Разгром милиции и восстановление офицерских чинов.

 

В какой мере советские вооруженные силы, к концу второго десятилетия существования, отвечают тому типу, который написала на своем знамени большевистская партия?

Армия пролетарской диктатуры должна, согласно программе, «иметь открыто классовый характер, т.е. формироваться исключительно из пролетариата и близких ему полупролетарских слоев крестьянства. Лишь в связи с уничтожением классов подобная классовая армия превратится во всенародную социалистическую милицию». Отбрасывая на ближайший период всенародный характер армии, партия отнюдь не отказывалась от милиционной системы. Наоборот, согласно постановлению VIII съезда (март 1919 г.) «милицию мы переносим на классовые основы и превращаем ее в советскую милицию». Задача военной работы определялась в постепенном создании армии «вне-казарменным, по возможности, путем, т.е. в условиях, близких к трудовой обстановке рабочего класса». В конечном счете все части армии должны были территориально совпадать с заводами, шахтами, селами, сельско-хозяйственными коммунами и прочими органическими группировками, «с местным командным составом, с местными запасами вооружения и всего вообще снабжения». Земляческая, школьная, производственная и спортивная связь молодежи должна была с избытком заменить корпоративный дух, прививаемый казармой, и привить сознательную дисциплину без помощи возвышающегося над армией профессионального офицерства.

Наиболее отвечая природе социалистического общества, милиция требует, однако, высокого экономического фундамента. Для казарменной армии создаются искусственные условия; территориальная армия гораздо непосредственнее отражает реальное состояние страны. Чем ниже культура, чем резче различие между деревней и городом, тем несовершеннее и разнороднее милиция. Недостаточность железных, шоссейных и водных путей, при отсутствии автострад и слабости автосредств, обрекает территориальную армию в первые критические недели и месяцы войны на крайнюю медлительность. Чтоб обеспечить прикрытие границ на время мобилизации, стратегических перевозок и сосредоточения, необходимо, наряду с территориальными частями, иметь казарменные. Красная Армия строилась с самого начала, как вынужденный компромисс двух систем, с перевесом казармы.

В 1924 г. тогдашний глава военного ведомства писал: «надо всегда иметь перед глазами два обстоятельства: если самая возможность перехода к милиции создана впервые установлением советского строя, то темп перехода определяется общим состоянием культуры страны, – техники, путей сообщения, грамотности и пр. Политические предпосылки для милиции у нас заложены прочно, тогда как экономически-культурные – крайне отстали». При наличии необходимых материальных условий территориальная армия не только не уступала бы казарменной, но далеко превосходила бы ее. Советскому Союзу приходится дорого платить за свою оборону, потому что он недостаточно богат для более дешевой милиционной армии. Удивляться нечему: ведь именно по причине своей бедности советское общество посадило себе на шею дорогостоящую бюрократию.

Одна и та же проблема: диспропорция между экономическим фундаментом и общественной надстройкой, возвращается к нам с замечательной правильностью во всех без исключения областях общественной жизни. На фабрике, в колхозе, в семье, в школе, в литературе или в армии основу всех отношений образует противоречие между низким, даже с капиталистической точки зрения, уровнем производительных сил и социалистическими, в принципе, формами собственности. Новые общественные отношения поднимают вверх культуру. Но недостаточная культура тянет общественные формы вниз. Советская действительность есть равнодействующая этих двух тенденций. В армии, благодаря крайней определенности структуры, равнодействующая измеряется достаточно точными числами. Соотношение между казарменными и милиционными частями может служить неплохим показателем действительного продвижения к социализму.

Природа и история наделили советское государство открытыми границами на расстоянии 10.000 километров одна от другой, при редком населении и плохих дорогах. 15 октября 1924 г. старое военное руководство, доживавшее последние месяцы, еще раз призывало не забывать об этом: «В ближайшее время милиционное строительство должно по необходимости носить подготовительный характер. Каждый последующий шаг должен вытекать из строго проверенного успеха предшествующих шагов». Но с 1925 г. открылась новая эра: к власти пришли бывшие глашатаи пролетарской военной доктрины. По существу дела территориальная армия в корне противоречива тому идеалу «наступательности» и «маневренности», с какого начала эта школа. Но о мировой революции начали забывать. Войны новые вожди надеялись избежать «нейтрализовав» буржуазию. В течение ближайших лет 74% армии оказались переведены на милиционные основы!

Пока Германия оставалась разоруженной, к тому же «дружественной», расчеты московского Генерального штаба в отношении западной границы исходили из военных сил непосредственных соседей: Румынии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Финляндии, при вероятной материальной поддержке более могущественных противников, главным образом Франции: в ту далекую эпоху (она закончилась в 1933 г.) Франция еще не считалась провиденциальным «другом мира». Лимитрофы могли бы выставить в совокупности около 120 пехотных дивизий, примерно 3.500.000 человек. Мобилизационный план Красной Армии стремился обеспечить на западной границе армию первой очереди примерно такой же численности. На Дальнем Востоке, по всем условиям военного театра, дело может идти о сотнях тысяч, а не о миллионах бойцов. Каждая сотня воюющих требует в течение года, примерно, 75 человек на возмещение убыли. Два года войны должны были бы извлечь из страны, если не принимать во внимание возвращающихся из лазаретов в строй, около 10-12 миллионов человек. Красная Армия насчитывала до 1935 г. всего 562.000 человек, с войсками ГПУ – 620.000, при 40.000 офицеров, причем еще в начале 1935 г. 74% приходилось, как уже сказано, на территориальные дивизии и лишь 26% – на казарменные. Нужно ли было лучшее доказательство того, что социалистическая милиция победила, если не на 100, то на 74%, и во всяком случае «окончательно и бесповоротно»?

Однако, все приведенные расчеты, достаточно условные сами по себе, после прихода Гитлера к власти сразу повисли в воздухе. Германия стала лихорадочно вооружаться, в первую голову – против СССР. Перспектива мирного сожительства с капитализмом сразу поблекла. Быстрое приближение военной опасности побудило советское правительство, наряду с доведением численности вооруженных сил до 1.300 тысяч человек, радикально изменить структуру Красной Армии: в настоящее время она заключает в себе 77% так называемых «кадровых» дивизии и только 23%, – территориальных. Этот разгром территориальных частей слишком похож на отказ от милиционной системы, если не забывать, что армия нужна не для безмятежного мира, а именно на случай военной опасности. Так исторический опыт, начиная с той области, которая меньше всего мирится с шутками, безжалостно обнаруживает, что «окончательно и бесповоротно» завоевано лишь то, что обеспечено производительным фундаментом общества.

Все же спуск с 74%, к 23% представляется чрезмерным. Не обошлось, надо думать, без «дружественного» нажима со стороны французского генерального штаба. Еще более вероятно, что бюрократия ухватилась за благоприятный повод для разгрома, продиктованного в значительной мере политическими соображениями. Милиционные дивизии, по самому характеру своему, попадают в непосредственную зависимость от населения: в этом основное преимущество системы с социалистической точки зрения; но в этом же и ее опасность с точки зрения Кремля. Ведь именно по причине излишней близости армии к народу отвергают милицию военные авторитеты передовых капиталистических стран, где технически она была бы вполне осуществима. Острое брожение в Красной Армии в годы первой пятилетки несомненно послужило серьезным мотивом для последующего разгрома территориальных дивизий.

Наше предположение было бы неоспоримо потверждено точной диаграммой Красной Армии, до и после контрреформы; таких данных у нас, однако, нет, а если бы и были, мы не сочли бы возможным ими пользоваться публично. Но существует всем доступный факт, который не допускает двух толкований: в то самое время, как советское правительство снижает удельный вес милиции в армии на 57%, оно восстанавливает казачество, единственное милиционное формирование царской армии! Всякая кавалерия – привилегированная и наиболее консервативная часть армии. Казачество было всегда наиболее консервативной частью кавалерии. Во время войны и революции оно служило полицейской силой – сперва царю, потом Керенскому. При советской власти оно неизменно оставалось Вандеей. Коллективизация, к тому же проведенная среди казачества с особенными насилиями, еще не могла, разумеется, изменить его традиций и склада. Зато, в виде изъятия, казачеству возвращено право иметь собственных лошадей. Нет, конечно, недостатка и в других поблажках. Можно ли сомневаться, что степные всадники снова окажутся на стороне привилегированных против недовольных? На фоне непрекращающихся репрессий против оппозиционной рабочей молодежи восстановление казачьих лампасов и чубов есть, несомненно, одно из самых ярких выражений Термидора.

 

* * *

 

Еще более оглушительный удар нанесен принципам Октябрьской революции декретом, восстанавливающим офицерский корпус во всем его буржуазном великолепии. Командный состав Красной Армии, со своими недостатками, но и со своими неоценимыми достоинствами, вырос из революции и Гражданской войны. Молодежь, перед которой самостоятельная политическая деятельность закрыта выделяет, несомненно, немало выдающихся представителей в ряды Красной Армии. С другой стороны, прогрессирующее перерождение государственного аппарата не могло, в свою очередь, не отразиться на широких кругах командного состава. На одном из публичных совещаний Ворошилов, развивая общие места насчет необходимости для командиров быть образцом для своих подчиненных, тут же счел нужным сделать такое признание: «к сожалению, я не могу особенно хвастаться»: низы растут, между тем «зачастую командные кадры не поспевают»; «нередко командиры не в состоянии должным образом ответить» на новые запросы и пр. Горькое признание наиболее ответственного, по крайней мере, формально, руководителя армии способно вызвать тревогу, но не удивление: то, что Ворошилов говорит о командирах, относится ко всей бюрократии. Правда, сам оратор не допускает и мысли о том, что правящая верхушка может быть причислена к тем, которые «не поспевают»: не даром же она всегда и везде кричит на всех, сердито топает ногами и приказывает быть на высоте. Однако, на самом деле именно бесконтрольная корпорация «вождей», к которой принадлежит Ворошилов, и является главной причиной отставанья, рутины и многого другого.

Армия есть сколок общества и болеет всеми его болезнями, чаще всего при более высокой температуре. Ремесло войны слишком сурово, чтоб мириться с фикциями и подделками. Армия нуждается в свежем воздухе критики. Командный состав нуждается в демократическом контроле. Организаторы Красной Армии не закрывали на это глаз с самого начала и считали нужным подготовлять такую меру, как выборность командного состава. «Рост внутренней спайки частей, выработка у солдат критического отношения к себе самим и к своим начальникам… – гласит основное решение партии по военному вопросу, – создают благоприятные условия, в которых начало выборности лиц командного состава может получить все более и более широкое применение». Однако, через пятнадцать лет после того, как вынесено было это решение, – срок, казалось бы, достаточный, для упрочения внутренней спайки и самокритики – правящая верхушка повернула на прямо противоположный путь.

В сентябре 1935 г. цивилизованное человечество, друзья, как и враги, не без изумления узнало, что Красная Армия будет увенчиваться ныне офицерской иерархией, которая начинается лейтенантом и кончается маршалом. По объяснению Тухачевского, фактического руководителя военного ведомства, «введение правительством военных званий создает более устойчивую основу для выращивания командирских и технических кадров». Объяснение сознательно двусмысленно. Командные кадры укрепляются прежде всего доверием солдат. Именно поэтому Красная Армия начала с упразднения офицерского корпуса. Возрождение иерархической касты вовсе не требуется интересами военного дела. Практическое значение имеет командный пост, а не чин. Инженеры или врачи не имеют чинов, однако же общество находит способы поставить каждого из них на нужное место. Право на командный пост обеспечивается выучкой, дарованием, характером, опытом, которые нуждаются в непрерывной и притом индивидуальной оценке. Чин майора ничего не прибавит командиру батальона. Возведение в маршальское звание пяти старших начальников Красной Армии не придаст им ни новых талантов ни дополнительной власти. «Устойчивую основу» получает на самом деле не армия, а офицерский корпус, ценою отдаления от армии. Реформа преследует чисто политическую цель: придать новый социальный вес офицерству. Молотов так в сущности и определил смысл декрета: «поднять значение руководящих кадров нашей армии». Дело не ограничивается, при этом, одним лишь введением званий. Одновременно идет усиленное строительство квартир для командного состава: в 1936 г. должно быть построено 47.000 комнат; на выплату жалованья отпущено на 57% больше по сравнению с предшествующим годом. «Поднять значение руководящих кадров» значит, ценою ослабления моральной связи армии, теснее связать офицерство с правящими верхами.

Достойно вниманья, что реформаторы не сочли нужным изобрести для восстановляемых чинов свежие названья: наоборот, они явно хотели идти в ногу с Западом. В то же время они обнаружили свою ахиллесову пяту, не осмелившись восстановить звание генерала, которое на русском народном языке имеет слишком иронический характер. Сообщая о возведении в звание маршалов пяти военных сановников, – отбор пятерки произведен, кстати сказать, больше в зависимости от личной преданности Сталину, чем от дарований и заслуг, – советская печать не забыла тут же напомнить о царской армии, с ее… «кастовостью, чинопочитанием и подобострастием». К чему же, спрашивается, так рабски подражать ей? Создавая новые привилегии, бюрократия на каждом шагу пользуется доводами, которые служили некогда для разрушения старых привилегий. Дерзость перемежается с трусостью и дополняется все большими дозами лицемерия.

Сколь неожиданным ни казалось, на первый взгляд, официальное возрождение «кастовости, чинопочитания и подобострастия», надо признать, что вряд ли у правительства оставалась большая свобода в выборе пути. Выдвижение командиров по признаку личного качества осуществимо только при наличии свободы инициативы и критики в самой армии и контроля над армией со стороны общественного мнения страны. Суровая дисциплина может отлично уживаться с широкой демократией и даже непосредственно опираться на нее. Однако, никакая армия не может быть демократичнее питающего ее строя. Источником бюрократизма, с его рутиной и чванством, являются не специальные потребности военного дела, а политические потребности правящего слоя. В армии они получают только наиболее законченное выражение. Восстановление офицерской касты через 18 лет после ее революционного упразднения свидетельствует с одинаковой силой: о той пропасти, которая уже успела отделить управляющих от управляемых; об утрате советской армией важнейших особенностей, которые позволяли ей называться «Красной»; наконец, о цинизме, с каким бюрократия возводит эти последствия разложения в закон.

Буржуазная печать оценила контр-реформу по достоинству. Французский официоз Тан писал 25 сентября 1935 г.: «Это внешнее преобразование является одним из признаков глубокой трансформации, которая совершается ныне во всем Советском Союзе. Режим, ныне окончательно упроченный, постепенно стабилизуется. Революционные привычки и обычаи внутри советской семьи и советского общества уступают место чувствам и нравам, которые продолжают господствовать внутри так называемых капиталистических стран. Советы обуржуазиваются» (Le Temps, 25 сентября 1935 г.). К этой оценке почти нечего прибавить.

 

 

СССР в войне.

 

Военная опасность есть только одно из выражений зависимости Советского Союза от остального мира, следовательно один из доводов против утопии изолированного социалистического общества; но именно в настоящее время этот грозный «довод» выдвигается на передний план.

Учесть заранее все факторы предстоящей свалки народов задача безнадежная: еслиб такая априорная калькуляция была возможна, конфликт интересов всегда кончался бы мирной бухгалтерской сделкой. В кровавом уравнении войны слишком много неизвестных. На стороне Советского Союза имеются, во всяком случае, крупные плюсы, как унаследованные от прошлого, так и созданные новым режимом. На опыте интервенций в период Гражданской войны снова доказано, что величайшим преимуществом России были и остаются ее пространства. Советскую Венгрию иностранный империализм, правда, не без помощи злополучного правительства Бела-Куна, опрокинул в несколько дней. Советская Россия, с самого начала отрезанная от окраин, боролась против интервенций три года; в известные моменты территория революции сводилась почти к старому московскому княжеству, но и этого оказалось достаточно, чтобы держаться, а в дальнейшем – и победить.

Вторым великим преимуществом является человеческий резервуар. Вырастая почти на 3 миллиона душ в год, население СССР, видимо, уже перевалило за 170 миллионов. Один призывной возраст составляет около 1.300.000 человек. Самая строгая браковка, физическая и политическая, оставляет за бортом не более 400.000 душ. Резервы, которые можно теоретически определить в 18-20 миллионов, практически неограничены.

Но природа и люди – только сырой материал войны. Так называемый военный «потенциал» зависит прежде всего от экономической мощи государства. В этой области преимущества Советского Союза, по сравнению со старой Россией, огромны. Плановое хозяйство дало до сих пор, как уже сказано, наибольшие выгоды именно под военным углом зрения. Индустриализация окраин, особенно Сибири, сообщает степным и лесным пространствам совсем новую ценность. Тем не менее Советский Союз все еще остается отсталой страной. Низкая производительность труда, недостаточно высокое качество продукции и по индивидуальной производительности труда, учет себестоимости и пр.) не пространством, естественными богатствами и численностью населения. В мирное время соразмерение экономической мощи враждебных социальных систем может быть отсрочено, – надолго, но вовсе не навсегда – при помощи политических мер, главным образом, монополии внешней торговли. Во время войны проверка совершается непосредственно на полях сражений. Отсюда опасность.

Сами по себе военные поражения хоть и вызывают обычно крупные политические перемены, далеко не всегда, однако, ведут к потрясению экономических основ общества. Социальный режим, обеспечивающий более высокий уровень богатства и культуры, не может быть опрокинут штыками. Наоборот, победители перенимают учреждения и нравы побежденных, если те превосходят их своим развитием. Формы собственности могут быть низвергнуты военной силой лишь в том случае, если они находятся в остром несоответствии с экономическим фундаментом страны. Поражение Германии в войне против Советского Союза неизбежно повело бы за собой крушение не только Гитлера, но и капиталистической системы. С другой стороны, вряд ли можно сомневаться и в том, что военное поражение оказалось бы фатальным не только для советского правящего слоя, но и для социальных основ СССР. Неустойчивость нынешнего строя Германии обусловливается тем, что его производительные силы давно переросли формы капиталистической собственности. Наоборот, неустойчивость советского режима вызывается тем, что его производительные силы еще далеко не доросли до форм социалистической собственности. Социальным основам СССР военное поражение угрожает по той же самой причине, по которой эти основы в мирное время нуждаются в бюрократии и в монополии внешней торговли, т.е. по причине их слабости.

Можно ли, однако, ожидать, что из предстоящей великой войны Советский Союз выйдет без поражения? На прямо поставленный вопрос ответим столь же прямо: если б война осталась только войною, поражение Советского Союза было бы неизбежно. В техническом, экономическом и военном смысле империализм несравненно могущественнее. Если революция на Западе не парализует его, он сметет режим, вышедший из Октябрьской революции.

Можно возразить, что «империализм» есть абстракция, ибо сам он раздирается противоречиями. Совершенно верно: если б их не было, Советский Союз давно сошел бы со сцены. На этих противоречиях основаны, в частности, дипломатические и военные соглашения СССР. Однако, было бы роковой ошибкой не видеть того предела, у которого эти противоречия должны умолкнуть. Как борьба буржуазных и мелкобуржуазных партий, от самых реакционных до социал-демократических, затихает перед непосредственной опасностью пролетарской революции, так империалистские антагонисты всегда найдут компромисс, чтоб помешать военной победе Советского Союза.

Дипломатические соглашения, как не без основания сказал некий канцлер, только «клочки бумаги». Нигде не сказано, что они доживут хотя бы до начала войны. Перед непосредственной опасностью социального переворота в какой-либо из частей Европы не устоит ни один из договоров с СССР. Достаточно было бы политическому кризису в Испании, не говоря уж о Франции, вступить в революционную фазу, как проповедуемые Ллойд-Джорджем надежды на спасителя-Гитлера непреодолимо овладели бы всеми буржуазными правительствами. С другой стороны, если бы неустойчивое положение в Испании, Франции, Бельгии и пр. завершилось победой реакции, от советских пактов опять-таки не осталось бы следа. Наконец, при том варианте, что «куски бумаги» сохранят еще свою силу в первый период военных операций, нельзя сомневаться в том, что группировка сил в решающем фазисе войны будет определена факторами неизмеримо более могущественного значения, чем клятвы дипломатов, клятвопреступников по профессии.

Положение радикально изменилось бы, конечно, если бы буржуазные союзники получили материальные гарантии в том, что московское правительство стоит по одну с ними сторону не только военной, но и классовой траншеи. Пользуясь затруднениями СССР, попавшего меж двух огней, капиталистические «друзья мира» примут, разумеется, все меры к тому, чтобы пробить брешь в монополии внешней торговли и советских законах о собственности. Растущее «оборонческое» движение среди русской белой эмиграции во Франции и Чехословакии целиком питается такого рода расчетами. И если допустить, что мировая борьба разыграется до конца только в военной плоскости, то у союзников будут серьезные шансы добиться своей цели. Без вмешательства революции социальные основы СССР должны потерпеть крушение не только в случае поражения, но и в случае победы.

Более двух лет тому назад программный документ «IV Интернационал и война» следующими словами рисовал эту перспективу: «Под влиянием острой потребности государства в предметах первой необходимости, индивидуалистические тенденции крестьянского хозяйства получат значительное подкрепление, и центробежные силы внутри колхозов будут расти с каждым месяцем… В раскаленной атмосфере войны можно ждать… привлечение иностранных „союзных“ капиталов, брешей в монополии внешней торговли, ослабления государственного контроля над трестами, обострения конкуренции между трестами, их столкновения с рабочими и проч…. Другими словами, в случае долгой войны, при пассивности мирового пролетариата, внутренние социальные противоречия в СССР не только могли бы, но должны были бы привести к буржуазно-бонапартистской контр-революции». События последних двух лет придают этому прогнозу удвоенную силу.

Из предшествующего ни в каком случае не вытекают, однако, так называемые «пессимистические» выводы. Если мы не хотим закрывать глаза ни на огромный материальный перевес капиталистического мира, ни на неизбежное вероломство империалистских «союзников», ни на внутренние противоречия советского режима, то, с другой стороны, мы ни в какой мере не склонны переоценивать прочность капиталистической системы как враждебных, так и союзных стран. Задолго до того, как война на истощение успеет измерить до дна соотношение экономических сил, она подвергнет испытанию относительную устойчивость их режимов. Все серьезные теоретики будущей бойни народов считаются с вероятностью, даже с неизбежностью революции в ее результате. Снова и снова выдвигаемая в известных кругах идея небольших «профессиональных» армий, немногим более реальная, чем идея единоборства героев, по образцу Голиафа – Давида, фантастичностью своей обнажает реальность страха перед вооруженным народом. Гитлер никогда не упускает случая подкрепить свое «миролюбие» ссылкой на неизбежность нового большевистского шторма в случае войны на Западе. Силой, сдерживающей до поры до времени фурию войны, являются не Лига Наций, не гарантийные пакты и не пацифистские референдумы, а исключительно и только спасительный страх пред революцией.

Общественные режимы, как и все другие явления, надо оценивать сравнительно. Несмотря на все свои противоречия, советский режим, в отношении устойчивости, все еще имеет огромные преимущества в сравнении с режимом вероятных противников. Самая возможность господства наци над немецким народом порождена невыносимым напряжением социальных антагонизмов в Германии. Они не устранены и даже не смягчены, а лишь придавлены плитой фашизма. Война выведет их наружу. У Гитлера гораздо меньше шансов, чем у Вильгельма II довести войну до победы. Только своевременная революция, оградив Германию от войны, могла бы оградить ее от нового поражения.

Мировая пресса изображает кровавые расправы японских офицеров над министрами, как неосторожные проявления слишком пламенного патриотизма. На самом деле, эти акты, несмотря на разницу идеологий, подпадают под ту же историческую категорию, что и бомбы русских нигилистов против царской бюрократии. Население Японии задыхается под соединенным гнетом аграрной азиатчины и ультра-современного капитализма. Корея, Манчжоуго, Китай, при первом ослаблении военных тисков, поднимутся против японской тирании. Война принесет империи Микадо величайшую из социальных катастроф.

Немногим лучше положение Польши. Режим Пилсудского, бесплоднейший из всех режимов, оказался неспособен хотя бы ослабить земельную кабалу крестьянина. Западная Украина (Галиция) живет под тяжелым национальным гнетом. Рабочие потрясают страну непрерывными стачками и возмущениями. Пытаясь застраховать себя союзом с Францией и дружбой с Германией, польская буржуазия способна своими маневрами лишь ускорить войну, чтоб тем вернее найти в ней гибель.

Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность. Но и революция есть реальность. Если революция не помешает войне, то война поможет революции. Вторые роды обычно легче первых. В новой войне не придется целых два с половиной года ждать первого восстания. Раз начавшись, революция на этот раз уже не остановится на полдороге. Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии, в том числе и в лагере «друзей мира», сможет оградить СССР от разгрома или от «союзного» удара в спину. Даже военное поражение СССР оказалось бы лишь коротким эпизодом в случае победы пролетариата в других странах. И наоборот, никакая военная победа не спасет наследия Октябрьской революции, если в остальном мире удержится империализм.

Подголоски советской бюрократии скажут, что мы «недооцениваем» внутренние силы СССР, Красную Армию и пр., как они говорили, что мы «отрицаем» возможность социалистического строительства в отдельном государстве. Эти аргументы стоят на таком низком уровне, что не допускают даже плодотворного обмена мнений. Без Красной Армии Советский Союз оказался бы раздавлен и расчленен наподобие Китая. Только ее упорное, героическое сопротивление будущим капиталистическим врагам может создать благоприятные условия для развертывания классовой борьбы в лагере империализма. Красная Армия является, таким образом, фактором огромного значения. Но это не значит, что она является единственным историческим фактором. Достаточно того, что она может дать могущественный толчок революции. Но только революция сможет выполнить главную работу, которая одной Красной Армии не под силу.

Никто не требует от советского правительства международных авантюр, безрассудств, попыток насильственно форсировать ход мировых событий. Наоборот, поскольку такие попытки делались бюрократией в прошлом (Болгария, Эстония, Кантон и пр.), они играли только на руку реакции и встречали своевременно осуждение со стороны левой оппозиции. Дело идет об общем направлении политики советского государства. Противоречие между его внешней политикой и интересами мирового пролетариата и колониальных народов наиболее гибельное свое выражение находит в подчинении Коминтерна консервативной бюрократии с ее новой религией неподвижности.

Не под знаменем статус-кво европейские рабочие, как и колониальные народы, могут подняться против империализма и той новой войны, которая должна вспыхнуть и опрокинуть статус-кво почти с такой же неизбежностью, с какой созревший младенец нарушает статус-кво беременности. У трудящихся нет ни малейшего интереса защищать нынешние границы, особенно в Европе, – ни под командой своей буржуазии, ни, тем менее, в революционном восстании против нее. Упадок Европы вызывается как раз тем, что она экономически раздроблена между почти четырьмя десятками квази-национальных государств, которые, со своими таможнями, паспортами, денежными системами и чудовищными армиями на защите национального партикуляризма, стали величайшим препятствием на пути экономического и культурного развития человечества.

Задача европейского пролетариата – не увековечение границ, а наоборот их революционное упразднение. Не статус-кво, а Социалистические Соединенные Штаты Европы!

 

Глава 9: Что такое СССР?

 

Социальные отношения СССР.

 

В промышленности почти безраздельно царит государственная собственность на средства производства. В сельском хозяйстве она господствует лишь в совхозах, которые охватывают не более 10% посевной площади. В колхозах кооперативная, или групповая собственность в разных пропорциях сочетается с государственной и личной. Земля, юридически принадлежащая государству, передана колхозам в «вечное» пользование, мало чем отличающееся от групповой собственности. Тракторы и сложные машины составляют собственность государства; более мелкий инвентарь принадлежит колхозам. Каждый колхозник ведет, кроме того, индивидуальное хозяйство. Наконец, свыше 10% крестьян остаются единоличниками.

Согласно переписи 1934 г. 28,1% населения составляли рабочие и служащие государственных предприятий и учреждений. Промышленные и строительные рабочие, без семейств, достигали в 1935 г. 7,5 миллионов. Колхозы и кооперированное ремесло охватывали во время переписи 45,9%, населения. Учащиеся, красноармейцы, пенсионеры и другие непосредственно зависимые от государства элементы – 3,4%. В совокупности 74% населения относилось к «социалистическому сектору», причем на долю этих 74% приходилось 95,8% основного капитала страны. Индивидуальные крестьяне и ремесленники еще составляли в 1934 г. 22,5%; но в их руках сосредоточивалось лишь немногим больше 4%, национального капитала!

С 1934 г. не было переписи: ближайшая предстоит в 1937 г. Несомненно, однако, что частно-хозяйственный сектор успел за последние два года еще более сократиться в пользу «социалистического». Индивидуальные крестьяне и ремесленники составляют ныне, по исчислениям официальных экономистов, всего около 10% населения, т.е. около 17 миллионов душ; их хозяйственное значение упало неизмеримо ниже, чем их численность. Секретарь ЦК Андреев заявил в апреле 1936 г.: «Удельный вес социалистического производства в нашей стране в 1936 г. должен будет составить 98,5%, т.е. какие-нибудь ничтожные 1,5%, относятся еще на несоциалистический сектор». Эти оптимистические цифры служат, на первый взгляд, неопровержимым доказательством «окончательной и бесповоротной» победы социализма. Но горе тому, кто за арифметикой не видит социальной реальности!

Самые цифры выведены с натяжкой: достаточно сказать, что приусадебные хозяйства колхозников отнесены к «социалистическому» сектору. Однако, центр вопроса не здесь. Огромный и вполне бесспорный статистический перевес государственных и колхозных форм хозяйства, как ни важен он сам по себе для будущего, не устраняет другого не менее важного вопроса: о могуществе буржуазных тенденций внутри самого «социалистического» сектора, причем не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности. Достигнутое повышение материального уровня страны достаточно значительно, чтобы пробудить повышенные потребности у всех, но совершенно недостаточно, чтобы удовлетворить их. В самой динамике хозяйственного подъема заложено, таким образом, пробуждение мелкобуржуазных аппетитов не только среди крестьян и представителей «умственного» труда, но и на верхах пролетариата. Голое противопоставление единоличников колхозникам, кустарей – государственной промышленности не дает ни малейшего представления о взрывчатой силе этих аппетитов, которые проникают собою все хозяйство страны и выражаются, суммарно говоря, в стремлении всех и каждого как можно меньше дать обществу и как можно больше получить от него.

На разрешение потребительских и стяжательских задач расходуется не меньше энергии и находчивости, чем на социалистическое строительство в собственном смысле слова: отсюда, в частности, крайне низкая производительность общественного труда. В то время, как государство находится в непрерывной борьбе с молекулярной работой центробежных сил, сам правящий слой является главным резервуаром законных и незаконных личных накоплений. Замаскированные новыми юридическими нормами, мелкобуржуазные тенденции не легко поддаются, правда, статистическому определению. Но об их прямом преобладании в хозяйственной жизни свидетельствует прежде всего сама «социалистическая» бюрократия, это вопиющее contradictio in adjecto,[3]это чудовищное и все растущее социальное извращение, становящееся, в свою очередь, источником злокачественных болячек общества.

Новая конституция, целиком построенная, как увидим, на отождествлении бюрократии с государством, а государства – с народом, говорит: «государственная собственность, т.е. всенародное достояние». Это отождествление составляет основной софизм официальной доктрины. Неоспоримо, что марксисты, начиная с самого Маркса, употребляли по отношению к рабочему государству термины государственная, национальная, или социалистическая собственность, как простые синонимы. В больших исторических масштабах такое словоупотребление не заключало в себе особых неудобств. Но оно становится источником грубых ошибок и прямого обмана, когда дело идет о первых, еще необеспеченных этапах в развитии нового общества, к тому же изолированного и экономически отстающего от капиталистических стран.

Чтоб стать общественной, частная собственность неминуемо должна пройти через государственную стадию, как гусеница, чтоб стать бабочкой, должна пройти через стадию куколки. Но куколка не бабочка. Мириады кук<