Глава 1. Прощание с Ленинградом

 

Был пасмурный, прохладный июльский день 1963 года и стенные часы в пустующей по случаю каникул аудитории Ленинградского Инженерно-Экономического института показывали пять часов. Это было время, когда кончался мой рабочий день и я мог идти домой отдыхать, чтобы завтра продолжить свой бесполезный и бессмысленный труд. По распоряжению ректора Любавского, я занимался установкой лампового компьютера «Урал-4», против покупки которого я возражал, ибо знал, что он имел неудовлетворительную схему, и никогда не будет работать нормально. Но возражал я просто по привычке. По существу же мне было абсолютно безразлично, какой компьютер будет работать в институте и будет ли он работать вообще, ибо приходить в институт я больше не собирался. Однако, я никому не говорил об этом. Наоборот, я непринужденно прощался с заведующим кафедрой, профессором Бирштейном, высоким элегантным мужчиной в очках с толстыми стеклами, преподавателем программирования Иоанновичем, эмигрантом из Югославии и моим другом, другими преподавателями и лаборантами кафедры экономической кибернетики, где я тоже числился преподавателем, так называемым «почасовиком», являясь в то же время главным инженером вычислительного центра института. Оба моих высоких звания были своего рода насмешкой, ибо должность главного инженера приносила мне всего 150 рублей в месяц, а каждый час лекций по применению компьютеров в экономике — два рубля.

Юрий Александрович, — как всегда подчеркнуто уважительно спросил меня Бирштейн, пожимая на прощание мою руку. — Не согласились бы вы взять на себя также чтение лекций по программированию на компьютере «Урал-4» на следующий год? Я тут составляю график лекций и мне бы хотелось знать, могу ли я рассчитывать на вас?

— Рассчитывайте, Аркадий Александрович, — также уважительно ответил я, а сам подумал: «К 1-му сентября когда эти лекции должны начаться, я уже буду в Турции или на том свете. Вам придется далеко ехать, чтобы услышать мои лекции!».

Выйдя из здания института, я перешел на другую сторону улицы Марата и там сел в переполненный трамвай № 9. Пока трамвай вез меня к дому, я все время держал руку на своем кармане, где у меня лежали деньги, документы и билет на завтрашний самолет, который я купил заранее в городской кассе Аэрофлота. Я сошел с трамвая на улице Чайковского, как раз напротив булочной, где у входа стояла длинная очередь за хлебом, прошел по Литейному, и через пять минут был около своего дома, на улице Салтыкова-Щедрина, около кинотеатра «Спартак».

Этот 6-тиэтажный старинный дом, куда я переехал 7 лет назад, после развода с женой, после революции коммунисты перепланировали по-своему. Коммунальная квартира из 4-х комнат, где я теперь жил, являлась лишь половиной той квартиры, которую до революции занимала одна семья инженера. Поскольку эта квартира раньше имела два входа: парадный и чёрный, то коммунисты и сделали из нее две. Наша теперешняя квартира имела бывший чёрный вход. Такую «роскошь», как отдельная кухня, коммунисты тоже упразднили, превратив ее в жилую комнату, и в ней теперь жил я. Все кухонные приборы и кухонные столы четырех семей, проживающих в нашей квартире, были установлены в прихожей.

Когда я своим ключом открыл входную дверь, то сразу окунулся в клубы пара и дыма, ибо в кухне-прихожей приготовление ужина для трех семей шло полным ходом. Прямо напротив входной двери, у своего стола, «колдовали» Федор Борисович Ханин и его любовница Ираида Ивановна. Ханин был киномехаником и ортодоксальным коммунистом и всегда поражал меня своим знанием газетных политических штампов и бездумным их употреблением. У соседнего с ним стола, рядом с плитой, стряпала Васильева, женщина средних лет, работавшая попеременно то уборщицей, то почтальоном. После того, как ее муж в пьяном виде упал с окна и разбился, Васильева осталась вдвоем с дочкой, озлобилась на весь свет и в те вечера, когда к ней не приходили мужчины, затевала скандалы с соседями и даже дралась.

А у крайнего стола слева находился человек с бритой головой, Алексей Михайлович Хмиров, старый коммунист, бывший начальник Отдела технического контроля Адмиралтейского завода, а ныне — пенсионер и квартуполномоченный нашей квартиры, занимавший вместе с женой самую большую и лучшую комнату. Пенсионером Хмиров вовсе не выглядел: был он очень здоров, подвижен и энергичен и особенно — любопытен. Он и теперь с любопытством оглядел меня, когда я вошел и поздоровался, и спросил:

— Что нового, Юрий Александрович?

— Завтра будет солнечная погода, — ответил я.

— Ну, это вы сочиняете! — возразила с улыбкой Ираида Ивановна, переворачивая на сковородке свои котлеты.

— Еще и недели не прошло с тех пор, как мы в последний раз видели солнце, а вы опять обещаете солнечную погоду!

Я тоже с улыбкой пожал плечами и стал открывать дверь своей комнаты, которая была закрыта на внутренний замок и на висячий замок. Моя комната была всего 8 кв. м. и в ней находились: диван, три стула, письменный стол, этажерка, приемник и круглый столик. На стене висела картина «Голгофа» — всё, что осталось от имущества моих родителей. Белье и одежду было невозможно разместить в моей комнате и для них я сделал фанерный шкаф в коридоре, который прибил гвоздями к стене. «У него и украсть-то нечего, гол как сокол, — а зачем-то закрывает свою комнату на два замка!» — услышал я однажды шепот соседей за своей спиной. Однако, я продолжал закрывать. Не мог же я сказать им, что хранил под замками не деньги и не драгоценности, а — свой дневник и оборудование для побега!

Теперь пришло время уничтожить дневник. Я поставил в кухне на газовую плиту ведро с водой и пока я ужинал вчерашним супом с хлебом, вода в ведре закипела. Тогда я принес ведро в свою комнату, закрыл изнутри дверь комнаты на крючок, а потом отомкнул ключом верхний ящик письменного стола. В дальнем его конце, под всякими письмами и бумагами лежали три толстые тетради в коленкоровых обложках. Это были мои дневники.

Я начал вести дневник с 8 лет. Мой отец, Ветохин Александр Сергеевич, может быть заметил во мне литературные способности, а может быть, сделал это для моего развития, я не знаю. Только однажды, когда я ходил в первый класс, он принес и положил передо мной огромный гросс-бух, книгу с линованными страницами, весом и размером соизмеримый со мной самим.

— Эта книга — твой дневник, — сказал мне тогда отец. — С сегодняшнего дня до конца своей жизни ты будешь записывать в него всё, что ты делаешь, все что ты думаешь, о чем мечтаешь.

Полезное дело задумал для меня отец. Я вел дневник в его книге вплоть до войны и эвакуации. Потом, долгие годы у меня не было возможности быть наедине с собой и не было места, где бы я мог хранить дневник. Только в 1955 году, после развода с женой, я возобновил писание дневника и в нем было много недозволенных мыслей. Прежде, чем бросить дневники в кипяток, я открыл тетрадь № 1 и углубился в чтение:

21-го декабря 1955 года.

Теперь, когда семья моя распалась и у меня больше нет необходимости лезть из кожи вон, чтобы прокормить ее, я могу вновь подумать о себе самом, о своем назначении в жизни, установленном свыше, и сделать некоторые выводы. В этом мне поможет дневник. Поскольку человек, как дерево, не может жить без корней, то я и начну мой дневник с корней, т. е. с моих родителей и моего детства. Я родился 18 марта 1928 года в Ленинграде, в русской интеллигентной семье, т. е. являюсь представителем коренного населения России, сведенного интернациональной бандой коммунистов на положение аборигенов. Первые мои детские воспоминания— это штрихи беспросветной нужды. Вот некоторые из них: мой отец, не имея денег на покупку зубной щетки, чистил зубы пальцем. Так же в целях экономии, отец не покупал бритвы и стриг волосы на лице маленькими ножницами. Подстричь волосы под подбородком отец сам не мог и иногда просил помочь ему. Питался отец по существу один раз в день — поздно вечером, когда возвращался с работы. Утром — только чай. С собой на работу мать заворачивала ему бутерброд. Вряд ли отец покупал к нему чай.

За всю мою сознательную жизнь мои родители не купили себе ничего из одежды. Мать без конца чинила и штопала старую одежду, ставя одну заплату на другую. Все украшения, все золотые и серебряные вещи, доставшиеся матери в наследство, были давноснесены в ТОРГСИН и обменены на продукты питания. Единственным украшением у матери был шелковый платочек, который она нашлав лесу, когда ходила за грибами. Ни бабок, ни дедов своих я не знал. Они умерли до моего рождения. По словам отца, мой дед был незаурядной личностью. Он родился в Рязанской губернии в семье крестьянина. Будучи от природы наделен большим умом и организаторскими способностями, мой дед задумал сделать своих детей столичными жителями. Он приехал в Петербург, где завел свое дело — ресторан с национальной русской кухней, и стал преуспевающим горожанином. К конце жизни семья деда жила в собственном доме в Новой Деревне (район Петербурга), а все дети получили хорошее образование..

Рядом с домом деда по отцу стоял собственный дом деда по матери. Обе семьи жили с достатком. Все кончилось, когда в результате большевистского путча в 1917 году было свергнуто законное правительство. Дома моих родителей и их имущество пропали. Труд интеллигентного человека и высокие моральные качества обесценились. Осталась только любовь. Вскоре мой отец женился на Елизавете Яковлевне Григорьевой. Она стала моей матерью и несмотря на безвременную гибель все же успела дать мне христианское воспитание и привить любовь к русскому языку и русской литературе.

Мой отец всю жизнь учился. Он окончил Петершуле, Реальное училище, Сельскохозяйственный и Инженерно-Экономический институты. После моего рождения он работал агрономом в Узбекистане. Жаркий климат вызвал у меня тяжелое заболевание и врачи рекомендовали родителям переехать в среднюю полосу России. Вот тогда в ответ на просьбу отца о переводе, начальство послало его во вновь организованный колхоз, хотя он не был членом партии. Отец приложил много сил и знаний и колхоз при нем расцвел. Я видел у отца фотокарточку, на которой колхозники уважительно окружали его. В знак признательности колхозники подарили отцу папаху, но он из-за своей необыкновенной скромности подарок не взял. Все кончилось, когда коммунисты обрекли колхозников на голодную смерть, силой отобрав у них весь урожай. В знак протеста отец навсегда ушел из сельского хозяйства, где политика партии сводилась к разорению земель и к физическому истреблению крестьянства, и всю свою остальную жизнь проработал инженером-экономистом на третьесортных заводишках, получая оклад 600 рублей в месяц, что в переводе на сегодняшние деньги равняется приблизительно 60-ти рублям. Работая ежедневно по 12–15 часов, отец вместо денег за сверхурочную работу приносил напечатанные на газетной бумаге благодарности.

От своего деда-крестьянина, от отца агронома, я унаследовал любовь к земле, любовь к русской природе. Хотя я не научился ни жать, ни сеять, ни даже разбираться в злаках, однако, будь на то хоть какая-нибудь возможность, я бы бросил город и буквально прирос душой к колосьям, к коням… Как сказал поэт:

«У меня отец — крестьянин,

Ну а я — крестьянский сын!»

Город я не люблю. Город создал класс людей, который, по словам Блока «не знает ничего возвышенного, который ничем нельзя очаровать, как нельзя очаровать ехидну, и который уважает только палку». Городская цивилизация отняла у людей веру в Бога, любовь к ближнему. Она научила людей халтурить.

Соответственно своей привязанности к деревне я своей родиной считаю не Ленинград, а то место, где каждое лето жил на даче — маленький город Лугу, а если еще точнее, то место, где речка Луга сливается с рекой Ореджем. Речка Луга — символ моего детства и символ моей Родины. Свое несбывшееся счастье я всегда представлял так: идти в яркий, летний солнечный день под руку с любимой женщиной — по берегу реки Луги!

Я отложил тетрадь, достал из ящика стола альбом с фотокарточками, открыл его и нашел единственную имевшуюся у меня фотокарточку родителей. Мне было тогда 2 года, когда мы сфотографировались всей семьей на эту фотокарточку. Всматриваясь в дорогие мне лица, я думал: «Нет, никогда, никогда они не смогли бы вписаться в „нашу советскую действительность“ и если бы они остались живы после войны, то их ждали бы новые неисчислимые бедствия и страдания, и их собственные страдания умножались бы страданиями их сына». Я вырезал две картонки, положил фотокарточку между ними, а потом скатал трубочкой. Трубочку я перевязал ниткой. После этого я вложил трубочку в три презерватива и тоже перевязал их ниткой. Я решил взять эту фотокарточку с собой в побег.

А дневники я бросил в кипяток.

Утром я поехал во Владимировский собор, куда в свои детские годы ходил вместе с матерью. После службы я приложился к иконе Казанской Божьей Матери, а выходя из храма, роздал все свои мелкие деньги нищим, сидящим на паперти. По пути домой я прошел по Гулярной улице и зашел во двор дома, где жил в детстве вместе с родителями. Я прощался с Ленинградом навсегда.

Мой самолет должен был взлететь в полдень. Присев на минутку перед дорогой, я затем закрыл дверь своей комнаты и направился к выходу. В кухне меня увидел Хмиров.

— Вы далеко направились, Юрий Александрович? — спросил он меня.

— На Розовую Дачу ловить рыбу, — ответил я любопытному соседу и скорее вышел на лестницу.

Трамвай № 14 довез меня до Невского проспекта, а там я пересел на первый подвернувшийся троллейбус. Я вышел у кассы Аэрофлота, где несколько дней назад купил свой билет. После регистрации всех нас, пассажиров повезли в аэропорт на специальном автобусе. Короткое время из окна автобуса я наблюдал знакомые ряды старых дворцов и соборов на Невском проспекте — остатки былого величия моей Родины и моего города, превращенные теперь в разные подсобные помещения. Промелькнула мемориальная надпись на одном из домов «Эта сторона улицы наиболее опасна во время артобстрела», напомнившая мне о войне, блокаде и голоде, который унес сотни тысяч жителей города, а с ними и моих отца и мать. Потом автобус выехал на Московский проспект, где ничего подобного уже не было. Через пол часа мы доехали до аэропорта. 100-местный турбореактивный самолет ИЛ-18 ожидал нас на лётном поле. После сдачи багажа, всех нас, пассажиров этого самолета, стюардесса повела на посадку. Я улетал из Ленинграда, как конспиратор. Билет на самолет у меня был на имя Николаева и я никому не сказал о своем отъезде. Завтра я уже буду считаться человеком, не вышедшим на работу без уважительных причин. Поэтому я не мог чувствовать себя спокойным в этом полете. «А вдруг кто-либо из пассажиров узнает меня и спросит, куда я лечу?» Только когда через 3 часа 40 минут полета наш самолет приземлился в Адлере, большом и красивом аэропорту, обслуживающим Сочи и большую часть южного Кавказа, и я снова увидел пальмы и ряд стройных кипарисов и почувствовал аромат цветов, мое душевное волнение немного успокоилось.

В Адлере я поселился в одном из частных домиков вблизи аэропорта, где сдаваемые за 1 рубль в сутки комнаты были образованы ширмами и занавесками, и имели площадь, необходимую только для одной кровати и одного стула. Жильцы там постоянно менялись. В большинстве это были пары, которые развлекались курортной любовью и снимали комнату лишь на одну ночь. В этом домике я ожидал прибытия в Сочи теплохода «Россия» — единственного лайнера Черноморского флота, на борту которого имелись одноместные каюты. Я намеревался купить билет в такую каюту, чтобы, во-первых, не иметь свидетелей моих приготовлений к побегу, а, во-вторых, — хорошо отдохнуть в ней, чтобы начать заплыв сразу после прихода теплохода в Батуми.

Ожидая прихода теплохода, я возобновил свои тренировки. Они должны были включать также ночное плавание. Это была трудная задача, ибо по правилам погран-зоны, к которой относилось все побережье Черного моря, ночное купание было запрещено. Тем более, было опасно купаться одному, ибо в этом случае пограничники могли заподозрить попытку побега вплавь. Неожиданную помощь я получил от одной скучающей женщины, которая сама пригласила меня в ресторан. После ужина в ресторане на берегу моря, я предложил ей искупаться и она сразу же согласилась. Мы разделись и вошли в воду в нескольких метрах от ресторана. «Что взять с пьяных? Захотелось освежиться после душного ресторана, а о правилах забыли!» — такая легенда была придумана мною на случай ареста.

Сперва мы плавали и бултыхались около берега, потом баловались как любовники. Когда я решил, что для представления этого было достаточно, то повернулся и сильными гребками поплыл в сторону открытого моря. Скоро темнота окутала меня, а береговые огни потеряли свою яркость и превратились просто в светящиеся точки. Тогда я стал осматриваться вокруг и искать знакомые звезды и созвездия. Я нашел Полярную звезду, всегда указывающую на север, и Глаз Скорпиона — на юг, а также созвездие Кассиопеи и Пояс Ориона. Я поплыл на кроваво-красную звезду Глаз Скорпиона, как представлял это себе мысленно сотни раз за последнее время. Будучи штурманом на корабле, я не боялся вести свой корабль ночью. Я был уверен в себе. Постепенно такая же уверенность пришла ко мне теперь. После этого больше не стоило рисковать, продолжая свой тренировочный заплыв. Я вернулся на берег, где моя подруга уже познакомилась с каким-то грузином и собиралась уходить с ним. Увидев ее измену, я почувствовал и облегчение и досаду одновременно. Однако, моя задача была выполнена и теперь, в ожидании теплохода, я гулял один, мысленно проверяя все подробности намеченного плана побега. Однажды, на набережной я увидел весы и взвесился. Мой вес оказался равным 80 килограммам.

Накануне отъезда я рассчитался со своей квартирной хозяйкой, на автобусе доехал до Сочи и, сдав вещи в камеру хранения, пошел в ресторан один. Был теплый и томный вечер. Пахло цветами и морем. Тысячи отпускников, съехавшихся со всех концов Советского Союза, заполнили привокзальную площадь и прилегающую к ней набережную. Здесь было много ресторанов и отовсюду слышалась музыка. Трогая рукой лежащий в кармане билет на теплоход «Россия», который должен был в полночь отойти в Батуми, я поднялся по лестнице на крышу Морского вокзала, где был ресторан, и сел за отдельный столик с видом на море. Я смотрел на причалы, у которых было ошвартовано несколько пароходов, на маяк при входе на Сочинский рейд, и еще дальше, туда, где море сливалось с небом и где мне предстояло плыть всего через несколько часов. Я думал о том, что завтра для меня наступит новая жизнь: или жизнь свободного человека, или жизнь каторжника, а может быть, — потусторонняя жизнь. Впервые я не считал денег и официантка принесла мне хорошего вина и дорогой закуски. Но вино не веселило меня. Мне было грустно. Грустно не потому, что я больше не увижу этого города. Это не смущало меня. Грустно — от одиночества. Я прожил уже большую часть жизни и испытал все, кроме счастья. Мне было уже 35 лет, но я не имел ни семьи, ни дома, ни даже счастливых воспоминаний о них. Как это получилось? Почему? Проблема была субъективной. Я просто физически не мог принять лживую, людоедскую коммунистическую философию и коммунистическую систему, которая правила в моей стране, и в ответ система не принимала меня. Водиночестве есть одна положительная сторона: когда человек одинок, он волей-неволей начинает много думать о жизни. Порой эти размышления могут оказаться полезными. Мои размышления еще 3 года назад привели меня к решению бежать на Запад, чтобы там бороться против коммунизма открыто. Бежать я решил вплавь, предпочтительно спрыгнув с парохода подобно Мартину Идену, ибо мне, хорошему пловцу-марафонцу, унаследовавшему это искусство от своего отца, форсировать морскую границу было легче, чем сухопутную. Три года я посвятил приготовлениям к побегу. Мне надо было выбрать место старта, сконструировать необходимые в заплыве технические вспомогательные средства, найти оптимальные продукты питания, изобрести методы маскировки и найти источники финансирования предприятия. Теперь все было позади. Приближался решительный экзамен, который покажет, правильно ли я все выбрал и рассчитал.

 

Глава 2. Старт

 

Был понедельник 13 августа 1963 года. Турбоэлектроход «Россия» причалил не к Морскому вокзалу, а почему-то, — к причалу Батумского торгового порта. Увидев в иллюминатор, что швартовы заведены, я впервые за весь путь от Сочи до Батуми вышел из своей каюты. На улице был дождь, дул сильный ветер и я надел целофановый плащ. Воротник плаща я поднял. Это я сделал не только для предохранения от дождя, но и для того, чтобы никто из пассажиров или неизбежных агентов КГБ меня не запомнил.

В руках у меня был чемодан и сетка. В сетке — маска, трубка, шерстяная рубашка, плавки и шапочка. В карманах шерстяной рубашки находились завернутые в презервативы паспорт, шоколад, фотокарточка моих родителей, военный билет, диплом штурмана, 300 рублей денег, несколько пробирок с коньяком и виноградным соком, а также часы, компас, фонарик и свисток.

Ожидая очереди у трапа, чтобы сойти на берег, я случайно услышал, как коридорная сказала пассажирке, видимо своей знакомой: «Если не найдете, где переночевать, приходите на теплоход, — я вас устрою здесь!»

Надвинув на голову капюшон своего плаща, я вместе с другими пассажирами сошел с теплохода и направился к воротам, где стояла вооруженная охрана. В моей голове почему-то задержался только что услышанный разговор между коридорной и пассажиркой и я некоторое время думал о нем.

Выйдя за ворота, я направился к центру города. От сильного ветра и дождя стало прохладно. Я быстро шел по знакомым улицам и повторял подражая Есенину: «Прощай Батум, тебя я не увижу…»

Было около 3 часов дня. До сумерек, когда я намеревался начать свой побег, оставалось еще 5 часов. «Самое разумное теперь — это не торопясь пообедать в ресторане „Интурист“», — подумал я. Мне нравился этот ресторан: народу немного, официанты вежливые, блюда — настоящей грузинской кухни. Конечно, дорого. Но сейчас деньги не представляли для меня ценности. Все равно, завтра они превратятся в простые бумажки — зачем их беречь?

Дойдя до Морского вокзала, я сдал чемодан в камеру хранения, опять-таки на имя Николаева, и взял квитанцию. В чемодане были запасные вещи на всякий случай. После моего побега никто бы не догадался кому принадлежал этот чемодан. Моих отпечатков пальцев в КГБ тогда еще не было, а всякие метки на одежде я спорол.

Теперь в руках у меня осталась одна сетка и я, облегченно вздохнув, пошел с ней в ресторан. На улицах всюду были лужи, а когда я, подходя к ресторану, взглянул на Приморский парк, то увидел вокруг высоченного памятника Сталину целое озеро. «Плохо это или хорошо для моего предприятия?» — спросил я сам себя. И решил, что — хорошо, потому что в парке в такую погоду не будет гуляющих и я без свидетелей войду в воду.

Ресторан «Интурист» находился на втором этаже одноименной гостиницы. Сев за столик, я заказал немного Цинандали, грузинский сыр, первое, второе и компот. Просидев за обедом настолько долго, насколько было прилично, я расплатился и пошел в туалет. Мне повезло. В туалете оказалось несколько глухих кабинок. Зайдя в одну из них, я скинул с себя всю одежду и надел плавки и шерстяную рубашку. Низ рубашки я стянул шнуром и два конца этого шнура, выпущенные спереди и сзади, связал между ног. Затем, другим шнуром, пришитым к рубашке, я стянул эту рубашку и концы шнура связал на груди. Карманы рубашки с разными предметами и документами были тяжелы и сильно выпирали вперед. Я натянул и застегнул на пуговицы специальный пояс, который поддерживал эти карманы. Поверх всего я снова надел свои спортивные брюки, бабочку и целофановый плащ.

Когда я вышел на улицу, то увидел, что дождь перестал. Появились гуляющие и среди них — пограничный патруль, который останавливал подозрительных пешеходов и проверял у них документы. «Что я буду делать, если патруль спросит документы у меня? — мелькнула мысль. — Что я ему покажу? Ведь, мой паспорт уже упакован в презервативы!» Я повернул в другую сторону от патруля и стал искать, куда бы мне запрятаться на пару часов. Мой взгляд упал на рекламу кинотеатра. Шел пресловутый хрущевский фильм «Русское чудо». Конечно, на такой фильм было мало желающих и кассирша откровенно скучала. Я подошел к кассе, сунул рубль в окошко, взял билет и, не дождавшись сдачи, проскочил в кинозал.

Кинозал был почти пустой, лишь кое где сидели парочки, которые не нашли в сырую погоду другого места для объятий и поцелуев. На экране чередовались глупо-самодовольные физиономии доярок, свинарок и, конечно, Никиты Сергеевича Хрущева. В другое время я ни за какие деньги не согласился бы смотреть этот фильм, но теперь, зная, что это — в последний раз, я смотрел даже с каким-то интересом. Подобный интерес испытывает естествоиспытатель или натуралист, наблюдая за жизнью диковинных животных. Вдруг, кто-то дотронулся до моего плеча. С удивлением и неудовольствием я увидел кассиршу, пришедшую в зал, чтобы отдать мне сдачу с рубля. «Значит, несмотря на все мои старания, я все-таки приметный, если она нашла меня в темном зале, — подумал я. — Черт дернул ее отдавать сдачу, когда не надо. Теперь она меня хорошо запомнила».

Больше мне не хотелось сидеть в кинотеатре. Я встал и вышел на улицу. Мои часы были спрятаны далеко и я стал искать уличные часы на проспекте Сталина. Когда я нашел их, они показывали восьмой час. «Еще час я должен убить, прежде чем идти к морю!» Я медленно шел по улице Сталина, зорко наблюдая, нет ли поблизости военного патруля. То и дело проезжали военные машины набитые пограничниками. Батуми напоминал собою фронтовой город. Где-то, совсем близко, всего в 15 километрах, была Турция, где шла совсем другая жизнь, где начиналась другая планета…

Я зашел в кофейную, которая попалась мне на пути, и в первый раз в жизни был обрадован тем, что там стояла очередь. Я пристроился в конец очереди и когда получил стакан кофе, долго стоял с этим стаканом у высокого столика и задумчиво смотрел в окно. К вечеру народу на улицах прибавилось. Допив свой кофе, я опять стал ходить по улице Сталина взад и вперед. Наконец, стало темнеть. Наступал решительный момент. Я свернул в одну из боковых улиц, ведущих к Приморскому парку, и неторопливым шагом направился к заранее намеченному месту, равно отстоящему от пограничных вышек и от прожекторов справа и слева. Это место было почти напротив гостиницы «Интурист».

В 1963 году еще не были вырублены вековые пальмы, растущие вдоль неширокого пляжа. Между пальмами росли декоративные кустарники и стояли скамейки. Как раз в том месте, где я собирался стартовать, скамейка оказалась занятой. На ней сидели юноша и девушка. Я сел на другую скамейку, метрах в семи от них. Скамейка была мокрая, но какое это теперь имело значение! Метрах в двадцати от меня шумело море. Ветер был балла четыре, море — балла три. Волны периодически обрушивались на галечный пляж и покрывали его весь, вплоть до линии пальм и декоративных кустарников, за которыми стояли скамейки. Затем, изойдя пеной, откатывались назад, оставляя позади тонкие струйки, текущие между камнями. Небо было в низких, тяжелых тучах.

С моря шел туман. Чувствовалось, что опять будет дождь.

Темнеет в Батуми быстро. Буквально, на глазах. Не просидел я и десяти минут, как парочка на соседней скамейке стала растворяться в наступающей ночи. Прожекторов еще не зажгли. Я знал, что от момента наступления достаточной для моих целей темноты, до момента, когда включают прожектора, проходит около одной минуты. Для меня — достаточно. Все еще сидя на скамейке, я тихо наклонился к земле и, захватив несколько камней, запихал их в карманы моих брюк. В карманах я нащупал какие-то бумажки. «Да это же деньги — сдача, полученная в ресторане, и квитанция из камеры хранения! — догадался я, и сразу подумал: Черт с ними! Пусть тонут!»

Помедлив еще немного, пока парочка любовников не растворилась совсем в темноте, я быстро встал, стараясь ступать бесшумно, подошел к тому месту на пляже, до которого докатывались волны, и стал раздеваться. Я скинул с себя плащ, рубашку, брюки и сандалеты, и запихал все это в сетку. Ручки сетки я связал. Затем надел маску, просунул под ремень маски трубку и взял мундштук себе в рот. Схватив сетку с вещами в левую руку, я прошел еще несколько шагов к воде и лег на гальку головой в сторону моря, в ожидании очередной волны. Когда волна накрыла меня, я нырнул и, сколько позволяло дыхание, плыл под водой. Потом поднял голову, сделал выдох и вдох через трубку и опять нырнул под воду. Снова подняв голову над водой и оглянувшись назад, я увидел, что меня отделяло от берега уже метров тридцать. Тогда я разжал левую руку и дал возможность сетке с вещами уйти на дно. Освободившись от вещей, я поплыл как спринтер…

Прожектор включили через несколько секунд. Вся вода вокруг меня осветилась так, что я увидел даже мельчайшие взвешенные частички в набегающих одна на другую крутых волнах. Поднырнув глубже, чтобы трубка ушла под воду, я плыл изо всех сил. Я плыл под водой так долго, что, казалось, легкие мои больше не выдержат без воздуха. Когда уже не было больше сил сдерживать дыхание, луч прожектора, наконец, соскользнул с того места, где я плыл, и ушел куда-то в сторону. Я сразу под-всплыл под трубку и в мои легкие влился живительный морской воздух.

«Меня не заметили, — решил я. — Если бы меня заметили, то не убрали бы луч прожектора в сторону». Радость и удовлетворение от отлично сделанной работы охватили меня. Я рассчитал все с точностью до секунд и — все совпало! Между моментом, когда я вошел в воду, и моментом включения прожектора прошло не больше одной минуты. Но за эту минуту я отплыл от берега почти на сто метров. Пока прожектор настраивали, пока наблюдатель адаптировался для наблюдения, прошло еще какое-то время. И я еще больше удалился от берега. Попробуйте в море, в трех-балльный шторм, вдали от берега обнаружить трубку пловца! Я думаю, это — невозможно. Еще во время подготовки к побегу я обрезал трубку так, чтобы только самый минимум торчал из воды. Я хотел еще покрасить трубку в зеленый или голубой цвет, но потом передумал. Какое имеет значение цвет 5-ти сантиметрового отрезка трубки, выглядывавшего над водой!

Больше луч прожектора на мне не останавливался. Он лишь временами скользил по мне. Это случалось, когда прожектор разворачивали вдоль берега и второй раз, когда его направляли перпендикулярно берегу. Я уже не боялся, а хладнокровно следил за прожектором. Когда его луч медленно подходил ко мне, то вода начинала постепенно светлеть. За несколько раз я запомнил степень освещенности воды непосредственно перед тем моментом, когда луч должен был упасть на меня, и успевал вовремя поднырнуть. Скоро начался дождь и на море опустился туман. Тогда я снял маску и трубку и бросил их в воду, так как прожектора вообще перестали представлять для меня какую-либо опасность.

Бледные пятна прожекторов, маяка и мигалок слабо просвечивали сквозь дождь и туман, но звезд не было видно совсем. «В такую погоду надо плыть недалеко от берега, чтобы ориентироваться по прожекторам и мигалкам», — подумал я и изменил свой курс на 90 градусов влево. Я упустил из виду, что вблизи берега было сильное противное течение.

Едва я изменил курс, как обнаружил, что плыть стало много труднее. Ветер и волны препятствовали моему движению. Они то и дело ставили меня вертикально и забрасывали мне в рот воду и я, отплевываясь и чертыхаясь, снова возобновлял свое движение с нуля, когда вся поступательная инерция была уже погашена.

В довершение всего, температура воды в море оказалась не одинаковой. Один слой был теплый, другой — холодный. И плыло огромное количество деревьев, веток и коряг. Проливной дождь вызвал разлив пограничной реки Чорох. Река Чорох разлилась по лесам, растущим на ее берегах, и понесла в море в своем стремительном потоке все, что не было хорошо укреплено. Этот стремительный поток еще больше усилил прибрежное течение, которое и без того мешало мне плыть.

Я пожалел о том, что утопил маску. Она могла бы предохранить мои глаза от ударов встречных деревьев. Однако, делать было нечего. Я положился на Господа и продолжал плыть. Скоро туман с дождем создали такую пелену, что огни маяка и прожектора пропали из вида. С их исчезновением появились дополнительные трудности. Теперь единственным указателем курса остался компас. Когда очередная волна с силой ударив мне в лицо, как во время боя на ринге, останавливала меня и я терял направление, то приходилось вынимать из кармана компас и фонарик и определять курс по компасу. Вообще-то у компаса была светящаяся стрелка, но она светилась так слабо что я не мог быть уверенным. Поэтому я освещал шкалу своим фонариком. Я держал фонарик в одной руке и пальцем нажимал кнопку его включения. В другой руке у меня был компас. Работая ногами, я ждал, когда стрелка компаса перестанет бегать как угорелая, и снимал отсчет. Затем убирал компас и фонарик обратно в карман, запихивал туда же шнуры, которыми они были привязаны на всякий случай, и продолжал плыть на юго-восток до тех пор, пока следующая волна не сбивала меня опять с курса. Тогда все повторялось сначала.

Я тратил так много сил в этой борьбе со стихией, как никогда раньше. Мелькнула мысль подкрепиться шоколадом или коньяком, но я ее сразу отбросил, как только подумал, сколько драгоценного времени при этом потеряю. Даже остановиться для того, чтобы посмотреть на часы я считал нецелесообразным. Я хорошо сознавал, что моя скорость при противном ветре и противном течении — минимальна. Поэтому я стремился проплыть до рассвета хотя бы только те пятнадцать километров, которые отделяли меня от Турции. Я знал, что примерно на половине этого пути находится устье реки Чорох, откуда вытекает стремительный поток, мешающий мне плыть. Когда я миную реку Чорох, плыть мне станет много легче. Поэтому я напрягал все свои силы. Я наглотался морской воды, чего со мной никогда не бывало прежде, но тем не менее, я упорно продолжал плыть на юго-восток, часто вынимая компас и сверяясь по нему.

Меня окружала такая темень, как будто мне на голову накинули мешок. По-прежнему не было видно ни звезд, ни луны, ни маяков, ни мигалок. Даже вода не фосфоресцировала. А дождь хлестал, не переставая.

В полном смысле этого выражения, я был наедине с Богом. Единственные живые существа, которые всю дорогу сопровождали меня, были чайки. Хотя я их не видел, но по крикам мог определить, что их было две. Они летели над самой моей головой и пронзительно кричали. То ли они принимали мою голову за рыбу, то ли за какую-нибудь корягу и хотели сесть на нее, — я не знаю. Так в непрерывной борьбе с ветром, волнами и течением прошло много часов и наконец едва уловимо стали появляться первые признаки рассвета, которого я ожидал с надеждой и страхом одновременно. То тут, то там стали появляться и снова исчезать белые шапки волн. Среди них вдруг бесшумно, как видения, проплыли мимо меня два или три катера. Проплыли и растворились в тумане. Было такое впечатление, что они дрейфовали, а проплывал мимо них я. Самое странное было то, что проплывал я будто бы в противоположную сторону от направления моей головы, как бы ногами вперед. Не разгадав такую сложную задачу, я решил, что мне померещилось. Это мнение еще больше укрепилось, когда совсем рассвело и я не обнаружил никаких катеров.

Наступило хмурое, туманное утро. Ветер ослабел, но море еще штормило по инерции. С удовольствием я увидел слева от себя, милях в двух, береговую черту. Это означало, что всю ночь я плыл в правильном направлении — в сторону Турции. Но где я теперь находился: в турецких водах или все еще — в советских? Этого я не знал. На берегу я видел какие-то заводские трубы, но не было видно гор, опоясывающих Батуми. Берег был низменный и голая равнина простиралась на несколько километров вглубь материка. Горы синели только на горизонте. «Очевидно, это — Турция!» — подумал я с радостью и стал выбирать место на берегу, куда бы лучше подплыть. Вдруг, слева от меня, в небе появилась точка. Точка стала расти и превратилась в самолет.

«Куда он летит? — забеспокоился я. —