Репрессивная политика при Хрущеве

 

Несмотря на процесс, который назывался «десталинизация», несмотря на XX съезд КПСС, несмотря на то, что многие вернулись из заключения домой, лагеря при Хрущеве не пустовали. Это стало понятно после снятия Никиты Сергеевича. Процесс Даниэля-Синявского в 1966 году восприняли как новое завинчивание гаек – вроде как Хрущев всех повыпускал из лагерей, всех освободил, а Брежнев снова сажать начал. Но когда Даниэля и Синявского осудили, у их друзей встал вопрос: а куда же их посадят? Лагеря-то Никита Сергеевич закрыл! Оказалось, есть куда. Оказалось, что можно сесть на поезд в Москве вечером, утром сойти на станции Потьма, и вам откроется целая лагерная страна – солнечная Мордовия, Дубравлаг, управление ЖХ-385, где сидели тысячи зэков. Причем не только досиживающих со сталинского времени, но и осужденных при либеральном Хрущеве.

Казалось бы, друзья Синявского и Даниэля должны были помнить, что совсем недавно, в 1958 году их знакомых, целую группу аспирантов из университета осудили по так называемому «Делу Краснопевцева». Где-то же они должны были сидеть. Где? Но такой вопрос не возникал.

А вскоре из лагеря вышел друг Даниэля Анатолий Марченко, который написал книгу «Мои показания» – первое документальное свидетельство о послесталинских лагерях, и прежде всего лагерях хрущевского времени. В дальнейшем появилась большая мемуаристика – книга «Особо опасный» Бориса Вайля, воспоминания Михаила Михайловича Молоствова «Ревизионизм-58», Револьт Пименов написал очень объемные мемуары, Кузнецов – будущий «самолетчик», угонявший в 1970 году самолет вместе с группой евреев-отказников, его товарищ Алексей Мурженко, Александр Дедони.

Картина, казалось бы, складывалась, но прежде всего всех интересовала современность, брежневские лагеря. По-настоящему обратиться к этой теме стало возможно, когда открылись архивы. И не только архивы ведомственные. Например, была возможность в 1993 году переснять карточки политзэков послесталинского периода в спецчасти мордовских лагерей. Все вместе – мемуары и документы – более или менее позволяют понять, что происходило.

Конечно, было наивно предполагать, что прекратили работать суды, что те же лагеря прекратили свое существование. Безусловно, они оставались. Но с другой стороны, их наличие – это нормальная практика, существующая в любой стране. Надо понять, насколько и какие именно карательные действия во времена Хрущева можно называть репрессиями и насколько они были последовательными в рамках некоей политической логики.

После Сталина роль органов безопасности была сильно понижена прежде всего из чувства самосохранения высших руководителей страны. Комитет государственной безопасности перестал быть министерством, его понизили в иерархии. Все слишком хорошо помнили, что стало с XVII съездом КПСС. Кроме того, действительно после смерти Сталина стали сажать меньше.

Если обратиться к статистике: на исходе жизни Сталина с каждым годом примерно вдвое уменьшалось число посаженных по разным пунктам 58-й статьи. Разумеется, уменьшение происходило прежде всего за счет статьи 58.1, по которой сажали прибалтийских и украинских партизан – участников сопротивления. Но и по статье 58.10 – за язык, за свободу слова, тоже сажали не так много, как сохранила народная память, потому что в народной памяти остался в основном 1953 год как угроза новой волны массовых репрессий, которая прекратилась со смертью Сталина. И какое-то время политические репрессии перестали быть инструментом политики.

По статистическим данным получается, что после смерти Сталина идет резкое снижение числа посаженных, а потом вновь – резкий взлет в 1957 году, когда по статье 58.10 были осуждены 1798 человек, около 1200 человек – в 1958 году и несколько сотен – в 1959 году. А потом количество осужденных вновь стало резко падать, и в 1964 году их было уже порядка двух сотен человек.

Эти цифры не случайны: через полгода после XX съезда КПСС начались венгерские события, которые сильно испугали партийных лидеров и госбезопасность. Начавшаяся гласность была резко свернута, и появилось инструктивное письмо ЦК КПСС от 25 декабря 1956 года, которое дало старт новой репрессивной кампании.

Но это беспокоило руководство страны, поскольку не было похоже на движение к коммунизму. И тогда руководителем тогдашнего ленинградского управления КГБ Мироновым был придуман выход, который назывался «профилактика». То есть людей без особой надобности старались не сажать, предпочитая воздействовать на них разными способами по общественной линии, партийной, комсомольской, профсоюзной, внесудебными способами и так далее. Эта тенденция обозначена в решении XXI съезда Коммунистической партии под лозунгом «Бороться за каждого человека».

Фактически, таким образом были заложены основы репрессивной политики на последующие тридцать лет существования Советского Союза. Если взять отчеты КГБ в ЦК КПСС, то получится, что на одного осужденного приходилось около сотни «профилактированных». Казалось бы, это хорошо, что сажают мало, но как видно теперь, у страны отняли будущую элиту, потому что эти профилактические меры чаще всего касались лидеров, людей, которые могли бы стать основой гражданского общества. «Профилактика» очень тщательно воздействовала на умы и мастерски обрабатывала всех, кто выделялся из массы.

Мысль, нужно ли сажать каждого, рассказавшего анекдот, заботила советских юристов еще при Сталине. И то, что, например, считают новым брежневским ужесточением – введение статьи 190 о «заведомо ложных и клеветнических измышлениях» – тогда было попыткой ослабить уголовное законодательство.

При Хрущеве менялись и условия содержания в лагерях, и состав лагерников. Четыре вида режима – общий, усиленный, строгий, особый – были введены именно в хрущевское время, и тогда же появился особый режим, или как его называют – «спец», для особо опасных госпреступников, которыми и были политические заключенные.

После хрущевских амнистий в лагерях все равно оставалось достаточно много людей – и не только настоящих военных преступников, но и участников сопротивления в прибалтийских республиках и на Западе Украины. Многие из них не были реабилитированы и досиживали до начала 70-х годов, так же как и посаженные по религиозным делам.

Анатолий Кузин, автор мемуаров «Малый срок», попав в лагерь после участия во Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году, отсидел меньше трех лет. Сидел он в девятнадцатом Чунском лагере Озерлага на трассе Абакан-Тайшет. В их лагере поперечные дорожки между бараками называли: Первая, Вторая и Третья Антисоветская, а главная дорога называлась проспектом иеговистов. Свидетели Иеговы были не милы ни Гитлеру, ни Сталину, потому что они и «Хайль, Гитлер» не кричали, и в советской армии не служили. Для них амнистий не было, и какое-то время они составляли большую часть населения лагеря.

Произошла при Хрущеве и реформа Уголовного кодекса. Сначала вместо старых пунктов 58-й статьи появился закон об особо опасных госпреступлениях, затем статьи этого закона перекочевали в раздел «Особо опасные государственные преступления» нового Уголовного кодекса 1961 года. В общем, особенно ничего не поменялось, кроме санкций, – больше двадцати пяти лет уже не давали. Но высшая мера наказания оставалась.

К особо опасным госпреступлениям в СССР относили довольно многое. Измена Родине, в понятие которой входила и попытка бегства за границу. Участие в разнообразных бунтах – Новочеркасск или Тбилиси были не единственным, и даже недалеко от Москвы бунтовали Муром и Александров.

Но не бунтовщики составляли основу нового населения лагеря. Прежде всего это были осужденные по 10-му или по 71-му пунктам 58-й статьи, т. е. за то, что где-то что-то ляпнули, где-то что-то организовали.

Было и дело о подготовке покушения на Хрущева, но следствие не захотело придавать этому слишком большую огласку. Предполагаемого снайпера сгноили в психушке, а двое участников молодежной левой группировки – Осипов и Кузнецов – оказались в лагере. Осипов – сейчас один из лидеров русских националистов, а Кузнецов подался в сионисты: пытался угнать самолет, отсидел много лет в Мордовии и сейчас благополучный журналист, редактор в Израиле. Со многими молодыми левыми из республик случилась подобная трансформация.

Система отправления неугодных в психбольницы появилась не при Хрущеве. Еще Сергей Писарев, старый большевик, комиссар, был под следствием в 1937 году, писал в ЦК. Потом был комиссаром на фронте, опять писал в ЦК и дальше регулярно сидел в психушке при Сталине, при Хрущеве и при Брежневе.

Использование психбольниц для расправ с неугодными на время затухло в 50-е годы, потому что была комиссия с участием Шатуновской, которая расследовала карательную психиатрию и злоупотребления психиатрии в политических целях. Но как явление это отменено не было.

Интересно, что при Хрущеве не было ощущения, что лагеря по-прежнему существуют и что репрессии продолжаются. Это было осознано при Брежневе. При Хрущеве лишь создавались предпосылки.

Наверняка все знакомы с «Обитаемым островом» Стругацких и помнят, как Максим Каммерер там подрывал лучевые башни, стремясь избавить население страны от промывания мозгов. За четыре года до написания этой книги житель Минска Сергей Николаевич Ханженков, студент, инженер, посмотрел однажды из окна своего дома на стоявшую там «глушилку» (мачту, на которой помещались радиоизлучатели, глушившие передачи западных станций), и у него родилась идея. В институте, где он учился, была военная кафедра. Он с единомышленниками начали искать в местах боев, коих вокруг Минска было предостаточно, снаряды, и выплавлять из них тротил, делать кольцевые заряды, как их учили на военной кафедре, для подрыва опор этой башни. Но как и у Максима Каммерера, у Ханженкова в группе оказался предатель, который их сдал. Два человека получили по восемь лет, а сам Сергей отправился в Мордовию на десять лет. В приговоре у него была статья «диверсия».

Дело Ханженкова по-своему оригинальное. Конечно, чему бы ни служила эта башня, но в самом факте того, что они хотели взорвать нечто государственное, действительно был состав преступления, и не только по советским законам. Но среди политических заключенных Ханженков, разумеется, был белой вороной. В основном сидели люди, искажавшие социалистическую действительность, что-то написавшие или что-то обсуждавшие. Были среди них и сталинисты. Например, один простой мужик из Дагестана, который, когда начались трудности с продовольствием, залез на бочку и начал оттуда вещать, что Хрущев до голода довел, а при Сталине хорошо было. Его посадили по той же политической статье.

При Хрущеве ликвидировали особые лагеря. Переводили заключенных с Колымы и из Воркуты в более южные места. А потом в начале 60-х всех собрали в Мордовии, в управлении ЖХ-385. Мордовия по сравнению с Воркутой была чуть ли не курортом. Но в начале 70-х, когда появилось диссидентское движение, выяснилось, что одна ночь в поезде из столицы до мордовских лагерей – это недалеко, можно ездить на свидания. И тогда политических заключенных отправили куда подальше – на Урал и в Пермскую область. При Хрущеве же было всего два места ссылок – мордовские лагеря и владимирская тюрьма, знаменитый Владимирский централ, куда среди прочих особо опасных госпреступников в свое время попали и бериевцы, сподвижники Лаврентия Павловича.

История репрессий многообразна. Можно говорить подробнее и о самих лагерях, цитируя документы ЦК и КГБ, обосновывавшие эту репрессивную политику.

Очень интересно читать мемуары. Беда в том, что хрущевское время в контексте лагерной темы – это выпавший кусок истории. При Сталине известно, что сажали и за что сажали, и мемуаристика лагерная того времени очень обширна. Живы люди, преследовавшиеся при Брежневе и Андропове. Но те, кто оказался в промежутке между Сталиным и Брежневым, остались в тени. А ведь там было много очень интересных судеб!

Но кто бы ни был у власти, репрессивная политика в СССР проводилась постоянно. То менее активно, то более активно, но политические репрессии продолжались на протяжении всех лет существования советской власти[46].

 

Хрущев и космос

 

 

«На приеме в честь полета Гагарина Хрущев отвел Юрия Алексеевича в сторонку и, чтобы никто не слышал, спросил: „Ну, а Бога ты видел?“ И Гагарин сказал: „Конечно, видел. Бог есть“. И Хрущев сказал: „Ну, я-то так и знал, но ты об этом больше никому не говори“. А потом был Гагарин у папы римского, и тот тоже его немножко в сторонку отвел: „А Бога видел?“ И Гагарин сказал: „Да нет никакого Бога. Естественно, я не видел“. И папа римский говорит: „Ну, я-то это знал, но ты больше никому об этом не говори“».

Анекдот времен начала освоения космоса, рассказанный летчиком-космонавтом Георгием Гречко в эфире «Эха Москвы»

 

Именно на период правления Никиты Сергеевича Хрущева пришлось начало космической эры и самые громкие советские завоевания в этой сфере.

В 1957 году был запущен первый спутник, в 1960 году в космос полетели Белка и Стрелка, а в 1961 году произошло самое главное – полет Гагарина. Хрущева в Советском Союзе так и называли «небесным отцом советской космонавтики».

Как бы пафосно ни звучало это титулование, но достижения того периода неразрывно связаны с личностью Хрущева. Он был одним из тех людей, кто мог двигать историю вперед или назад.

Королев рассказывал, что когда запустили первый спутник, Хрущев вызвал его в Кремль и сказал: «Мы вам не верили, что вы сможете запустить спутник раньше американцев. Но вот вы запустили и смотрите, какая неожиданная реакция». Дело в том, что в «Правде» о запуске первого спутника Земли была статья строчки на четыре. А во всех газетах мира этой новостью были полностью забиты первые страницы, а иногда и вторые, и третьи.

Советская пресса либо просто не поняла, что именно произошло, либо не решилась без санкции сверху хоть что-то говорить. Но после того как советское руководство увидело зарубежные газеты с огромными заголовками, на следующий же день и в СССР все газеты вышли с сообщениями и поздравлениями на первой полосе.

Хрущев тогда честно сказал Королеву: «Мы не верили вам». И действительно, главному конструктору долго не давали ракету под спутник. Это же нужна была межконтинентальная ракета, которая могла нести ядерную бомбу. После испытаний таких ракет американцы наконец перестали летать вокруг Советского Союза с бомбами. И Королеву ее не давали, считая спутник ерундой и баловством, куда менее важным, чем ядерная программа: ведь для спутника пришлось бы снять ракету с военного дежурства. Но в конце концов Хрущев все же хоть и неохотно, но согласился.

После мирового триумфа от Королева потребовали запустить еще «что-нибудь» к седьмому ноября. Даже сейчас – при наличии компьютеров, лазеров, автоматического проектирования, станков с программированием и так далее – никто ничего нового за месяц не сделает. Королев так и объяснил, что это невозможно, но Хрущев стал настаивать. Тогда Королев сказал: «Ну хорошо, мы на своем заводе сделаем. Но у нас же поставщики – они не успеют». Тогда Хрущев отправил его в один из кабинетов Кремля и сказал: «Вот, идите, Сергей Павлович Королев, в кабинет, звоните любому человеку в Советском Союзе, и пусть только вам попробуют отказать в том, что вам нужно». Так в ноябре запустили второй спутник.

Конечно, в науке Хрущев ничего не понимал, но зато он понимал, что развитие космонавтики – это престиж и всей страны, и его лично. Поэтому он и дальше поддерживал Королева.

 

«Расскажите, пожалуйста, о космонавтах, запущенных до Гагарина, об их судьбе. Насколько секретна эта информация сегодня?»

Из вопросов слушателей «Эха Москвы»

 

Под Харьковом есть кладбище, на котором похоронен космонавт Бондаренко. Многие считают это доказательством того, что он летал до Гагарина и погиб. На самом деле космонавтами тогда называли тех кандидатов, которые прошли двухгодичный курс обучения и сдали экзамены, т. к. они получали удостоверение космонавта. А слетавший в космос получал приставку летчик-космонавт, то есть летавший космонавт. Так что Бондаренко в космосе не был, он погиб на одном из испытаний, когда в сурдокамере вспыхнул пожар и он смертельно обгорел.

Откуда вообще взялись слухи, что кто-то летал? Во-первых, ставили магнитофон в корабль, где не было человека: потому что надо было понять, как проходит речь человека по радиолиниям космос – земля, и подкорректировать частоты, громкость. И получалось, что радиолюбители ловили с корабля человеческий голос. Потом слышали, что корабль сел, а там были Белка и Стрелка. Из этого делали вывод, что человек был, но погиб, и это скрыли.

Кроме того, раньше, чем Гагарин, в космос летал некий Иван Иваныч – деревянный человек, манекен, в который были вмонтированы датчики, чтобы понять, какое воздействие в космосе будет оказано на человека. Когда такой корабль садился, иногда первыми к нему подбегали просто люди, а не команда, которая должна эвакуировать корабль. Люди заглядывали в иллюминатор и видели неподвижное лицо и нешевелящегося человека. И тоже делали вывод – погиб космонавт, а о нем не сообщали. Чтобы это пресечь, стали наклеивать на лоб манекена большую бумажку с надписью «Манекен».

Есть слух, что существовал еще один человек, который должен был стать первым космонавтом, но потом его выгнали. Это тоже не совсем соответствует истине. Первым по решению специальной комиссии официально был назначен Гагарин, вторым – Титов, а третьим – Нелюбов. В видеозаписи, где Гагарина везут на старт, специальный человек сидит так, чтобы не было видно, кто за Гагариным. Это Титова закрывали. А третий там виден – Нелюбов. Он так и не полетел в космос ни третьим, ни каким-либо еще, поскольку в пьяном виде ввязался в спор с патрулем, за что его исключили из отряда космонавтов.

«Летел я как-то в самолете нашей гражданской авиации, и – летчики часто приглашают к себе в кабину – стали разговаривать. Они мне говорят:

 

«С нами летел космонавт, который летал до Гагарина». Я говорю: «Вы знаете, до Гагарина никто не летал. Я работаю у Королева с 1954 года, и знаю все о каждом пуске, особенно пилотируемом. Поэтому я вам гарантирую, что никто не летал». Летчики говорят: «Здрасьте! Он рассказывал, как он полетел до Гагарина, как была аварийная посадка в горах Кавказа. При этой посадке он сломал себе ребра, и даже показал нам сломанные ребра».

Я говорю: «Ну, а ребра-то можно сломать и без космоса. Многие же ломают и без космоса ребра». – «Да, но он показал нам удостоверение космонавта: такая красная книжка». Я говорю: «Вот тут он прокололся, потому что удостоверение космонавта – голубое».

Из воспоминаний летчика-космонавта Георгия Гречко в эфире «Эха Москвы»

 

Хрущев не особо контролировал космическую сферу, поскольку слабо в ней разбирался. Единственное, что он просил, чтобы запуски космонавтов были приурочены к советским праздникам вроде 1 мая или 7 ноября. И был такой случай, когда действительно был произведен запуск 7 ноября, и корабль должен был состыковаться с орбитальной станцией. Стыковка не удалась, там была неисправность, и по легенде, за достоверность которой никто не ручается, Хрущев позвонил двум руководителям космической программы – гражданскому министру и командиру ВВС – и сказал: «Еще один такой подарок к празднику, и будем делать оргвыводы».

Когда запустили первый спутник, то в городке космонавтов под Москвой, который теперь носит имя Королева, а раньше это были Подлипки, а еще раньше Подлипки Дачные, Хрущев дал приказание построить для участников космической программы квартал домов. Раньше строился один дом в два года, а тут построили за год целый квартал, новую больницу, новый стадион и новый дом культуры, да такой хороший, что через пару лет он попал в «Правду» как образец излишеств в архитектуре. Молодые люди из отряда космонавтов не должны были как все ждать квартиры много лет, а получили их очень быстро. Да, это были хрущевки, но там была керамика, там была ванна, там была плита. Достаточно было за пятнадцать рублей купить раскладушку, и можно было жить.

 

«Кто не жил в общежитии, кто не жил в частном секторе, когда тебе хозяйка говорила: „Здесь не ходи, здесь музыку не заводи, здесь гостей не приглашай“, вот тот считает, что это были „хрущобы“. А на самом деле получить вместо всей этой радости общежития свою квартиру – ну какое это имеет значение, какой там потолок, когда там можно жить, когда там стояла и электрика, и гидравлика, все что надо?»

Из воспоминаний летчика-космонавта Георгия Гречко в эфире «Эха Москвы»

 

Конечно, космическая программа выросла из ядерной, и в связи с этим нередко говорят, что настоящим отцом космонавтики был вовсе не Хрущев, а Сталин. Разработка ракетной техники начиналась действительно при нем. И как рассказывал Королев, на совещании по программе ракетной техники он докладывал Сталину, что Р-1 скопировали с немцев, есть точная копия и уже летает. Р-2 – это улучшенная ракета немецкая, Р-3 – это уже практически своя, Р-7 – это знаменитая семерка, Р-9 – это на спутник, Р-10 – это на Марс или на Луну. Сталин его остановил и сказал: «Р-1 запускайте, Р-2 делайте, об Р-3 думайте, об остальных забудьте». Его интересовало только военное направление, а совсем не космос. Хрущев, конечно, тоже больше интересовался военными целями, но важность космической программы для мирового престижа оценил быстро.

Все, что связано с космосом, было страшно засекречено так, что доходило даже до смешного. К примеру, космодром назвали Байконуром по названию города, находящегося в трех сотнях километров от места взлета ракет. Название придумали, чтобы на триста километров обмануть американцев, которые из-за границы радарами мерили, определяя точку взлета с точностью чуть ли не до метра. Когда туда же на Байконур приезжал де Голль, то заменили указатели на дорогах – чтобы выглядело так, будто это не Казахстан, а Поволжье. При этом половина французской делегации состояла из профессиональных разведчиков, которые прекрасно знали, что это – никакое не Поволжье, а Казахстан.

Страшный удар по космической программе нанесла смерть Генерального конструктора Сергея Королева. Многие космонавты уверенно говорят, что если бы он так рано не умер, люди уже побывали бы на Марсе[47].

 

Хрущев и Твардовский

 

Сразу после смерти Сталина вроде бы должно было наступить новое время. Но страх был так силен, что прошло несколько лет, прежде чем люди от него хоть частично избавились. Не зря, как написал Коржавин, «к позору всех людей, вождь умер собственною смертью». Сталин и на пороге смерти, и после нее продолжал держать страну в страхе.

Доклад Хрущева в конце февраля 1956 года – это наконец-то был настоящий поворот. Люди слушали его текст на партсобраниях, и мир для них необратимо менялся. Сейчас уже хорошо известно, как с Хрущевым накануне XX съезда КПСС спорили, старались не допустить или хотя бы смягчить этот доклад. Он мог сделать все не так явно, а мог и вовсе спустить на тормозах. Мало того, он мог не вернуть людей из лагерей и ссылок или освободить их, но оставить жить там, на поселениях, чтобы они не могли рассказать другим людям, что с ними было.

И то, что Хрущев назвал злодеяние злодеянием, пусть он сделал это только в отношении репрессированных членов партии, было настоящей бомбой. Хватило бы одной только истории Эйхе, который писал Сталину о том, как его избивали следователи, но все равно по приказу того был расстрелян, чтобы всем стало ясно, какова была роль «отца народов».

Эта десталинизация, это разоблачение сталинских преступлений достаточно быстро отразились в литературе. И вероятно, в первую очередь нужно говорить о журнале «Новый мир».

Твардовский был главным редактором «Нового мира» с 1950 по 1954 год. Он пришел туда с основной целью – попытаться сказать о горестной судьбе крестьянства, которое для него было самым близким, родственным слоем и которое он считал обойденным литературой, вниманием умнейших людей и вообще вниманием общества. Для него было крайне важно начать печатать «Районные будни» Овечкина, потом Троепольского, Тендрякова.

Твардовский поднял тему послевоенной страшной судьбы крестьянства. Ведь до сих пор можно встретить высказывания, что «при Сталине было снижение цен». Горожане не понимают, что эти копеечные снижения были проведены целиком за счет голода крестьянства. В послевоенные годы колхозник – это фактически означало «нищий». Люди опухали от голода, просили подаяния, вымирали целыми деревнями, и все ради того, чтобы Сталин мог демонстративно опустить цены в городах.

Это была обычная политика советских властей, еще начиная с Ленина, считавших, что крестьяне являются ненужным балластом. Совершив революцию в крестьянской стране, большевики занялись уничтожением этого самого крестьянства. Ведь то, что происходило в 1928-32 годах, по-другому и назвать нельзя.

При этом люди не знают, какой была Россия перед революцией, считают ее лапотной, нищей и темной. Тогда как в 1912 году Россия была на пятом месте в мире по удельному весу промышленного продукта на мировом рынке. Сейчас нам до этого расти и расти. Одноклассник Булгакова рассказывал, что их гимназия называлась Первой и считалась аристократической. Но при этом у них на сорок человек было двенадцать «кухаркиных детей», то есть детей из самых бедных низов. Они отлично учились и все вышли в люди, кто-то стал инженером-путейцем, кто-то врачом, кто-то адвокатом. Это была уже не Россия пушкинского времени.

И в начале XX века при желании тоже можно было получить бесплатное среднее образование, а при наличии способностей – и высшее.

Конечно, после революции дело пошло быстрее благодаря программе ликбеза. Но Ленин не скрывал, что грамотность несли в массы для того, чтобы все выучились читать газеты – так проще было агитировать. При этом по циркулярам Крупской вывозили из библиотек по всей стране книги, в которых прославлялась монархия и вера – и не только религиозные или открыто монархические, а вплоть до книг Достоевского и Толстого.

Вокруг самого Твардовского существует очень много мифов. Откуда-то пошло мнение, что его родители и брат в 1931 году были арестованы по политическим мотивам, а сам он, поддерживая коллективизацию, сдал родственников милиции.

В 1917 году Твардовскому было семь лет. Его отрочество и юность прошли в совершенно советское время, в глухой деревне. Он мечтал о городе, книгах, учебе. Деревню он слишком хорошо знал, поэтому позже никогда ее не идеализировал, за что и Есенина не любил. В русской деревне было слишком много темного, что высвечивал разве что Горький. Лет в одиннадцать Твардовский из рук матери перешел под тяжелую руку отца, с которым у него довольно быстро возник конфликт. Чувствуя в себе талант, Твардовский хотел вырваться из деревни в город и стать писателем. Давление таланта в человеке – это очень большая сила.

Он уехал в город, начал писать и уже когда жил в Смоленске, узнал, что отца раскулачили и выслали. Твардовский добился приема у секретаря обкома, но тот ему сказал: «Да, бывают моменты в жизни, когда или папу с мамой выбираешь, или выбираешь другое». И он выбрал Советскую власть, потому что в те годы истово верил, что советская власть деревню обновляет. Отца он кулаком не считал, но был уверен, что его высылка – это перегиб, который будет исправлен. Он очень хотел стать известным, чтобы помочь семье. И наконец издал «Страну Муравию», которая сделала его популярным. Там были строфы, которые не попали ни в первое издание, ни во второе, ни в третье, но которые он все время пытался вставить: «А кто сам не шел из хаты, кто кидался в обмороки, милицейские ребяты выводили под руки». Поэтому, конечно, мнение о том, что в то время Твардовский считал коллективизацию великим и бесспорным благом, достаточно спорно.

«Страну Муравию» он опубликовал в апреле 1936 года, после чего сразу помчался в ссылку за родителями и всю семью вывез в Смоленск. А до этого он ничего сделать не мог, его без конца называли «кулацким подголоском».

Во время войны Твардовский писал «Василия Теркина». Но в 1949 году они с Сурковым, автором знаменитой «Землянки», написали стихотворение для юбилея Сталина. По слухам, именно за это стихотворение тот и сделал Твардовского главным редактором «Нового мира». Но Сталину нравился и «Василий Теркин», несмотря на то, что там ни разу не упоминается сам Иосиф Виссарионович. Это настолько потрясающий факт, что и поверить трудно. В поэме, с лета 1942 года в течение всей войны публиковавшейся в «Красноармейской Правде», газете, которая была еще на несколько шагов более советская, чем сама «Правда», ни разу не упоминается имя Сталина. В самой газете это имя склонялось от первой строки до последней. А у Твардовского в поэме даже взвод трижды поднимают в атаку со словами «Взвод! За Родину, вперед!», не добавляя «за Сталина».

Второй раз Твардовский был назначен главным редактором «Нового мира» в 1958 году, как и первый раз сменив на этом посту попавшего в опалу Симонова.

«Новый мир» при Твардовском был, безусловно, изданием демократическим, насколько это было возможно в то время, и даже антисталинским. Но в то же время очень консервативным с точки зрения поэзии. Прозу же печатали самую разнообразную и очень оригинальную в том числе. Единственное, чего Твардовский не признавал в прозе, так это бессмысленной игры словами. А вот к поэзии он был пристрастен, как часто бывает у поэтов. Какие-то поэты для него вовсе не существовали, например Вознесенский.

Но в том, что касается передовой прозы, именно «Новый мир» дал старт «шестидесятничеству» в литературе. И не только Солженицыну. Там печатались Яшин, Некрасов, Семин, Фазиль Искандер. Твардовский напечатал и Гроссмана, еще будучи главным редактором с 1950 по 1954 годы, хотя потом вынужден был в этом каяться.

Главными антисталинскими произведениями самого Твардовского были поэмы «За далью – даль» и «Теркин на том свете», которого он задумал еще в 1945 году.

В «Новом мире» было напечатано и самое громкое произведение времен «оттепели» – «Один день Ивана Денисовича». Сначала его прочитали заведующая критическим отделом «Нового мира» Калерия Озерова и заведующая отделом прозы Ася Берзер. Они передали рукопись Твардовскому через голову редколлегии, поскольку знали, что та ее ни за что не пропустила бы: после XX съезда уже не раз осекали тех, кто слишком буквально воспринял доклад и поверил в свободу. Были и постановления ЦК, как надо правильно понимать сам культ личности и борьбу с культом личности.

Но Твардовский поставил цель – напечатать произведение Солженицына у себя в журнале. Он написал письмо Лебедеву, помощнику Хрущева, который устроил так, чтобы первый секретарь прочел «Один день Ивана Денисовича».

Хрущева книга впечатлила и силой содержания, и яркостью языка. И ее публикация в журнале «Новый мир» произвела на советское общество, может быть, еще большее впечатление, чем доклад Хрущева. Потому что хоть развенчание культа личности и началось с него, но обычным людям перемены были не всегда заметны. Что к чему, понятно и доходчиво им объясняла именно литература.

Потом Хрущев только и делал, что отступал. Про него лучше всех сказал Черчилль: «Он хотел перескочить пропасть в два прыжка». Хрущев в какой-то степени был последним утопистом России. Никита Сергеевич действительно верил, что к концу 70-х годов Советский Союз перегонит Соединенные Штаты по потреблению, а к 1980 году в браке и в семье полностью исчезнут всякие материальные расчеты и он будет строиться только на любви и дружбе. Утопия – очень страшная вещь, как известно. Утопия 20-х годов вымостила дорогу в ГУЛАГ. А Хрущев продолжал верить, что коммунизм будет построен, и поговорка про благие намерения – точно о нем.

Нельзя сказать, чтобы вся литературная общественность поддержала «Новый мир» и политику Твардовского. Сталинисты объединились вокруг журнала «Октябрь» и начали борьбу против того, что они называли предательством. Именно с «Октября» пошло множество мифов о Сталине и лжецитат известных деятелей о нем. Сталинисты были очень убедительны, они на себе готовы были рубаху рвать, защищая Сталина. Был такой критик Дмитрий Стариков, он просто чувствовал себя на переднем крае, считая, что вокруг только предатели, а он один борется за правду.

В итоге в начале 1970 года после долгой травли Твардовский Александр Трифонович ушел в отставку с поста главного редактора, а редакция журнала «Новый мир» была разогнана[48].

 

Антипартийная группа

 

В июне 1957 года произошло заседание Президиума ЦК КПСС, на котором ветераны-партийцы попытались сместить Никиту Сергеевича Хрущева с поста первого секретаря. После чего был созван Пленум ЦК, где соотношение сил поменялось, и уже Хрущев объявил Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова антипартийной группой. Считается, что не говоря о борьбы за власть, в основе этого столкновения было противостояние сторонников десталинизации во главе с Хрущевым и людей, которые противились хрущевской десталинизации и хотели восстановить роль Сталина и в истории.

Некоторые придерживаются мнения, что в партии шла борьба стариков и молодежи, хотя на самом деле тот же Каганович был всего на несколько месяцев старше Хрущева.

Есть еще третья версия. Ее сторонники утверждают, что речь шла о захвате власти в стране партийной бюрократией. И Никита Хрущев победил в этой борьбе, потому что опирался на республиканский и областной партийный аппарат. Его же противники отстаивали «сталинскую» линию, что в государстве должен быть тотальный контроль над всем, в том числе и над партией.

Повышение роли партаппарата в Советском Союзе началось именно с возвышения Сталина как первого секретаря, поскольку при Ленине эта должность вообще ничего не значила. Большевики считали, что бюрократия должна быть подконтрольна. И до 1957 года каждый член партаппарата понимал, что если он совершит ошибку – безнаказанным не останется. Сталин лично выступал гарантом того, что бюрократия не получит всевластия. Когда он умер, его пытались заменить коллективным руководством, но Хрущев взял власть в свои руки и вскоре стал единоличным лидером.

Мало кто знает, что преемником Сталина мог стать Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко – молодой энергичный политик, заместитель Председателя Совета Министров, который во время войны возглавлял Центральный штаб партизанского движения и был руководителем Белоруссии. Но Хрущев, Берия, Молотов и остальные его быстро отодвинули, а в 1954 году отправили руководить Казахстаном. Потом Хрущев при поддержке Молотова и Кагановича сумел избавиться от Берии, который был из них самым талантливым, но и самым опасным для всех, в том числе и для ближайших соратников.

До того как главой СССР стал Хрущев, оставаясь при этом в должности Первого секретаря ЦК КПСС, номером один в стране считался тот, кто занимал пост Председателя Совета Министров. Именно этот пост занимал Сталин, и все привыкли к тому, что Председатель Совета Министров – человек номер один. С 1953 года таким человеком был Маленков.

Хрущев быстро стал многих раздражать, тем более, что все помнили, как он себя вел при Сталине: он был рубаха-парень, весельчак и хохотун. Теперь он стал хозяином, начал всем хамить, кидать указания, перетягивать на себя все возможные полномочия.

По сути, как бы ни пытались вводить в стране коллективное руководство, вся советская система была заточена на единовластие. Позже, когда меняли уже Хрущева, очередное руководство пришло к власти тоже под лозунгом коллективности. И сначала руководителей действительно было трое – Брежнев, Подгорный и Косыгин. А потом все равно все закончилось единоначалием.

Придя к власти, Хрущев начал постепенно формировать тот партийный аппарат, какой хотел видеть. В 1953 году Маленков выступал с большим докладом перед партийным активом и критиковал бюрократию. Говорил, что в стране бюрократы обнаглели, народ живет очень плох<