Ночка. Предзонье. Рупь за вход – сто за выход

 

– Ты, Светлана, сейчас не в себе, ты отдохни недельку, потом решишь, – уговаривал Ночку майор. – Развейся как‑нибудь… Этим займись, шопингом, я знаю, в интернете читал, на женщин шопинг хорошо действует, умиротворяюще, или мужчину заведи, ты сама по себе девушка видная, будешь…

Ночка мотнула рыжей башкой и даже оскалилась.

– Ты что, майор, совсем, что ли, того? Совсем служба мозги съела? – зло выдохнула девушка. – Окстись, начальничек! Какой тут шопинг‑жопинг, в этой сраной дыре? Мужчину, говоришь? Где это ты тут мужчину видел? Может, себя имеешь в виду, барсук ты холощеный? Все вы тут не лучше зомбяков. Да нет, хуже, зомбяки – те хоть в душу не лезут и под юбку, а вы…

Майор покосился на Ночкину фигуру, неразличимую под пятнистым угвазданным вусмерть летным комбинезоном, почему‑то засмущался и совсем уж невпопад сказал:

– А ты, девонька, юбку и не носишь, я тебя в юбке‑то ни разу и не видел.

– Ну, не под юбку… – Ночка тоже почему‑то смутилась.

Добрая она была девка, в сущности, и майора было немного жаль, хотя, если разобраться, чего его, паразита толстомясого, жалеть? В Зону не ходит, сидит здесь, воображает, что чем‑то рулит, все на старость копит, барсук и есть. И не молодой уже. Вон и лысина у него на башке намечается, и мешки под глазами, почки, наверное… А все мало! И вообще гадостно это – всю жизнь на старость копить.

– Ты пойми, Слана, – снова начал майор. – Вот ты уедешь, например, в Москву, на Большую Землю, и что там тебя ждет? Денег у тебя хрен да маленько, пара сотен тысяч зеленых от силы, а может, и того меньше. Ты что, думаешь, для Москвы это деньги? Тьфу это для Москвы, а не деньги! На такие деньги в столице ты и жилья путного не купишь, разве что конуру какую на окраине, да и то, если эти… риэлторы не облапошат. А жить ты там на что собираешься? Профессии у тебя нормальной нет, пилотские твои таланты в столице никому и на хер не нужны, кроме того, для закона ты преступница, так что ежели что вскроется, то куковать тебе, милая, на зоне до морковкина разговенья. Одну Зону на другую поменять желаешь?

– Так другие же как‑то устраиваются, – начала было девушка, но майор почуял, что на верном пути, и наддал, даже слезы отеческой в голос подпустил:

– Другие, говоришь? А много ты других видела, которые устроились? Совсем не видела? Вот что я тебе скажу, как отец скажу, прямо: другие либо на панель идут, либо спонсора находят, а это та же панель, только этажом выше. Для панели ты не годишься, товарный вид не подходящий, да и спесива больно, тем более спонсоры – они нынче знаешь какие разборчивые? Да там такие павы в этой Москве, а ты птаха невидная, ночная, туда же… Такие павы!

Майор даже задницу отклячил, показывая, какие по Москве бродят павы. И губы сложил бантиком, бантик, правда, получился ненатуральный, скорее кукиш, чем бантик.

– Разберусь, – оборвала его Ночка. – Как‑нибудь без твоих сопливых советов разберусь. В общем, документы, банковские карты, все что положено. Отдай, не доводи до греха. Контракта я с вашей братией не подписывала, но, помнится, договаривались мы, что как только почувствую, что Зона меня больше не принимает, так и сворачиваю аэродром. Помнишь уговор? А она меня больше не принимает. Вот так‑то, майор!

Майор уже понял, что Ночка не останется, не такой уж он был дурак, чтобы не понять, только уж больно не вовремя все получалось – Кардан, паразит, сидит на губе, и неизвестно, когда его можно будет без особого шума выпустить. Девка вон ни с того ни с сего в столицу намылилась… Так что таскать из Зоны хабар, получается, некому. Хоть самому лети… Но самому не положено, да и уметь надо. Майор вдруг отчетливо понял, что на самом деле ничего‑то он не умеет, даже командовать толком не умеет, Кардан всеми делами заправляет, а он, начальник, так… С боку припека. На какое‑то мгновение ему захотелось самому сходить в Зону, может, после этого он хоть сам себя уважать станет. Но в Зону ходить тоже надо уметь. Неумеючи ведь и гробануться недолго, а у него еще кредит за дом под Рязанью не выплачен. Да и при чем здесь кредит, что еще за чепуха в голову лезет! Эх, а ведь девка‑то хоть и слывет ведьмой, но простая, как дошкольница, и скорее всего не врет, что Зона ее из себя поперла. А может, и не врет, потому что ведьма, и точно знает, что не примет ее больше Зона, а значит, и соваться туда нечего. У баб свое чутье и свои заморочки. Сегодня подружки‑подруженьки, а завтра сожрать друг дружку готовы. Вот и у Ночки с Зоной так.

– Ладно, – сказал майор. – Только ты того… уходи по‑тихому, чтобы никто не видел и не слышал. Понимаешь? Карточки и документы сейчас принесу, жди пока здесь, никуда не уходи. И еще – одежду другую купи, хотя у тебя, наверное, есть. Юбку надень, туфли… Ну, джинсы хотя бы, знаешь, есть такие, тянучие, в облипку, стрейч называются. Тебе пойдет, ты худенькая. Не в летном же комбинезоне поедешь. На КПП тебя пропустят, я скажу, а если кто на станции спросит – скажи, к парню своему на присягу приезжала, он тут служит срочную. Приезжала на присягу, попала на похороны. Здесь это запросто, сама знаешь. Пожалеют и особо доставать не станут, полицаи ведь тоже люди. Поняла? Я тебе и бумажку нужную сделаю, чтобы все было чин чинарем.

Ночке стало смешно и как‑то неловко. В части ее знали почти все, да и поселилась она здесь же, на жилой территории, снимала квартиренку у вдовы какого‑то лейтенанта, сгинувшего во время одной из зачисток. Может, насмерть лейтенанта прибили, а может, не совсем. Бродит теперь по Зоне зомбяком неприкаянным, и возвращаться ему некуда. Кто ж его такого ждать будет? Не принято нынче ждать. Сама вдова получила за лейтенанта «смертные», да и укатила к маме с папой, молодая еще была, бездетная, а квартира в городке осталась пустовать. Кому она нужна здесь, эта квартира? А тут – какая‑никакая, а денежка, пусть почти символическая.

Знали Ночку местные обитатели, некоторые догадывались даже, чем занимается, другие тоже догадывались, но неправильно, хотя логика в их догадках была. Чем может заниматься молодая девка в воинской части предзонья? Да именно тем самым и может. Подцепить, конечно, какую‑нибудь гадость можно запросто, военные ведь тоже в Зону ходят, но, с другой стороны, и заработать можно нехило. И не узнает никто, посторонних здесь нет. Ночка таких не разубеждала. Ей, в сущности, было наплевать, что о ней думают. Здесь она работала, не ночная бабочка – сова, птица тайная, дневным глазом невидимая. А жить в полную силу собиралась не здесь, а все, что случается до настоящей жизни, – оно как бы и не существует. Ошибалась, конечно. Многие ошибаются. Пернатые души особенно. И не только здесь, в предзонье.

Жалко было расставаться с «Совушкой», привыкла она к своему аппарату, пилоты вообще относятся к своим машинам как к живым существам. А как же иначе? Ведь если не верить в машинную душу, то получится, что какая‑то железка, и на тебе – летает! Железки сами по себе не летают, летают души людей, вложенные в эти железки. И пилоты.

Ночка быстренько собрала вещи. Вещей‑то было всего ничего, так, сумка туристическая да рюкзак. Считай, с чем приехала, с тем и уехала. Карточки, их было три, зеленая, с какой‑то нарисованной букарашкой на фоне травы, серо‑серебристая и еще золотая. Пин‑коды она помнила наизусть. Немного наличных, тысяч десять деревянными – это в карман джинсов. А карточки и документы – за пазуху, в бюстгальтер, как мама учила… Мама говорила «лифчик». Все‑таки неудобно, наверное, городские девушки носят карточки в другом месте, в сумочке, как их сейчас называют – клатч? Подходящей сумочки не нашлось, ладно, сойдет и так… В Москве она во всем разберется, она быстро учится. Научилась же летать, научится и столичной жизни.

И тут Ночку прихватило, она даже на ногах не удержалась, опустилась на диван и так замерла.

Не будет больше вечернего предполетного не то холодка, не то озноба, росы на растяжках, тихого ворчания мотора за спиной, не будет распахнутого, испещренного багровым и желтым пространства Зоны под ночными крыльями «Совушки». Никогда больше она не увидит пронизанного сияющими во тьме жгутами силовых полей пространства Зоны Великой, не глазами, это глазами не увидишь, это видишь по‑другому. Ведь Зона – она каждую ночь разная, когда напряженная, налитая страшной силой, Зона перед выбросом, а когда тихая, словно сытая кошка. Опасная всегда, и всегда по‑разному.

И людей Зоны тоже не будет. Они просты, люди Зоны, иногда корыстны и злы, иногда добры и бесстрашны, чаще безразличны – они всякие. Они предсказуемы, как смерть, и так же неожиданны. Но в Зоне живут только те, кого она приняла, в крайнем случае те, кого она терпит. Но последние – недолго.

Девушка почувствовала, что Зона совсем рядом, словно присела с ней на дорожку, ах, подружки‑подруженьки, одна уходит, другая остается…

«Дура, – подумала девушка, – романтичная дурища, понапридумывала тут всякого. Так ведь и рехнуться недолго. Нет, пора убираться отсюда, пора…»

Ночка набросила лямку рюкзака на плечо, ловко подхватила нетяжелую сумку, заперла дверь, оставив ключ под ковриком, и решительно зашагала к КПП.

Зона пушистым котенком свернулась у нее где‑то под сердцем. Ночка не понимала, что это Зона, но чувствовала тепло, и от этого ей казалось, что все будет хорошо. А если бы и понимала, разве может женщина прогнать котенка? Разве что стерва какая, но Ночка стервой не была, не случилось у нее еще достаточно поводов, чтобы стать стервой. А так – тепло и не одиноко, чего еще надо?

Ми‑ми‑ми…

 

Ночка. Перегон

 

– Говорю же вам, пан полицейский, к жениху ездила. – Ночка посмотрела на полицейского честными глазами. – Ну чего же тут непонятного, ждала его, ждала, как дура какая, а от него полгода ни ответа, ни привета. Ну, я собралась скоренько, да и поехала. Да напрасно съездила, даже не повидались, сгинул он в Зоне, как и не было.

– К жениху… – недоверчиво протянул полицейский. – Много вас таких, к женихам которые. А скажите‑ка мне, девушка, как вам удалось проникнуть на охраняемую территорию, да еще и обратно выбраться? Документы какие‑нибудь на этот счет имеются? Или как?

Ночка, стесняясь, полезла за пазуху, чувствуя себя уж вовсе деревенской дурехой, да и пусть, лишь бы отвязались, да хоть бы отвернулся, рожа пассатижная!

Пассатижная рожа отворачиваться и не подумал, напротив, наблюдал за Ночкиными мучениями с каким‑то садистским удовольствием. И понятно было по пустому мутно‑ленивому взгляду, что не женщину он видел в Ночке, а некий бесполый, совершенно безразличный его мужскому организму объект. Существо полностью зависимое от его воли, бесправное и слишком доступное, чтобы интересоваться им всерьез.

Так, походя, в соответствии с собственным пониманием профессиональных обязанностей, смешать с прочим человеческим мусором, скапливающимся на станциях близ Припяти, да и делу конец. Даже обыскивать было неохота, да и брезговал он касаться задержанной, кто знает, чего эта деваха нахваталась там, в предзонье? В изолятор, а там есть кому ею заняться. Им за это деньги платят, вот пускай и разбираются. А он свое дело сделал, задержал. Надо же хотя бы раз в день кого‑то задерживать?

– На похороны, значит, – разочарованно протянул полицейский, прочитав бумагу из комендатуры, выданную Ночке предусмотрительным майором Репрингером. – В Зоне жених служил… Да… Хорошо, если хоть хоронить было что.

Лицо у него на миг приобрело почти человеческое выражение.

– Ладно, ступай. Но смотри, до завтра не уедешь – заберу в изолятор до выяснения. Положено всех подозрительных, которые из Чернобыля вышли, забирать. Приказ такой. Кто вас знает, что вы такое. Жених, не жених, а порядок все равно должен быть. Тут вам не танцплощадка, тут режимная территория.

Ночка хотела было спросить, а что такого преступного в том, что она едет из Чернобыля в Москву, но не стала. Отстал – и ладно.

Два года назад она прилетела в предзонье на транспортнике. Прилетела, конечно, нелегально. И «Совушку» ее привез видавший виды старенький АН‑24Т с веселыми, слегка пьяными пилотами, которые шутили, косились на ее ноги (она как раз была в юбке) и предлагали работать у них стюардессой, как будто на военных транспортниках бывают стюардессы. А потом всерьез пытались отговорить от дурацкой затеи с работой в предзонье. Похоже, она им и в самом деле понравилась, этим пилотам, потому что, отчаявшись отговорить упрямую барышню, летуны всерьез расстроились и жутко напились прямо на аэродроме. Так что когда за Ночкой пришел «уазик» из части, они уже лыка не вязали, только целовали на прощание по‑братски, в щечку, да называли сестренкой.

Сейчас добираться приходилось как все, поездом. Ночка купила билет в плацкартный вагон, несколько раз прогулялась вокруг неряшливого вокзала, потому что больше делать было нечего, зашла в пару убогих магазинчиков, а потом ей надоело ходить, и она присела отдохнуть на облупленной лавочке.

Наконец, с опозданием на час, рельсы загудели, и на железнодорожном мосту прорезалась тоненькая черточка поезда. Состав то появлялся, то пропадал в просветах между товарняками, заполонившими подъездные пути, и вдруг неожиданно оказался совсем рядом. Нагло громыхнул сцепками, хрипло выдохнул пневматикой, лязгнул еще разок напоследок, дернулся и встал. Стоянка была короткая – две минуты. Ночка поднялась в плацкартный вагон, прошла по узкому проходу, отворачивая лицо от торчащих ног, отыскала свое место и присела на краешек скамьи. В вагоне было душно, пахло вареными яйцами, сонными человеческими телами, усталым железом и угольной пылью.

– Это какая станция? – спросил кудлатый спросонья мужик, свесив голову с полки, не дождался ответа, повернулся, ерзая задом в линялых штанах, и снова задремал.

Поезд дернулся раз, другой и покатил, раскачивая вагоны, покатил в Москву, увозя Ночку в красивую жизнь. Хотя, глядя на полустертые дорожным сном лица пассажиров, на торчащие отовсюду ноги в несвежих носках, девушка вдруг засомневалась, что она, эта жизнь, будет такой уж красивой. Разве может красивая жизнь начинаться с некрасивых людей? Хотя кто ее знает?

И вместе с чернобыльской ведьмой, отринувшей ведьмовство, вместе с бывшей контрабандисткой в красивую жизнь, в город Москву, отправился маленький и живой клочок Зоны.

Не то метка, не то узелок на память, не то талисман.

А может быть, семечко.