Харама и Гвадалахара: республика получает шанс

 

Неспособность республиканцев парировать удар на Малагу объяснялась еще и тем, что они готовили операцию под Мадридом. Казалось, что противник здесь выдохся, и можно будет нанести ему поражение, решив тем судьбу войны. Это мнение о необходимости действовать под Мадридом в феврале 1937 г. разделяли и Асенсио, и Кабрера, и командование франкистов.

Пока республиканское командование стягивало силы южнее Мадрида, в район реки Харама, франкисты именно здесь нанесли удар.

Разбирая ход сражения, советник Р. Малиновский «в духе времени» пишет о предательстве в республиканском генштабе, из-за которого франкисты якобы знали о планах наступления[889]. Это сомнительно, франкисты явно недооценивали силы, которыми здесь располагали республиканцы. В своих более поздних воспоминаниях Малиновский обвиняет испанское командование в том, что оно не уничтожило мосты через Хараму: «Нетрудно было предугадать, что мятежники сразу же завяжут бои за переправы. Они были гораздо более необходимы им, нежели республиканцам». Однако на этот раз он не пишет о предательстве, ссылаясь на «тактическое недомыслие испанских офицеров» или… «инерцию задуманного ранее наступательного плана»[890]. Но если накануне планировалось наступление республиканцев, то они очевидно должны были беречь мосты. Малиновский в данном случае «умен задним умом» (чем нередко грешат советские военные специалисты, подчеркивая свое превосходство над испанскими офицерами).

6 февраля франкисты перешли в наступление силами 20–25 тыс. человек[891]. Части, контролируемые коммунистами, заняли высокий берег Харамы, но не смогли удержаться — здесь франкисты форсировали реку. Ночью 11 февраля марокканцы «сняли» посты интербатальона имени Андре Марти на мосту и открыли проходы для кавалерии. Республиканцы взорвали мост, но, словно в мультфильме, он подскочил на месте и, с дырой, упал на прежние опоры. Кавалерия франкистов устремилась в атаку. Батальон имени Андре Марти был разбит. Брешь закрыли другие интербригадисты — поляки и итальянцы. На кону было стратегически важное шоссе на Валенсию.

Проблема республиканцев заключалась теперь уже не столько в подготовке бойцов, сколько в качестве командования: «Штаб и управление харамской группой войск созданы не были, их создали в процессе сражения. Мало того, в процессе самых тяжелых боев делилась власть над войсками между генералом Посас и генералом Миаха и их штабами, в результате чего управление харамским сражением перешло от штаба Посаса в штаб Миаха. Это случилось, главным образом, потому, что ни при каких других условиях Миаха не дал бы своих мадридских частей для усиления войск харамского участка, а других резервов уже не было, все уже было введено в тяжелые бои. А сражение продолжалось и требовало все новых и новых подкреплений»[892], — рассказывает Р. Малиновский. Республиканцы ввели в бой около 40 тыс. человек[893].

16 февраля наступление франкистов за Харамой уперлось в гору Пингарон, где развернулись тяжелые встречные бои. В интервью «Носотрос» 13 июля 1937 г. М. Кольцов рассказывал об участии в них анархистской бригады: «Я видел в боях на Хараме и под Пингароном героическое поведение 70-й бригады из непобедимой дивизии Мэра. Я восхищался этим героическим поведением и желаю… чтобы все секторы испанского рабочего класса объединились для того, чтобы обеспечить победу пролетариата над фашизмом всех классов и оттенков»[894].

На Хараме республиканцы показали, что бойцы научились обороняться. «Моменты паники вспыхивали неоднократно, но в целом упорство, проявленное частями под тяжелым огнем всех видов, не сравнимо с первым периодом войны»[895], — докладывал советский наблюдатель.

В ходе этих боев «особую жестокость проявили марокканцы, вырезавшие всех наших раненых и пленных у высоты Пингарон, которая переходила неоднократно из рук в руки»[896]. Но жертвы марокканцев были отмщены. По словам Р. Малиновского, «харамское сражение произвело опустошение в рядах этих войск, и они потеряли свое решающее значение на исход сражений и войны»[897].

В качестве замены Франко надеялся использовать итальянский корпус, так хорошо показавший себя под Малагой. Но под Харамой он не ударил (хотя это могло принести победу Франко). Итальянцы готовили собственную операцию, которая должна была принести Муссолини славу победителя «красных».

17 февраля Миаха нанес контрудар, и фронт стабилизировался. Отвоевать захваченную франкистами территорию не удалось. Поскольку на этом участке фронта особенно активно проявили себя коммунисты, КПИ предприняла агитационную кампанию, объявлявшую Хараму победой.

Между тем вскоре выяснилось, что республиканская армия способна нанести своим испано-итальянским противникам настоящее поражение.

 

* * *

После блестящего дебюта в Малаге корпус чернорубашечников был переброшен под Мадрид, но не для банального удара в лоб. Фронт изгибался так, что можно было ударить в тыл всему мадридскому фронту республиканцев через Гвадалахару.

Против Гвадалахары были сосредоточены лучшие части Франко — 15000 испанцев и марокканцев, на этот раз во главе с героем Алькасара Хосе Москардо, четыре дивизии итальянского корпуса общей численностью 35000 чернорубашечников при 250 танках под общим командованием Марио Роатты. 8 марта они двинулись вперед.

Первоначально фашистскому наступлению противостояла 12-я дивизия республиканцев — 10000 бойцов, из которых было вооружено немногим более половины. Ее фронт был быстро прорван, итальянские танки преследовали отходящих республиканцев. Но уже 9-12 марта на место действия были переброшены все свободные части Центрального фронта, в том числе и те, что еще не отдохнули после Харамы. Из них к 12 марта был сформирован 4 армейский корпус. Под Гвадалахарой им командовал Энрике Хурадо. В него вошли 12-я дивизия Н. Нанетти, 11-я дивизия Э. Листера, в которой действовали 11-я и 12-я интербригады, и 14-я дивизия под общим командованием С. Меры. Хотя численность республиканцев удвоилась, противник сохранял более чем двойное превосходство в живой силе. У республиканцев было только 60 советских танков, но их качество было выше, чем у итальянских.

Битва на земле сопровождалась боями в воздухе (республиканская авиация только 12 марта сделала 142 самолетовылета[898]) и даже катаклизмами в атмосфере. Бойцы шли в атаку то под ледяным ливнем, то по морозу, непривычному для южан — испанцев и итальянцев, которые сражались по обе стороны фронта. Под Бриуэгой, у замка Ибарра, столкнулись чернорубашечники и интербригадисты-итальянцы. Эта «гражданская война» итальянцев в Испании лишний раз показала, что здесь идет лишь одна из битв мировой, а не чисто испанской борьбы.

11 марта фашисты с помощью огнеметных танкеток прорвали фронт Листера на участке 11-й интербригады под Трихуэке и ринулись вперед. Их удалось остановить на подступах к Торихе только с помощью советских танков и авиации. Зато 12-й интербригаде Лукача сопутствовал успех, она удачно провела контратаку и взяла пленных[899]. Однако фашисты продолжали напирать на 12-ю бригаду, стараясь зажать ее в клещи. 12 марта ожесточенные бои продолжались, итальянцев успешно атаковали советские танки.

На участке Меры итальянцы были остановлены за Бриуэгой, после чего и здесь республиканцы стали наносить контрудары.

13 марта, собравшись с силами, части Листера отбили Трихуэке. Роатта был вынужден перейти к обороне, как казалось, временно. 13 марта Муссолини направил телеграмму сражающимся частям: «Обратить в бегство интернациональные силы будет также и политическим успехом большого значения»[900].

14 марта в район Гвададалахары прибыл командующий Центральным фронтом Миаха.

В этот день бойцы 12-й интербригады при поддержке советских танков взяли важную позицию — замок Ибарра.

Контратаки республиканцев показали, что клин фашистов может быть зажат республиканцами с двух сторон. 11-я и 12-я дивизии вместе с 11-й интербригадой напирали на него с запада, а 14-я дивизия Меры и 12-я интербригада — с востока. Несмотря на то, что у фашистов сохранялось двойное превосходство в силах, республиканское командование решилось на контрнаступление. Ради этого анархисту Мере были даже выделены 16 танков. Ему вместе с 12-й интербригадой и 1-й штурмовой бригадой предстояло взять Бриуэгу с востока, в то время как навстречу с запада должны были ударить Листер и 11-я интербригада.

18 марта контрнаступление началось. Ливень, грязь не остановили продвижение республиканцев. Они ворвались в Бриуэгу с востока и севера. Республиканские танки перерезали шоссе, и чтобы вырваться из окружения, итальянцам пришлось бросать технику и автотранспорт. В плен было взято 300 итальянцев. Роатта принял решение об отходе. Преследуя фашистов, республиканцы обратили их в бегство[901].

20 марта итальянцы закрепились под Леданкой и Аламинос, вскоре после чего сражение прекратилось[902]. Коммунистические части были переброшены на другие участки фронта, а костяком 4 корпуса стала 14-я дивизия Меры. В корпус вошла и поредевшая 12-я дивизия. В дальнейшем по мере пополнения корпус доформировывался.

Сражение под Гвадалахарой имело огромное значение для всего хода войны. В республиканской зоне произошел взрыв энтузиазма. Казалось, наступил перелом. Фашисты потеряли инициативу. Теперь республиканцы могли сами выбрать место для своего удара.

 

* * *

Итальянцы зализывали раны, Франко сосредоточил силы против Северного фронта. Чаша весов войны колебалась.

В начале апреля Я. Берзин подготовил доклад для Ларго Кабальеро о состоянии республиканской армии. Он считал, что боеспособность противника подорвана — в том числе потерями наиболее боеспособных марокканских частей при Хараме. Республиканцы неплохо показали себя и на южном фронте, отстояв Пособланко в боях с войсками Кейпо де Льяно 17 марта — 11 апреля, но не могли развить успех без снарядов. Бои на южном фронте показали, что на юге и западе противник относительно слаб, и в случае переброски дополнительных сил из под Мадрида может не устоять.

Весь апрель республиканцы тревожили Франко боями местного значения, не давая понять, какой следующий ход предпримет Республика.

Республиканские «войска стали упорнее в обороне и начинают овладевать искусством наступательного боя»[903]. Республиканская армия насчитывала около 250 тыс. солдат[904] при 156 танках, 33 бронеавтомобилях и 151 самолете (из них 20 устаревших). Армия удовлетворительно оснащена. Ее слабое место — недостаток снарядов — кроме Каталонии и севера, где положение вполне удовлетворительное (как не вспомнить, что Каталония и север сами обеспечили себя боеприпасами). Республиканцы имели примерно двойное превосходство в численности над противником. Полная готовность армии к наступлению могла быть достигнута к 20 апреля.[905]

Но главный вопрос заключался в том, где и как применить эту силу? На перегруженном Центральном фронте? В Арагоне? Или там, где у франкистов нет существенных сил, например, в Эстремадуре? Именно здесь планировал нанести удар республиканский Генеральный штаб. В этом регионе республиканская территория выдавалась далеко на запад, что позволяло рассечь франкистскую зону надвое. Это дало бы моральные и стратегические преимущества. Операция в Эстремадуре могла быть подготовлена раньше, но «как кажется, Миаха попытался саботировать наступление, частично потому что предпочитал сосредоточить операции в секторе Брунете, но, может быть, и потому, что уже давно не испытывал симпатии к Ларго Кабальеро»[906]. Таким образом, кампания против премьера уже ощутимо мешала ведению войны. И дело было не только в Миахе, а в целой группе прокоммунистических военных, которые надеялись нанести решающий удар именно под Мадридом. Это был вопрос и их личного престижа (группа Миахи), и приверженности именно позиционной войне вместо более рискованной маневренной[907].

План наступления, разработанный советскими специалистами и в начале апреля предложенный Я. Берзиным премьер-министру, тоже предусматривал удар в Эстремадуре. Но идея плана Берзина была более сложной. Он предлагал в середине апреля начать наступление Арагонского фронта и окружить Теруэль. Как видно из дальнейшего изложения, этот удар рассматривался как отвлекающий. Передавать технику Арагонскому фронту не планировалось, зато предполагалось позаимствовать у Каталонии артиллерию для Эстремадуры. 20 апреля Берзин предлагал начать большую операцию на Мериду из Эстремадуры, сосредоточив там 10 бригад, танки и артиллерию, в том числе из Каталонии. Одновременно предлагалось нанести удар на Оропес и Талаверу южнее Тахо силами 9 бригад. А затем, 22–23 апреля Центральный фронт должен был ударить в направлении Аранхуэс — Ильескас силами 15 бригад[908].

Таким образом, планировалось общее наступление против франкистов на широком фронте от Эстремадуры до Мадрида с дополнительными отвлекающими ударами. Пожалуй, при силах, имеющихся у Республики, этот план был «слишком смелым». Но даже при частичном осуществлении он сулил перелом в ходе войны, выход ее из губительной для Республики позиционной фазы. Весна давала Республике новые шансы, но они не были использованы из-за разразившегося в это время политического кризиса.

 

 

Цель — Ларго Кабальеро

 

По версии, высказанной в воспоминаниях министра-коммуниста Х. Эрнандеса, решение о необходимости отставки Ларго Кабальеро было принято накануне мартовского пленума ЦК КПИ, в конце февраля — начале марта на заседании нескольких членов Политбюро ЦК КПИ под сильным давлением эмиссаров Коминтерна, прежде всего И. Степанова (Стояна Минева). По версии Эрнандеса, Диас выступал против снятия Ларго Кабальеро. В условиях военных неудач борьба за власть, чреватая внутренними столкновениями, могла окончательно подорвать обороноспособность республики: «Мне не ясны мотивы, по которым мы должны принести в жертву Кабальеро… Мы можем спровоцировать вражду большей части социалистической партии… анархисты поддержат Кабальеро… Скажут, что мы претендуем на гегемонию в ведении войны и политики». Однако большинство членов Политбюро ждало «голоса Москвы, прежде чем высказать мнение».

Отвечая Диасу и поддержавшему его Эрнандесу, Степанов говорил: «Диас и Эрнандес защищают черное дело. Не Москва, а история обрекла Кабальеро. После возникновения правительства Кабальеро мы идем от катастрофы к катастрофе…

— Это неправда! — прервал Диас.

Невозмутимый Степанов упер свои зеленые глаза в черные глаза Диаса и продолжил:

— … от катастрофы к катастрофе в военном отношении… Кто отвечает за Малагу?»[909]. Конечно, коммунисты не могли признать, что Ларго Кабальеро виноват в падении Малаги не больше, чем они сами.

Диас считал Ларго революционером и бросил реплику против Марти, назвав его бюрократом, а не революционером. Начался скандал, лидеры коммунистов повскакали с мест, Ибаррури бросилась их мирить. В конце концов Тольятти провел голосование, и большинство согласилось со Степановым — партия окончательно брала курс на снятие Ларго Кабальеро[910].

Исследователи критикуют версию Эрнандеса, подметив, что перечисленные им участники этой встречи (а к ним экс-министр отнес также советских представителей Орлова, Розенберга и Гайкиса) не могли бы в этот период оказаться в одном месте. Так, указав, что все перечисленные Эрнандесом люди не находились в Валенсии одновременно, А. Виньяс относит свидетельство Эрнандеса к разряду «манипуляций»[911].

Исследователи, отрицающие достоверность воспоминаний Эрнандеса и обвиняющие его в фальсификации, не учитывают особенности мемуарных источников. Известно, что воспоминания, сделанные много лет спустя после событий, лучше передают «дух события», мотивы действующих лиц, чем формальную сторону дела (даты, состав участников совещаний и т. п.). Нередко сливаются вместе несколько бесед, происходивших в действительности. При этом протокол таких заседаний (на который иногда ссылаются как на истину в последней инстанции) часто не передает важнейших деталей беседы, которые самим участникам кажутся наиболее важными. Поэтому на основе ошибок в составе участников нельзя сбрасывать со счетов такой важный источник, как воспоминания члена ЦК КПИ и министра правительства Народного фронта. Нет ничего невероятного в том, что, пусть не в одной, но в нескольких встречах в конце февраля — начале марта участвовали и Марти, и Степанов, и молчаливые советские представители.

При использовании воспоминаний важно не столько перечисление статистов (в котором Эрнандес действительно преувеличивает степень вовлеченности официальных советских представителей во внутрипартийную «кухню» КПИ), сколько выявление позиций активных участников ситуации. А в данном случае это Диас, Степанов, Марти[912] и в меньшей степени Тольятти и Ибаррури. Самое интересное в воспоминаниях — указание на эмиссара Коминтерна Степанова как на мотор кампании за свержение Ларго Кабальеро, против которой сначала возражал Диас. До того, как открылись архивы Коминтерна, мы знали об этом факте именно от Эрнандеса.

Указав на известные противоречия в рассказе Эрнандеса, А. Виньяс добавляет: «Но, помимо этого, Эрнандес совершенно смазал политический контекст момента»[913]. Сегодня архивные материалы позволяют уточнить картину, нарисованную Эрнандесом. «Контекст момента» заключается в том, что с февраля-марта среди советских советников и представителей Коминтерна образовалась влиятельная группа сторонников отставки Ларго Кабальеро с поста не только военного министра, но и премьер-министра. «Мотором» этой группы, как верно указал Эрнандес, был Степанов. Но он был совсем не одинок.

Мы видели, что против Ларго Кабальеро был настроен Димитров, за его смену выступал Берзин (выражавший мнение и других советников как их начальник) и Горев. Вскоре эту позицию будет отстаивать и посол Гайкис.

А. Виньяс категорически настаивает: «Наконец, установлено документально, что позиция Сталина и Коминтерна заключалась в поддержании Ларго Кабальеро во главе Правительства. В этом вопросе сталкивались приказы из Москвы, и то, что фильтровал из Испании „Степанов“»[914]. Нет, это не установлено. Во всяком случае, А. Виньяс не доказал, что Степанов обладал монополией на информационные связи между Валенсией и Москвой (ниже мы приведем документ о перепроверке мнения Степанова Димитровым, и эта перепроверка оказалась в пользу Степанова). Также ни А. Виньяс, ни другие сторонники версии о том, что свержение Ларго было проведено вопреки воле Сталина, не доказали, что вопрос о сохранении Ларго был для Сталина принципиальным в его политике в Испании. В противном случае Степанову нечего было бы «фильтровать». Для Сталина был принципиален не Ларго Кабальеро во главе правительства, а контроль за ситуацией. Сохранять Ларго в качестве председателя правительства вовсе не было делом принципа для Сталина. Куда важнее было убрать его с поста военного министра. Если бы Сталин был недоволен, как Степанов «фильтровал» его указания в Испании, Степанову бы потом не поздоровилось бы. Но его жизнь сложилась благополучно[915].

На пленуме 5–9 марта «Хозе Диас поставил открыто вопрос: если правительство не желает и не может очистить свой собственный дом и весь военный аппарат от агентов врага и от неспособных, если правительство не желает или чувствует себя бессильным быстро провести организацию и обучение резервов, организацию руководства военной промышленностью и т. д. — тогда компартия чувствует себя достаточно сильной, чтобы взять на себя ответственность и обязанность по реализации всего этого»[916], — сообщал И. Степанов. Это была заявка коммунистов на ключевые позиции в системе власти.

7 марта Эрнандес выступил с этой идеей на митинге, причем очень резко. Ларго Кабальеро расценил это как выступление против главы правительства[917]. Таким образом, по крайней мере в интерпретации Степанова, позиция Диаса была очень близка позиции Эрнандеса, а ее Ларго расценил как выступление против премьера. Он еще не знал, что это позиция не просто Эрнандеса, а КПИ, и 9 марта официально потребовал отставки Эрнандеса. В своем ответе ЦК КПИ сообщил премьер-министру, что Эрнандес выражает позицию партии, но тут же оговаривался — это позиция была выдвинута еще на митинге 14 февраля. А правительство не справляется так хорошо, как справилась бы компартия (что было, конечно, чисто пропагандистским заявлением)[918]. В итоге разговора с Диасом Ларго признал, что позиция ЦК КПИ «усиливает и углубляет все то, что сказал Эрнандес»[919], и поэтому отказался от требования его отставки — ведь министр выражает позицию партии, входившей в коалицию.

 

* * *

В руках компартии был мощный агитационный аппарат: «Если мы решали показать, что Кабальеро, Прието, Асанья или Дуррути ответственны за наши неудачи, полмиллиона людей, десятки изданий, миллионы листовок, сотни ораторов начинали в один голос доказывать опасность, которая исходит от этих граждан…» — вспоминал Х. Эрнандес[920].

Но позиции Ларго Кабальеро и его сторонников были достаточно сильны. Оценивая их, А. Марти докладывал в секретариат ИККИ: «Кабальеро и Галарса опираются на следующие элементы: 1. На профсоюзные кадры всеобщего рабочего совета (УХТ), являющиеся не только руководителями профсоюзов, но и руководителями предприятий; 2) на генеральный штаб армии, состоящий из старых, неспособных и подозрительных генералов и из молодых честолюбивых, но опять-таки подозрительных (то есть антикоммунистически настроенных — А. Ш.) генералов вроде Асенсио; 3) через Галарса он опирается на массу функционеров, которых он привлек на полицейскую службу». Продолжал колебаться президент Асанья, который был враждебен как коммунистическим, так и анархо-синдикалистским идеям[921].

В марте левосоциалистическая пресса ответила информационным залпом против коммунистической партии[922]. 27 марта на Политбюро КПИ с тревогой говорилось о том, что Ларго Кабальеро и его сторонники стремятся вытеснять коммунистов с занимаемых ими постов в государственном аппарате и армии[923]. Уже в марте коммунистическая пресса сетовала, что чистка комсостава обернулась против коммунистов[924]. За что боролись, на то и напоролись.

В своей пропаганде левые социалисты стали ставить СССР на одну доску с державами, проводившими политику невмешательства. Газета «Аделанте» утверждала, что, выдвигая различные мирные инициативы в то время, пока Германия и Италия помогают Франко, мировые державы ждут, «чтобы Испания превратилась в гору трупов». «До каких пор мистер Иден, месье Блюм, товарищ Сталин… до каких же пор». Слово «товарищ» было написано русскими буквами, чем подчеркивалось, что оно использовано в официальном, переносном смысле[925]. Полемика имеет свою инерцию, и раздражение политикой коммунистов и их покровителей выливалось в несправедливые упреки, которые с неудовольствием фиксировались советскими дипломатами.

С началом сражения под Гвадалахарой коммунисты стали в ультимативной форме требовать принятия своих военных требований, изрядно нервируя премьера. 11 марта на заседании Политбюро они впервые поставили вопрос о главе правительства[926], «посоветовавшись» с лидерами НКТ, ВСТ и соцпартии. Ларго объяснял, что в разгар сражения реорганизации неуместны, что «положение хорошее». Коммунисты атаковали «смехотворные предложения» Генштаба. Вся эта политическая суета могла дезорганизовать управление войсками. Ларго в этой критической ситуации оказался мудрее своих противников, «без взрывов гнева» принял их предложения. Благо, частично эти предложения представляли собой самоочевидные вещи (переброска резервов к месту сражения), а частично не могли быть осуществлены немедленно и тем помешать командованию (чистка армии). Однако эмиссар Коминтерна Степанов был уверен, что «если правительственный кризис ныне избегнут, то это не надолго»[927].

С началом сражения при Гвадалахаре Степанов впал в панику: «опасность катастрофы вполне реальна», «мы находимся не накануне, а уже в начале практической реализации повторения в большом масштабе (в секторе Центр — Мадрид — Гвадалахара) катастрофы Малаги»[928].

Готовясь к грядущему кризису, партия укрепляла контакты с ВСТ, НКТ и социалистами. Учитывая, что о либералах Степанов также отозвался положительно, против кого же будут направлены действия в скором правительственном кризисе? Догадаться несложно. Однако в одном противники Ларго Кабальеро просчитались: анархо-синдикалисты в этом конфликте уже не были на стороне коммунистов и правых социалистов.

Позиция анархистов была двойственной: «Идею отделения военного министерства от управления правительством разделяют также и анархисты, однако они ставят непременным условием сохранение Кабальеро во главе правительства, усматривая в его лице гарантию против возможного крена вправо»[929]. А коммунисты, в отличие от анархистов, несмотря на все оговорки, готовы на это и «ценой ухода», и «ценой крена революции вправо». В этом и заключалось принципиальное разногласие двух сил по вопросу о Ларго Кабальеро. В то же время советские представители с тревогой сообщали, что в Валенсии (то есть в правительстве) у представителей НКТ «роман с Кабальеро против коммунистов»[930].

В момент своего военного триумфа Ларго Кабальеро оказался в максимальной изоляции. С коммунистами и либералами он уже поссорился, а сближение с анархо-синдикалистами только началось.

17 марта Степанов пишет о возможности в ближайшем будущем (десятка дней) «форсировать реорганизацию министерства при другом министре войны или создать министерство без Кабальеро»[931]. Из контекста видно, что во втором случае слово министерство употреблено в смысле «правительство».

Вывод Степанова на этот раз категоричен и недвусмыслен: «Здесь все согласны, что директивы-советы из дому абсолютно правильны во всех вопросах, только в одном вопросе они превзойдены событиями, это в вопросе, касающемся возможности найти общий язык с Кабальеро. (Подчеркнуто читателем в Москве. Этим читателем скорее всего был Димитров, может быть — Мануильский[932]. Оба были обязаны донести столь важную информацию до Сталина — А. Ш.). Здесь все согласны признать, что дальнейшее согласие невозможно, что все возможности исчерпаны, что нужно взять руководящую позицию, заставить Кабальеро отказаться от поста военного министра и, если это понадобится, то и от поста председателя совета министров»[933]. Именно этот план будет в реальности осуществлен в течение ближайших месяцев. При чем осуществлен с ведома Москвы. И было бы очень наивно думать, что это могло быть сделано вопреки воле Сталина (тем более, что по окончании войны проводник этой политики И. Минев не был репрессирован, а продолжил работу в секретариате Коминтерна).

Публично Сталин все еще поддерживал Ларго Кабальеро. 20 марта, на встрече с Р. Альберти и М. Т. Леон он говорил, что «Ларго Кабальеро продемонстрировал свою готовность бороться с фашизмом. Он должен был оставаться на посту председателя Правительства»[934]. Но при этом Сталин уже прощупывает почву для перемен в республиканском правительстве в соответствии с планом Степанова: «Было бы лучше, чтобы военное руководство перешло в другие руки»[935].

Пытаясь понять Сталина, всегда нужно иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, он далеко не всегда говорил то, что думал, первым встречным иностранцам (а иногда, особенно в 1937 г. — и в ближнем окружении). Во-вторых, никогда не забывая о стратегических целях, тактически Сталин обычно действовал по ситуации, маневрировал[936].

Его люди сообщали из Испании, что пора свергать Ларго Кабальеро. Сталин не одергивал их, но предлагал пока начать с малого. 14 марта на встрече с Ворошиловым, Молотовым, Кагановичем, Димитровым, Марти и Тольятти Сталин высказался в том духе, что фигура Ларго Кабальеро на посту председателя правительства является, конечно, предпочтительной, и сейчас нет на этот пост лучшей кандидатуры. Но необходимо убедить его оставить пост военного министра и в ходе реорганизации правительства по возможности расширить позиции компартии[937].

Советский полпред Л. Гайкис тактично разъяснял руководству, что невозможно отделить вопрос о военном ведомстве от проблемы конфликта Ларго Кабальеро и коммунистов в целом. Гайкис считал, что после Гвадалахары «успехи на Центральном фронте внесли самоуспокоение и ослабили нажим со стороны всех сторонников радикальных перемен в военном руководстве и военной политике, который Кабальеро воспринял как борьбу, направленную против него»[938]. Сторонники премьера стремились использовать победу для укрепления его авторитета, используя против критиков патриотическую карту. Как писала «Аделанте» 20 марта, Ларго Кабальеро не нравится кое-кому «из наблюдателей того или другого иностранного государства»[939].

7 апреля, направляя донесение в Москву, Гайкис уже исходит из необходимости добиваться свержения Ларго Кабальеро, если он откажется сдать пост военного министра. Он сообщает, что окружение Ларго Кабальеро — Аракистайн, Барайбар и Агирре пытаются «путем закулисных комбинаций» сохранить «старика» в качестве премьер-министра, заняв пост военного министра одним из его сторонников[940]. Здесь Гайкис уже исходит из того, что Москва не собирается держаться за Ларго в качестве премьера.

Л. Гайкис утверждал: «Борьба реформистской верхушки с коммунистической партией облегчается рядом субъективных качеств престарелого и строптивого Ларго Кабальеро, действующего в силу специфических здешних условий в качестве политического диктатора»[941]. Может быть, Ларго Кабальеро и вел себя иногда как строптивый и харизматический лидер, но вот с его уходом граждане республики узнают, что такое настоящий авторитаризм, направленный против революционеров.

Противники премьера возобновили атаку на военное руководство, невзирая на только что одержанную республиканской армией первую (и, как оказалось, — последнюю) очевидную военную победу. Но прокоммунистический блок критиковал и ее результаты как недостаточные. Гайкис надеялся, что растет поддержка идеи «смены военного руководства как решающей предпосылки обеспечения победы»[942].

Гвадалахара показала, что имеющаяся военная политика хорошо сработала, но для прокоммунистического блока ее изменение было уже делом принципа, путем к решению вопроса о власти. После Гвадалахары стало очевидно, что Ларго Кабальеро был прав, когда подозревал, что борьба за военное руководство — это борьба против сложившейся при нем системы власти. И, по мнению Гайкиса, Ларго Кабальеро это понимал: он не пойдет на обновление командования, «тем более, что это связано с привлечением людей, в той или иной степени связанных с Коммунистической партией»[943]. Поэтому «разрешение вопроса о смене военного руководства неотделимо от дальнейшего исхода борьбы с коммунистической партией»[944]. «Таким образом, в ближайшее время может встать вопрос, либо сохранить нынешнее военное руководство, подвергая тем самым серьезному риску объективно возможную победу, либо обеспечить условия для победы хотя бы ценою некоторого серьезного внутреннего потрясения, вызванного вынужденным уходом Кабальеро с поста военного министра, если в конечном счете не удастся добиться конечных перемен»[945]. Финал фразы особенно примечателен. Что это за «конечные перемены». Очевидно, что Ларго Кабальеро должен был воспротивиться уходу его с руководства военным ведомством и чистке от его военных сотрудников — как раз тогда, когда республиканцам наконец улыбнулась военная удача. С какой стати отправлять в отставку военное руководство, которое смогло одержать первую несомненную победу? Зачем менять его на людей, связанных с компартией, которые еще не доказали, что будут руководить лучше, зато в случае победы наверняка свернут голову партнерам по Антифашистскому фронту, опираясь на штыки? И что делать инициаторам нынешней военной чистки, если Ларго Кабальеро не согласится на разделение постов? А он скорее всего не согласится.

Гайкис понимает, что «подобный исход мыслим лишь в результате согласия на него самого Кабальеро», а это возможно только под «угрозой политического кризиса»[946] — то есть снятия Ларго Кабальеро с поста премьера.

Если эта угроза не возымеет действия, «конечными переменами» станет свержение самого Ларго Кабальеро и его союзников, что не обойдется без «некоторого серьезного внутреннего потрясения».

1 апреля советник «Санчо» (Горев) также выразился вполне определенно: «Не стоит держаться во что бы то ни стало за Кабальеро. Он достаточно умный старик для того, чтобы понять, что компартия считает его участие в правительстве если не обязательным, то крайне желательным. Потому на каждый нажим компартии он отвечает угрозой кризиса… В случае его упрямства лучше выиграть войну без Кабальеро, чем проиграть ее с ним»[947].

Таким образом, после Гвадалахары у советских представителей и в коммунистическом руководстве возникает ощущение, что пора делить шкуру неубитого, но серьезно раненного фашизма. А значит, даже ценой «некоторого внутреннего потрясения» необходимо отстранить Ларго Кабальеро от руководства армией, а если он будет этому сопротивляться — то и правительством. Пора установить контроль над армией, чтобы после победы над Франко не упустить плоды победы.

То, что в итоге этих потрясений и чистки военных кадров Республика может утерять только-только появившийся и еще слабый шанс на победу — это не приходило в голову ни Гайкису, ни Степанову, ни поддержавшим в итоге их линию советским лидерам.

В этих условиях коммунисты получили поддержку со стороны президента Асаньи, который на встрече с представителями компартии выступил за отставку премьера с поста военного министра, «учитывая ряд личных качеств Кабальеро и его преклонный возраст». Но брать на себя ответственность Асанья не хотел и намекнул, что инициатива в этом вопросе должна исходить от партий, а не от президента[948].

В политической стратегии Коминтерна каждому были отведены свои места и сроки. Крикливых «троцкистов» можно изолировать силовым путем. Анархисты, как казалось, были успокоены и умиротворены, готовы были остудить свой революционный пыл и уступить этатизации. В социалистической партии влиятельные «центристы» стали лучшими союзниками компартии. Сам президент Асанья забыл о своем антикоммунизме и готов был идти на поводу у Москвы. И только Ларго Кабальеро во главе левых социалистов продолжал держать правительственный руль в сторону испанского пути революции.

 

* * *

Последняя пристрелка перед решающим политическим сражением произошла во второй половине апреля. 17 апреля правительство приняло Декрет о политических комиссарах, который должен был поставить этот институт под контроль правительства, а не партий[949]. Теперь аппарат генкомиссариата подчинялся военному министерству через голову генкомиссара, военный министр лично должен был назначить комиссаров и руководителей аппарата.

В докладе советника «Патри» о политработе говорилось, что сформировались две концепции в дискуссии о комиссарах: коммунисты отстаивают революционную идею, что комиссары — «вожаки солдатской массы», а реформисты — что «армия вне политики»[950]. Эта ситуация лишний раз подтверждает, что коммунисты далеко не всегда действовали по принципу «сначала война, потом революция». Им не нравилась революция синдикалистов, но они готовы были поддерживать тонус политической активности и даже конфликтов среди солдат ради того, чтобы военная сила была под контролем комиссаров в неменьшей степени, чем офицеров.

Д. Ибаррури, выражая мнение КПИ, резко отрицательно отнеслась к декрету 17 апреля, который был издан как раз в ответ на кампанию тех же коммунистов за дисциплину в армии. Но, с точки зрения коммунистов, бойцы должны были подчиняться приказам комиссара, а вот подчинение комиссара командиру нравилась партийным лидерам куда меньше: «Теперь хотят погубить инициативу комиссара, ограничить его деятельность бюрократическими рамками, в результате чего работа их будет совершенно бесполезна»[951].

«Комиссары должны зависеть <