно вздут и слегка, но все же заметно скошен влево. Когда я дотронулся до ее живота, она негромко застонала и сказала, что временами, хотя и не всегда, у нее здесь бывают боли. Пупок не торчит, а образует глубокую впадину. Вздутие очень тугое. Госпожа Кайзер сказала, что несколько месяцев назад в животе что-то шевелилось, но теперь все замерло. На ее вопрос о том, не могла ли к ней в живот заползти змея, я ничего не ответил.

При внутреннем обследовании я нашел, что матка у нее маленькая, чистая, шейка матки узкая, толщиной в палец, а отверстие плотное, гладкое и сомкнутое. Следовательно, опухоль располагается вне матки, вероятно, значительно выше.

Я заявил, что ни о каких родах не может быть и речи, ибо никакого ребенка в утробе нет; нет в животе также никакой змеи и никакого другого животного, будь то крыса или бегемот. При последних словах, произнесенных мной с улыбкой, женщина громко фыркнула и отвернулась к стене. Я призвал ее терпеливо предоставить природе делать свое дело. Возможно, перед нами случай внематочной беременности (graviditas extra uterina), хотя это сомнительно. Однако в связи с затрудненным стулом и мочеиспусканием я прописал пациентке по мере необходимости принимать Cremor tartari[11].

После этого женщина заявила, что в области опухоли у нее начались сильные боли. Тогда я распорядился, чтобы при появлении болей ей ставили десять пиявок на самый высокий и напряженный участок вздутия, а именно под нижнее ребро над средней частью гребня бедренной кости.

Пока я проводил обследование, Мейснер молчал и выслушал мои назначения без всяких комментариев. После чего он начал говорить, обращаясь ко всем собравшимся.

— Мы все слышали, что в этом случае назначает медицинская наука, — заявил он. — Высокоуважаемый врач доктор Штайнер долгое время пользовал эту женщину, но помочь ей не смог. Наоборот, ей стало хуже. Обследование, которому вы были свидетелями, также не избавит ее от болезни.

Молча и удивленно слушали мы его слова. И ждали продолжения. И Мейснер продолжал:

— Если в ближайшие дни женщине не станет лучше, она должна полностью перейти под мое наблюдение. Тогда мы сможем судить о пригодности обоих методов лечения. Это придаст доказательствам особенную убедительность.

Я онемел. Этого я не ждал. Я открыл было рот, чтобы возразить, но Мейснер движением руки меня остановил. Впрочем, мое уважение к нему вообще столь велико, что я промолчал.

После чего свидетели ушли.

— Я считаю, что это соревнование неуместно и неразумно, — резко сказал я потом. — Я считаю, что Штайнер лечил женщину правильно и добросовестно, и нельзя таким образом бесчестить преданного своему ремеслу профессионала, который потерпел неудачу.

— Значит, вы считаете, что нечего и пробовать мой метод? — спросил тогда Мейснер.

— Конечно, его надо испробовать, — ответил я, — раз обычные способы лечения не помогли, но такого рода соревнование между двумя методами кажется мне слишком скандальным.

— Когда речь идет о хорошем и справедливом деле, ничто не может быть слишком скандальным, — ответил на это Мейснер.

Слух очень быстро распространился по городу. Не прошло и часа после моего возвращения, как жена пришла ко мне сообщить, что Мейснер бросил вызов городским врачам.

Я сказал ей, что это вовсе не так. Она выслушала мой рассказ, но, по-моему, он ее не слишком убедил.

Теперь в Зеефонде появилась новая тема для разговоров. Я так и слышу голоса, любопытные, злорадные, торжествующие. Мои симпатии должны были бы быть на стороне Мейснера, но пока что мне просто жалко Штайнера. Ведь неудачу потерпел он, хотя ее и разделяет с ним вся корпорация медиков.

Женщине от его лечения стало хуже. Лечение Мейснера ей поможет. Я в этом уверен. Штайнер в этом уверен. И тверже всех в этом уверен Мейснер.

Моя дочь снова стала играть. Я слышу сквозь пол звуки ее любимой си-бемоль-минорной сонаты — примиряющие, печальные, прибежище от моих мыслей. Я крепко зажмуриваю глаза и слушаю.

 

26 января

Вчера я вместе со Штайнером обследовал мадам Кайзер. Утром у нее опять были конвульсии, причем, несмотря на это, она порывалась встать с постели и танцевать. Боли, по ее словам, меньше не стали.

Штайнер долго смотрел на нее, не говоря ни слова. Пациентка теперь спокойно лежала в кровати, отвернувшись от нас. Она еще не старая и нельзя сказать, что непривлекательная. Мы спросили ее, не почувствовала ли она облегчения после пиявок; она ответила — нет.

Другого ответа мы и не ждали.

Опухоль не уменьшилась. Штайнер еще раз произвел внутренний осмотр, но ничего нового не обнаружил. После чего мы ушли.

На обратном пути Штайнер был в угнетенном состоянии духа.

— Это станет триумфом шарлатанства, — с горечью сказал он. — Мейснер будет казаться еще большим чудотворцем, чем теперь: весь город будет лежать у его ног. Да что там город. Это пойдет и дальше. Шарлатанство заразительно, при дурном обороте дел ничто его не остановит. Оно будет жить долго и отравит многих.

— Если женщина поправится, значит, он все-таки содеет доброе дело, — заметил я.

— Ее болезнь непонятна, — ответил на это Штайнер. — Исходить мы можем только из того, что есть опухоль, и еще из того, что говорит сама пациентка. Она радуется нашему приходу. Внимание, которое она к себе привлекает, — отрава для этой женщины.

Тогда я спросил Штайнера, как он может называть шарлатаном человека, который спас мою дочь, — не считает ли он сомнительным и ее выздоровление.

Штайнер не ответил прямо на мой вопрос, но продолжал, словно беседуя сам с собой:

— Слишком легко у него все получается. Он обращается к обманщику, который кроется в каждом из нас.

Тогда я решительно прервал его, заявив, что не намерен дальше терпеть, чтобы Мейснера называли обманщиком, — он этого не заслужил. Штайнер посмотрел на меня и улыбнулся.

Вернувшись, домой, я долго размышлял над его словами. Он ослеплен яростью, которую вызывает у него этот удачливый чудодей. В не поддающихся контролю силах — а Штайнер прав, они кроются в каждом из нас — он видит опасность, угрозу. Тут он, несомненно, ошибается. Вспомним, как много добра делает Мейснер! Он не стремится к личной славе, он хочет только, чтобы его идеи получили распространение и послужили всему человечеству. Вспомним, как он вылечил мою дочь.

Штайнер спросил меня также, как это я, неверующий, так легко мог стать жертвой шарлатанства в медицинском обличье.

Я сделал вид, что не понял натянутого сопоставления науки и веры, только усмехнулся и похлопал его по плечу. Ведь он еще так молод.

 

30 января

Мейснер уже официально заявил, что лечение, которое проводил Штайнер, оказалось неудачным и теперь он сам собирается заняться мадам Кайзер.

Огромный интерес, который в последнее время возбуждает этот случай, и рассуждения о том, каким образом возьмется за дело Мейснер, привели к тому, что увеличился приток желающих записаться на обычные сеансы Мейснера. Говорят также, что он сильно повысил плату за лечение. Теперь только самые состоятельные посещают его вечерние приемы. Такое развитие событий мне не нравится.

Я предпочел бы устраниться от участия в этом деле. Но Мейснер заявил, что я должен присутствовать при лечении как медицинский контролер. Штайнер косвенным образом тоже подтолкнул меня к тому, чтобы я присутствовал при лечении.

Вот почему я не отказался. В каком-то смысле я чувствую, что Мейснер — моя последняя надежда, спасение от моего равнодушия, рука помощи, протянутая мне, чтобы я вышел из своего оцепенения.

Даже если Штайнер прав, значит, именно теперь я нуждаюсь в обмане, притворстве и шарлатанстве. Света без тени не бывает.

 

2 февраля

Вчера Мейснер начал свое лечение. Я при этом присутствовал.

Во время лечения я записывал все, что происходит.

Я чувствую постоянную необходимость заносить в отчет все. Все.

Шесть часов пополудни. Присутствуют: повитуха, служанка мадам Кайзер, мадам Стройвер, банщик Педерсен, граф фон Дренерт, господин Левийн, Мейснер и я сам.

Сначала мы собрались в комнате, прилегающей к той, где находилась пациентка. Мейснер заявил, что намерен погрузить больную в так называемый магнетический сон. Во время этого сна у нее возникнет потребность заглянуть в себя, и благодаря магнетическому состоянию, которое поддерживается поглаживаниями, она сможет это сделать. И тогда, возможно, она предскажет, какого рода лечение поможет ей избавиться от болезни.

Мы слушали его затаив дыхание.

После чего вошли к больной.

Мейснер подошел к ней и присел на край кровати, ни словом не объяснив женщине, что он намерен с ней делать. Потом положил руку ей на лоб, словно проверяя, нет ли жара. Так же непринужденно он погладил ее по лбу над бровями, после чего веки женщины дрогнули, глаза закрылись; так обычно вели себя пациенты при погружении в магнетический сон. После чего Мейснер несколько раз провел рукой по ее груди и по телу, задержав, наконец, руку на ее сердце. Пациентка лежала теперь совершенно спокойно. Она медленно дышала, черты лица разгладились. Когда она проспала десять минут, Мейснер спросил:

— Вам легче?

Склонившись над ней, он говорил очень тихим голосом, но при этом так внятно, что все присутствовавшие в комнате его слышали.

— Да, — без колебаний ответила пациентка так же внятно. При этом она продолжала лежать с закрытыми глазами и, без сомнения, спала. А потом, не ожидая его дальнейших вопросов, сказала:

— Я все слышу и вижу все совершенно ясно, даже себя и свои внутренности.

— Каким образом надо лечить вашу болезнь? — спросил Мейснер.

Ответ последовал без промедления:

— Теперь я узнала, что может помочь от головной боли, — это обтирания смесью одеколона с уксусом.

Несколько секунд казалось, Мейснера смутил столь внятно и скоро прописанный рецепт, но он овладел собой и спросил, не обращая внимания на сильное волнение, которое охватило нас, стоявших рядом и наблюдавших за происходящим:

— Что за опухоль у вас в животе?

— Это ребенок.

— Еще живой?

— Нет, он умер третьего числа прошлого месяца.

— Но ребенок должен быть необыкновенно большим, ведь уже год назад вы говорили, что у вас в утробе растет ребенок?

— Нет, он совсем маленький, хотя ему уже год и три месяца. Но там, где он лежит, он не мог питаться. Поэтому он такой маленький.

— Где же он лежит?

— Вне матки, ближе к спине, почти спеленутый брыжейкой.

При этих словах в комнате возник гул, вызвавший сильное раздражение Мейснера. Он сердито обернулся и знаком приказал нам замолчать. На пациентку наше неуместное вмешательство не оказало никакого впечатления. Она лежала по-прежнему спокойно, даже веки ее не дрогнули, словом, не было никаких признаков того, что она пробудилась. Мейснер снова обернулся к ней:

— Каким же образом вы исцелитесь?

После этого вопроса впервые возникла пауза. До сих пор женщина отвечала с готовностью и без колебаний. Теперь, казалось, она старается сосредоточиться перед тем, как сделать важное сообщение. Мы все ждали, затаив дыхание.

Наконец она ответила:

— Ребенок распадется и выйдет из тела; то, что не распадется, выйдет целиком. Но мне надо очистить кровь; для этого есть средство: смесь очищающей кровь красной земли и обыкновенного красного вина. С помощью этого средства плод распадется и выйдет наружу.

— Что это за земля?

Женщина снова помедлила, словно всматриваясь вглубь самой себя, где что-то никак не могла рассмотреть. Мейснер напряженно глядел на нее, как будто его взгляд должен был придать ей сил. Наконец она выговорила:

— Такая земля есть у камня, что лежит в трех четвертях мили к востоку от Зеефонда.

— Где это? Можете указать точнее?

— Это земля в рощице возле камня, который величиной и видом напоминает человеческую голову. Возле этого камня лежит другой, поменьше. Они касаются друг друга. Вот под этими камнями и есть та земля.

— Откуда вы это знаете?

На этот раз она ответила без колебаний:

— Магнетическая сила научила меня заглянуть внутрь самой себя.

— А что с вашими судорогами? Долго они будут продолжаться?

— Нет, на этой неделе у меня будет только два приступа. Один завтра утром, второй на другой день вечером. Но они будут легкими и непродолжительными.

Мейснер, сидевший возле пациентки, встал. Никто из присутствовавших не произнес ни слова — мы все выжидательно смотрели на него. Он вдруг улыбнулся мне и развел руками.

— Ну что ж, господин контролер, — сказал он. — Лечение началось.

Он дал больной поспать в течение часа.

 

3 февраля

Вчера я заглянул к Штайнеру и рассказал ему обо всем, что произошло. Он выслушал меня, не сказав ни слова. Сидел, уставившись на свои тяжелые руки, светлая бородка всклокоченная, грязная. И весь он какой-то неопрятный. Думаю, на него тяжело повлияли события последних дней. Он более чувствителен, чем о нем думают.

— Как поживает Мария? — вдруг без всякого перехода спросил он.

 

Я начинаю понимать, что Мейснер строит обширные планы. Он, без сомнения, не намерен ограничиваться чисто медицинской сферой. Он рассказал мне, что пишет труд о государственном управлении.

Я спросил, идет ли речь об управлении только Зеефондом.

Он посмотрел на меня взглядом, который я истолковал как презрительный. «Нет, — ответил он, — мой труд имеет более обширный смысл».

Ходят упорные слухи, что он намерен применить свои теории на практике. Неделю назад в припадке откровенности он показал мне вырезку из «Анцайген», газеты, которую издает в Гёттингене некий господин Шлёцер. Подчеркнутые Мейснером строки гласили:

«Одна из величайших в мире наций, нация, одна из самых прославленных на поприще культуры, наконец, сбрасывает иго тирании. Наверняка маленькие ангелочки на небе поют в честь этого события Te Deum laudamus»[12].

Я спросил Мейснера, не французская ли революция имеется здесь в виду. Он ответил утвердительно. Тогда я вспомнил, что он долго жил в этой стране.

Мне все это непонятно. Он часами беседует с правителем Зеефонда, вне всякого сомнения, обсуждая дела политические, и в то же время показывает мне вырезку из газеты, которая славит освобождение от тирании. Одно очевидно противоречит другому.

Впрочем, новая Франция — это сила, враждебная нашему великому императору. А известно, что герцогство Зеефондское давно добивается от императора большей самостоятельности. К тому же у Мейснера могут быть полезные для нас связи в Париже.

Возможно, правитель Зеефонда хочет использовать известность Мейснера и для других целей. Но что будет тогда с его визионерством, о котором он так часто говорит? Можно ли применять его в любых областях? Искажаясь политическими целями, не теряет ли оно своей силы?

Я не решаюсь говорить об этом ни с кем, даже с женой. И еще один вопрос занимает меня: почему молчит церковь? Почему не выскажется за или против Мейснера?

 

Я пригласил Штайнера прийти к нам навестить мою дочь. Он продолжал сидеть молча и не ответил на мое приглашение.

Может, он боится собственными глазами увериться в величии Мейснера?

 

4 февраля

Вчера я в качестве контролера участвовал в поисках красной земли, а может быть песка. Накануне была снаряжена небольшая экспедиция, дабы найти этот кровоочистительный песок, но она вернулась ни с чем. Мы сообщили это сомнамбуле — Мейснер теперь постоянно ее так именует, и я иногда повторяю это вслед за ним. Сообщение женщину огорчило, но она твердо стоит на своем.

Само собой, обмен вопросами и ответами происходит во время магнетического сна. Проснувшись, женщина ничего не помнит о разговоре.

Мы с Мейснером и банщиком Педерсеном, который участвовал в первой экспедиции, обсудили положение дел. И решили продолжать поиски с ее помощью. Может быть, в состоянии магнетического сна ей легче привести нас в нужное место.

Третьего числа утром она обычным способом подверглась магнетизированию. После чего спящую перенесли в ожидавшую карету. Наш отъезд привлек всеобщее внимание.

Я сидел прямо напротив сомнамбулы, и все время внимательно наблюдал за ней. Глаза ее были закрыты. Иногда можно было приметить легкое дрожание век, столь слабое, что едва ли это что-нибудь значит. Она спала. Я убежден, что она, в самом деле, спала.

Полчаса мы ехали в молчании. Потом сидевший с ней рядом Мейснер спросил, не может ли она указать нам более точное направление. Она приказала ехать медленнее. Именно в эту минуту мне показалось, что веки ее разомкнулись, но я в этом не уверен.

Вдруг она крикнула, чтобы карету остановили. Мы спросили, прибыли ли мы на место, она ответила утвердительно.

Слева от нас и в самом деле оказалась рощица, вернее, две рощицы. Мы переглянулись, пытаясь понять, какую из них она имела в виду.

Погода в этот день была скверная. При отъезде из Зеефонда было пасмурно, моросил дождь. Теперь дождь припустил.

Решили послать Педерсена на разведку — он должен был осматривать местность, пока сомнамбула не крикнет, чтобы он остановился.

Педерсен скрылся за пеленой дождя. Мы сидели в карете. Сидели в полном молчании.

— Ну как, он уже близко? — немного погодя спросил Мейснер. Педерсен уже исчез в одной из рощ.

— Нет еще, — спокойно сказала женщина. Прошло совсем немного времени, и вдруг она крикнула Мейснеру:

— Вот здесь! Скажите, чтобы он наклонился и собрал землю.

Я открыл скрипучую дверцу кареты и крикнул Педерсену, которого не было видно за кустами:

— Остановитесь! Остановитесь!

Мне ответило слабое эхо из рощи. В нем звучало что-то вроде: «Ладно», но сильный дождь заглушал звуки. Я вылез из кареты и пошел за Педерсеном.

Педерсен, насквозь промокший, стоял, ковыряя землю ногой. Земля была ровная, заросшая травой, поблизости никаких камней. Мы вырыли ямку, но земля в ней была черной.

Мы выкопали яму около фута глубиной, но земля все равно оставалось черной.

Мы пошли назад.

Мадам Кайзер по-прежнему лежала, откинувшись на одну из подушек кареты, и спала. Мы сообщили ей о результате. Кажется, она огорчилась, но сказала, что Педерсен слишком поздно услышал ее крик — он уже прошел мимо того места, где следует искать землю. Пришлось идти снова.

Дождь лил как из ведра, было холодно. Дождевые капли мешались со снегом. Мы снова побрели по глинистой поляне к роще. Нашли то место, где вырыли яму, потом Педерсен восстановил в памяти путь, которым в первый раз добрел до этого места, и мы двинулись назад. Через тридцать метров мы оказались возле целого скопища камней, и Педерсен сказал, что видит два камня, которые лежат вплотную друг к другу. Он обратил внимание, что один камень и в самом деле меньше другого. На это я заметил, что так обычно и бывает, когда речь идет о двух камнях.

— Может, это здесь, — все-таки сказал он. Мы стали рыть под камнями. Почва здесь была песчаной и желтой. Через некоторое время Педерсен докопался до слоя, который имел коричнево-желтый оттенок, может, кто-нибудь назвал бы его коричневато-желтым, но мы согласились, что в нем, без сомнения, есть красные прожилки.

— Это тот самый песок, — заключил Педерсен.

Мы сели на землю. Мы оба устали от этого копания и к тому же насквозь промокли.

— А насчет приступа правильно она предсказала? — спросил я Педерсена.

— Правильно, — ответил он. — Во всяком случае, первый приступ случился в указанное время и был очень легким. Все произошло именно так, как она предсказала.

— А теперь мы нашли ее красную землю, — заметил я.

Он с сомнением посмотрел на меня. Я сказал, что замерз, и встал.

Мы зашагали обратно к карете.

Женщина очень обрадовалась, когда мы сказали, что нашли землю.

Мейснер взял щепотку земли, внимательно ее рассмотрел.

— Да, — сказал он, — земля, в самом деле, красная. По дороге домой все молчали.

Позднее во время сеанса Мейснер спросил пациентку, как она себя чувствует, и какие меры надо теперь принять.

— Насчет головных болей дело обстоит так, — заговорила она. — Боли и судороги оттянули воду к голове, и она собралась вокруг моего мозга. Но магнетическое лечение отвлекло воду вниз, и судороги понемногу станут слабеть.

Чтобы остановить рвоту, позывы к которой у нее время от времени появлялись, мадам Кайзер. В частности, рекомендовала «каждые три часа принимать на кусочке сахара настойку бобровой струи».

После этого Мейснер магнетизировал красный песок, вино и настойку бобровой струи.

 

9 февраля

Сегодня Мейснер опять приказал мадам Кайзер заглянуть в себя и сказать, что она видит. Она с готовностью исполнила приказание. Нижеследующие записи делались во время ее рассказа, и, насколько я могу судить, мне удалось воспроизвести его слово в слово.

После магнетизирования она заявила, что лекарство проникло в нее очень глубоко, но только назавтра окажет настоящее действие. Тогда начнется сильная головная боль, сильная рвота и мучительные судороги. Но к полудню все эти симптомы исчезнут.

В последующие три дня в испражнениях появится кровь. Тогда во время магнетического сна следует сильно массировать больную сторону от позвоночника к паху, чтобы дать выход плоду. Некоторые его части выйдут обычным путем. Но самая большая часть, по-видимому, черепная кость, еще какое-то время останется внутри и выйдет с испражнениями.

Она заявила также, что как только это произойдет, ее ноги (они уже давно настолько ослабели, что она с величайшим трудом ежедневно делала несколько шагов) обретут прежнюю силу. Очень полезно втирать в них также воду, в которую добавлена соль и цветы ромашки или мяты кудрявой.

После этого Мейснер еще несколько раз провел рукой по лицу сомнамбулы, чтобы, по его выражению, ее сон стал глубже. И попросил пациентку, еще раз заглянув в себя, описать, что она видит, в особенности плод и его положение.

— Я вижу все очень явственно, — заявила она. — Но частей так много и они так перепутаны, что я пока еще не могу их различить и назвать. Мне нужно время, чтобы получше их рассмотреть.

Тогда Мейснер спросил, свободно ли лежит плод между кишками.

— Нет, — сказала она. — Большая его часть находится в собственной сумке, напоминающей кожаную.

— Вы сказали «большая его часть», — спросил Мейснер. — Значит, не весь плод находится в сумке?

— Нет, левая рука лежит отдельно, возле кишки, которая идет вниз к прямой кишке.

— Она всегда так лежала?

— Нет, во время сильных судорог сумка прорвалась, и рука из нее выпала.

Пациентка заявила также, что различает перепутанные жилы, которыми плод прежде был прикреплен к ее груди и по которым к нему поступала пища. Теперь они порвались и переплелись между собой.

Я все время сидел, склонившись над моими записями, и, поскольку женщина говорила очень медленно, думаю, могу с уверенностью утверждать, что именно таковы были ее слова. Могу утверждать, что она их, в самом деле, произнесла. Я свидетель того, что они были произнесены.

Ни за что другое я отвечать не могу. Я полон опасений и тревоги. Фантастическое обрушилось на меня мощной лавиной, я выбит из привычной колеи, я потерял почву под ногами. Все, во что я верил, чему учился, стало зыбким и ненадежным.

Между тем Мейснер заявил, что очень доволен пациенткой.

Уже вечером об этом знал весь город.

Все возбуждены. На Мейснера смотрят как на Бога. В таком случае и я заслуживаю нимба, как предтеча. Или хотя бы как последователь.

Я замечаю собственные увертки: самоирония — благодарное убежище для тех, кто не может или не смеет занять позицию и отвечать за свое решение.

В тот же вечер я спустился в погребок Вегенера.

Меня тотчас окружили, стали угощать пивом. Я чувствовал себя героем, вернувшимся с войны. Меня превозносили за совершенные подвиги; в особенности все напирали на то, что под руководством медиума я пришел прямо к чудотворному камню, что камень был медно-красного цвета и излучал свет. По их словам, камень раздробили, и теперь с его помощью женщину вылечат.

Тут кто-то заметил, что все это совершилось только благодаря чудотворным свойствам Мейснера. Многие его поддержали.

Я хотел было возразить, но они заткнули мне рот своими криками — они решили, что мной движет скромность.

Далеко не сразу я увидел Штайнера. Он одиноко сидел за столиком в углу. Собравшиеся пытались помешать мне подойти к нему — насколько я понял, еще до моего прихода они спели громкую песню о его неудаче и о триумфе Мейснера.

Но я подошел к Штайнеру и подсел к нему.

— Ты делаешь большие успехи, — сказал он, подняв на меня взгляд. — Поздравляю.

Я сидел с ним рядом, не зная, что сказать. Он был моим другом.

— Мне очень жаль, — начал было я. — Я сожалею о преследованиях, которым ты подвергся.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Мне тоже жаль. Когда все минует и от чуда ничего не останется, — медленно сказал он, — выяснится, что я все время стоял в стороне. Это тоже достойно сожаления.

— Ты раскаиваешься? — с сомнением спросил я.

— Есть красота в гладкой, ровной поверхности, — сказал он, уставившись в свой стакан, — она чиста и благоразумна. Но есть другая форма красоты — звериная, гротескная, искаженная. Это красота предательства, я не способен ее оценить.

— Я тебя не понимаю, — сказал я.

— Ты слишком мало читаешь, — сказал он, снова улыбнувшись. — Иначе ты не стал бы звать его врачом, а разглядел бы в нем художника-романтика. Я выбрал ремесло врача, потому что считаю: звериное, темное не должно получить власть, даже если оно способно дать нам счастье. Предательство — красивое искусство, но только в малых дозах.

Я молчал.

— Я жалею не о том, что он сюда приехал, — помедлив, продолжал Штайнер. — А лишь о том, что он ни на мгновение не прельстил меня. Соблазн, который не прельщает, — это не соблазн. И в том, что ты перед ним устоял, нет никакой заслуги.

Мы долго разговаривали. Он ставит меня в тупик.

В каком-то смысле его визионерство обладает такой же мощью, как Мейснерово, хотя оно и противоположного свойства. Штайнер присосался к земле и отказывается ее покинуть. Я по-настоящему привязан к нему.

Мы вместе вышли из погребка. Когда мы оказались у порога, кто-то затянул песню, в которой речь шла о Штайнере, все сразу ее подхватили. Я с силой захлопнул за нами дверь.

Лил дождь. С минуту мы постояли молча, не зная, что сказать. Наконец Штайнер произнес:

— Вот куда их завел экстаз.

Лица его я не видел. Было темно, лил дождь. Я не видел его лица.

Я, Клаус Зелингер, городской врач и помощник Мейснера, разделял их вину. Я не двинулся с места, я не вернулся к ним, не поговорил с ними, я был опьянен успехом и по слабости не двинулся с места. И ничего не предпринял. Я не двинулся с места, я слышал, как дышит Штайнер, слышал слова песни и не решился сделать выбор. Штайнер повернулся и ушел, а я продолжал все так же стоять на месте.

 

9

 

Мейснер шел, высоко держа голову и не глядя по сторонам.

Он знал, что может не смотреть на них. И, однако, он представлял себе, как они с любопытством останавливаются, перешептываются, восхищаются. Он знал, как они на него смотрят.

«Пациентка Кайзер станет самым драгоценным камнем в моей короне, — мелькнуло в его мыслях. — Последним камнем в завершенной мозаике. Они смотрят на нее и понимают. Скоро произведение искусства будет завершено. И тогда они уже не смогут сопротивляться. Шедевр их покорит, и они станут беззащитны».

— Ткач, — сказал он, глядя прямо перед собой и не оборачиваясь в ту сторону, где, он знал, семенит съежившаяся фигура. — Ты их видишь. Видишь, как они смотрят на нас. Чувствуешь ты, как само наше присутствие их преображает?

В ответ он не услышал ни звука и с неудовольствием обернулся. Но Ткач был здесь — преданный, пялящий на него непонимающие глаза.

— Понял? — раздраженно переспросил Мейснер.

— Да-а, — ответил робкий голос.

Не обращая на Ткача внимания, Мейснер молча продолжал свой путь. Встречные здоровались с ним, Ткач смиренно отвечал на приветствия, сам Мейснер не произносил ни слова. Я вынужден так поступать, думал он. Они вынуждают меня быть высокомерным, ибо высокомерие составляет часть творимого мной произведения искусства. Высокомерие — это частица силы. Я не имею права лишить их этого.

Их неуверенность — необходимое условие, подумал он, мимолетно хмуря лоб. Не говори с ними, не гляди на них. Мое величие — непременное условие их собственного возвышения. Я не должен быть таким, как они.

Ткач тенью следовал за ним.

Дело было в феврале. Улицы развезло от растаявшего снега, по ним было трудно пробираться. И они твердят о гигиене, с презрением думал он.

Когда я приду домой, думал Мейснер, прикажу Ткачу стащить с меня сапоги, и так, чтобы все это видели. Потом отправлю посыльного к герцогу. Потом прикажу Ткачу пересчитать наши доходы, но только под моим надзором.

Утром Мейснер занимался лечением мадам Кайзер.

На протяжении своей карьеры ему приходилось иметь дело со многими сомнамбулами, но с такой, как она, никогда. Она была совершенством: засыпала, как только он начинал ее магнетизировать, охотно и пространно отвечала на все вопросы, подробно описывала собственную болезнь и методы, какими ее следует лечить.

О пациентке Штессер он в последние дни почти ничего не слышал. Раза два она приходила на его сеансы, неподвижно сидела на своем стуле и уходила вместе со всеми. О ней говорили, как об успешно вылеченной больной. «Это не должно повториться», — думал он без большого убеждения. Она была жаркой и узкой, иногда по ночам он просыпался, воображая, что она лежит с ним рядом, извивается, прижимаясь к нему, и он в нее входит.

Но тогда, после сеанса, она повела себя так, будто ничего не произошло. И Зелингер сидел тогда за дверями комнаты, как всегда глядя во все глаза, и ничего не заметил.

Но вот лечение мадам Кайзер — его надо продолжать.

Как только сомнамбула заснула, она напомнила Мейснеру, что настают решающие минуты лечения. Она была в нетерпении, и Мейснер протянул к контролеру руки, чтобы подчеркнуть — эти руки обладают сверхъестественной, сверхчеловеческой силой, которая все направляет туда, куда нужно. До начала сеанса пульс у больной был сто четыре удара, после того как она заснула, он снизился до восьмидесяти. Во время сеанса никто его не считал.

Пациентка утверждала, что настало время массировать опухоль. От давления ребенок, о котором она говорила и о котором говорил весь город, должен распасться на части и выйти из нее. Драгоценный ребенок, не раз думал Мейснер. Ребенок, удваивающий мои доходы. Женщина говорила очень внятно и четко, отдавала прямые приказания. Остав