Глава VII. Жизнь рыцарства. Мечта и действительность

 

 

Рыцарский идеал и его социальная роль. Новое рыцарство: мечта о героизме и о любви. Странствующие рыцари. Путы и турниры. «Pasd'armes» и романтическая мизансцена. Антирыцарская реакция. Дамп Аббат и «Маленький Жан де Сентре»

 

Рыцари с развевающимися султанами на шлемах скрещивают копья под громкие звуки длинных труб, в которые трубят герольды; прекрасные дамы в островерхих энненах следят за боем с украшенного знаменами балкона, – разве не так мы чаще всего представляем себе средневековую жизнь, если речь заходит о рыцарях?

Но подобная картина никак не подходит для того, чтобы стать символом Средневековья. Составляющие ее элементы позаимствованы с миниатюр XIV и XV в., и только для этой эпохи, да и то с оговорками, это представление можно считать соответствующим истине. К тому же речь идет об эпизоде, который носит характер исключительный, в котором действуют представители крайне ограниченной социальной группы, аристократии, которая далеко не равнозначна всему феодальному классу целом.

Тем не менее давайте почитаем летописцев того времеи – Фруассара, Монстреле, Шатлена. Разве не покажется нам, будто эти рыцарские поединки составляли наиболее достойный воспоминания аспект истории той эпохи? Целые страницы посвящены подробнейшему рассказу об условиях поединка между двумя рыцарями и описаниям одежды и снаряжения каждого из них. Более или менее беллетризованные биографии – «Книга деяний маршала Бусико», «Книга деяний славного рыцаря Жака де Лалена» – превозносят наиболее безупречных представителей рыцарства, а роман «Маленький Жан де Сентре» представляет собой, по крайней мере, в первой своей части, настоящее учебное пособие для жаждущего посвящения в рыцари.

Контраст между прославлением рыцарской доблести и современной действительностью, в которой царили жестокость и вероломство, был очень резким. Ход истории в течение трех десятилетий определяли не чувство чести и великодушие, но два преступления, совершенные при обстоятельствах, которые можно расценивать как оскорбление, нанесенное рыцарскому духу: убийство Людовика Орлеанского в 1407 г. и убийство Иоанна Бесстрашного двенадцатью годами позже.

И потому нам хочется видеть в прославлении рыцарства всего‑навсего интеллектуальную игру, своего рода идеалистическую реакцию на грубость повседневной действительности. Но даже если бы рыцарская мечта ничего, кроме этого, собой не представляла, она заслуживала бы места в исследовании о жизни той эпохи, поскольку иллюзия, окрашивающая в свои тона представления о времени, является важным элементом человеческого существования. Но рыцарский идеал не остался лишь во владениях мечты; он проникал и в реальность, нередко ему сопротивлявшуюся, порождая образ жизни и действий, которые при довольно ограниченном распространении оставались тем не менее характерными для обстановки и настроений общества.

В XII в. Иоанн Солсберийский сформулировал четыре главных понятия, определяющих собой рыцарский долг: защищать Церковь, бороться против лжи, помогать бедным и сохранять мир. Это представление, согласно которому рыцарство было воинством на службе веры и справедливости, по‑прежнему живо; оно все еще вдохновляло Филиппа де Мезьера, когда в середине XIV в, он закладывал основы ордена Страстей с целью после установления мира в Европе продолжить крестовые походы.

Но рыцарский идеал в понимании тех, кто его проповедовал, покоился не на основе альтруизма подобной миссии, а совершенно на иных основах. Его основным стержнем была честь, понимаемая как превознесение личной доблести в глазах всего света. Разум, равно как и материальная выгода, должен уступить требованиям этой чести, подразумевающей прежде всего храбрость и великодушие. Это горделивое поведение очень далеко от смирения, приличествующего истинным Христовым рыцарям, но его нельзя отнести за счет пустого хвастовства, на что указывают многочисленные эпизоды истории того времени: на поле битвы при Азенкуре под вечер, когда королевские войска под командованием коннетабля д'Арманьяка были уже наголову разбиты, появился Антуан Бургундский, брат Иоанна Бесстрашного, заклятый враг арманьяков; он пожелал, несмотря ни на что, до конца исполнить свой долг по отношению к королю Франции, и его тело будет найдено среди других павших в тот день. Его племянник, Филипп Добрый, нередко будет высказывать сожаление о том, что был в те времена слишком молод и не мог последовать его примеру, и у нас нет оснований подвергать сомнению искренность этого чувства.

Итак, война давала полный простор для проявления рыцарской доблести, но именно на войне столкновение рыцарской доблести с грубой реальностью было особенно жестким. Нередко военачальники двух армий, и даже враждующие государи, бросали друг другу личный вызов нп поединок. В 1383 г. Ричард II Английский предложил решить вопрос о войне между двумя королевствами посредством поединка, в котором сойдутся он и Карл VI, а также дядья обоих монархов. Несколько лет спустя Людовик Орлеанский бросит вызов Генриху IV Ланкастеру; в 1415 г. – снова вызов, на этот раз обращенный Генрихом V Английским дофину Людовику Гиенскому. Филипп Добрый, безупречный рыцарь, не преминул скать свое слово: «дабы избежать пролития христианской крови и гибели народа, к коему питаю я сострадание в своем сердце», он вызывал на бой Хэмфри Глостера, который оспаривал у него Нидерланды; он усердно готовился к поединку: заказав снаряжение, флаги и знамена, которыми будет украшена арена, герцог ежедневно упражнялся с оружием в руках.

Но ни один из намеченных поединков между принцами не состоялся, что позволяет несколько усомниться в искренности их намерений. Зато частные поединки между капитанами или сражения на арене между двумя группами противников были не редкостью. Прославленная битва Тридцати[27], состоявшаяся в 1351 г. в Бретани, надолго осталась в памяти и вызвала подражания. В 1402 г. в Монтандре де Сентонж семь французских баронов сразились с семью английскими. Французы одержали победу, а их предводитель, Гийом де Барбазан, заслужил у короля Карла VI титул «безупречного рыцаря». Другая битва семи, которая должна была состояться в 1407 г. между бургиньонами и арманьяками, была отменена в последнюю минуту по приказу короля, который пытался примирить враждующие партии. Мы знаем, что обычай частных поединков между капитанами переживет то, что мы именуем Средневековьем: столетием позже Барбазана другой «рыцарь без страха и упрека», Баярд, вступит в бой с испанским военачальником Сотомайором (1503).

Для исхода войны более опасным, чем личные вызовы, было столкновение между желанием совершить «подвиг» и требованиями тактики. Три крупнейших поражения Франции в Столетней войне во многом определялись отсутствием дисциплины в феодальной коннице, нетерпеливо жаждавшей вступить в бой, и стремлением каждого из сражающихся оказаться в первом ряду. Подчинение определенным правилам тактической осторожности воспринималось как трусость: в 1404 г. небольшое французское войско высадилось на английском берегу поблизости от Дармута и наткнулось на выстроенные на побережье укрепления; один из французских капитанов, Гийом дю Шатель, посоветовал предпринять обходной маневр, с тем чтобы обогнуть вражеские оборонительные сооружения, но его товарищ воспротивился: «Защищают их всего‑навсего крестьяне, – сказал он, и для рыцарей позор из‑за них отклониться от прямого пути». Гийом дю Шатель, задетый за живое, бросился в атаку на укрепления и был убит, после чего все его войско обратилось в бегство. Устав ордена Звезды, учрежденного Иоанном Добрым, требовал от входивших в него рыцарей отступать в бою не более чем на четыре арпана; и лучше было погибнуть или попасть в плен, чем нарушить это требование.

Понимание чести было общим для всего класса феодалов, но внутри этого класса те, кто действительно имели право на звание «рыцаря», в начале XV в. составляли лишь незначительное меньшинство. Если во ремена Иоанна Солсберийского для сеньора вполне етественным было пройти посвящение в рыцари, едва выйдя из отроческого возраста, впоследствии все больше число дворян стало отказываться по причинам материального порядка, и в первую очередь – из‑за того, что рыцарское снаряжение стоило очень дорого. Можно сказать, что к концу Средневековья вступление в рыцарский орден не только не было нормальным явлением, но превратилось скорее в исключение. Многим знатным семьям, разоренным войной или обесцениванием их доходов, не под силу стали траты на церемонию посвящения, и еще менее того они способны были понести расходы, которых, в военном плане, требовала «рыцарская служба» (предполагавшая содержание множества пажей и слуг).

И потому рыцарство, в строгом смысле слова, постепенно превращается в немногочисленную элиту феодальной знати, и это уменьшение числа рыцарей сопрождается возрастающей утонченностью рыцарских чувств и обычаев. Великие рыцарские ордены прежних времен – тамплиеры, госпитальеры и т. д. – были созданы для того, чтобы действовать; можно сказать, что многочисленные ордены, появившиеся с середины XIV в. и до середины XV в., рождались главным образом ради того, чтобы привлечь к себе внимание. Не было ни одного правителя и ни одного знатного сеньора, который не стремился бы прославить свое имя созданием нового ордена: Иоанн Добрый подал пример, создав орден Звезды; тридцать лет спустя Бусико учредил орден Белой Дамы на Зеленом Поле; Людовик де Бурбон, дядя Карла VI, – орден Дикобраза, которому с бургиньонской стороны будет противопоставлен орден Золотого Руна. Если некоторые из них и имели какое‑то политическое (как орден Дикобраза, объединивший противников Бур‑гундии) или практическое значение (как любопытный орден Золотого Яблока, основанный овернскими дворянами, обещавшими друг другу взаимную помощь и поддержку 3), отличало их, как показывает Хёйзинга, главным образом стремление учредить нечто вроде аристократических «клубов», которые предписывали своим членам вести особенно утонченный образ жизни и резко отделяли их от обычных людей. Уставы орденов не случайно придавали особую важность церемониалу: в уставе ордена Золотого Руна о самой цели его учреждения сведения весьма расплывчаты: «заботиться о чести и прибавлении общественного блага, равно как и о спокойствии и процветании государства». На самом же деле главными были параграфы, уточнявшие этикет собрания капитула, определявшие цвет и покрой костюмов, предусматривавшие имена, которые надлежало носить герольдам и пурсиванам (poursuivants)[28] (то обстоятельство, что имена эти по большей части заимствованы из «Романа о Розе», еще больше подчеркивает искусственность и «романтичность» рыцарских орденов); что касается деятельности ордена, она проявляется лишь во время праздников, которыми сопровождаются встречи его членов. Обет Фазана, обязывавший рыцарей следовать за своим герцогом в Иерусалим, был всего лишь поводом для того, чтобы продемонстрировать современникам роскошь бургундского двора.

Желанием рыцаря «отличиться» объясняется пристрастие к девизам и эмблемам, вышитым или выгравированным на одежде или частях воинского снаряжения; нередко, стремясь разжечь любопытство зрителей, им придавали загадочную форму: «Все, что пожелаете», гласит девиз Бусико; «Придет время» – девиз Иоанна 'Беррийского. С этим же следует связывать и растущее пристрастие к геральдике и гербам. Все большее значение придавалось древности дворянского рода, которую должны доказывать рыцари: в Бургундии к участию в некоторых турнирах допускали лишь тех, кто мог доказать наличие по крайней мере четырех благородных предков; во время «pas d'armes»[29], где сражался Жак де Лален, его палатка была украшена тридцатью двумя «guidons» (знаменами) с изображением гербов тех сеньоров, от которых он вел свое происхождение. Во время турнира, организованного королем Рене, один из сражающихся, Луи де Бюэй, поинтересовался, достаточно ли благороден для того, чтобы с ним сразиться, его противник, Жан де Шалон. Этой заботой об этикете, наряду с любовью к пышным зрелищам, объясняется та значительная роль, какую играли при герцогских дворах герольды, которым поручалось следить за соблюдением правил игры и придавать ей блеск.

Наиболее выразительной чертой нового рыцарства стала та роль, которую играла женщина в качестве вдохновительницы и судьи рыцарской доблести. Теперь безупречный герой руководствовался не только честью – или, вернее, честь находила подтверждение лишь в уважении любимой женщины. Старинная тема рыцарской литературы была разработана романтическим воображением еще в XII в., как показывает все творчество Кретьена де Труа, но в нее вдохнули новую жизнь, стараясь перенести ее в область реальной жизни. «Это любовь, говорит маршал Бусико, – а ведь он был суровым воином, – внушает юным сердцам желание превзойти себя в героических подвигах». Весь «Маленький Жан де Сентре» построен на смешении «рыцаря» и «влюбленного» (эти два слова нередко употреблялись как синонимы); дама де Бель‑Кузин, которая занимается рыцарским воспитанием юного пажа, для начала спрашивает у него, выбрал ли он себе «возлюбленную даму», и из любви к ней Сентре доказывает свою «доблесть» на поле битвы и на турнирах.

Мечта о славе и любви, составлявшая основу рыцарского чувства, и в самом деле нашла наиболее выразительное проявление на поединках, турнирах и «pas d'armes», в глазах хронистов представлявших собой величайшие исторические события того времени. «Было бы великой утратой, – пишет Оливье де ла Марш, – если бы о подобных битвах позабыли или умолчали бы о них. С моей стороны было бы низостью удержать свое перо, не описав как можно лучше благородные деяния, которые мне довелось видеть».

Тем не менее не все происходившие на арене схватки вдохновлялись лишь желанием проявить рыцарскую доблесть. Судебные поединки оставались способом вершить правосудие, несмотря на то что государственная власть регламентировала их и стремилась сократить их число. К ним можно было прибегать лишь в том случае, если отсутствовали какие‑либо доказательства и приходилось полагаться на «Божий суд». В северо‑восточных областях Франции, находившихся под властью бургиньонов, они происходили относительно часто, даже и в низших классах. В 1455 г. в Валансьенне, в присутствии герцога Бургундского, состоялся бой, в котором друг против друга выступили два горожанина, вооруженные щитами и дубинками; побежденный, поскольку Божие решение было вынесено не в его пользу, после этого был повешен палачом. Но личный поединок все же, как правило, оставался средством разрешения споров внутри феодального класса: в 1409 г. на площади Сен‑Мартен‑де‑Шан в присутствии короля, герцога Беррийского и первых особ при дворе состоялся поединок между двумя рыцарями, один из которых был бретонцем, другой – англичанином, «из‑за того что один другому солгал». Бились всерьез: для начала противники сразились на копьях, затем – на мечах, и в конце концов англичанин был ранен. Тогда король приказал прекратить сражение и «с величайшими почестями» проводить рыцарей по домам. Но чуть позже, когда Джон Корнуэльский, двоюродный брат короля Англии, вознамерился сразиться с сенешалем Эно, король отменил бой и запретил без серьезных оснований «вызывать на поле».

Однако именно отсутствие какого бы то ни было «разумного» повода характерно для рыцарского поединка в чистом виде, у противников не было никаких других оснований для сражения, кроме желания показать себя во всем блеске и одновременно продемонстрировать «покорность» даме, которой обязаны своей доблестью. Именно потому государственная власть, как правило, выступала против этих бесполезных сражений, где попусту растрачивался героический пыл, который мог бы найти куда лучшее применение на поле боя. Церковь была к ним не более благосклонна, и причиной тому – эротические влечения, связанные с рыцарским поединком. Там, дама де Бель‑Кузин произносит длинную речь, убеждая юного Сантре в том, что эти запреты не могут быть абсолютными. «И хотя эти поединки запрещены, и Церковь и государство объявили, что в одном случаевступающий в сражение впадает в грех, искушая Бога, другие – в грех гордыни, истинно влюбленный свобободен от двух этих грехов, сражается единственно ради того, чтобы возвысить свою честь, без ссор и без обид на кого‑либо». Светским правителям тем более трудно было категорически выступать против поединков, что некоторые из них – как Карл VI, Филипп Добрый, «Сицилийский король» Рене Анжуйский – сами были проникнуты теми убеждениями, которые им способствали.

Наиболее выразительной формой рыцарского вызова была «emprise»[30], обращенная не к определенному противиику, но ко всякому, кто пожелает этот вызов принять. «Emprise» подразумевала, кроме того, и «обет»: рыцарь налагал на себя символическую повинность, которая могла закончиться лишь после того, как условия «emprise» будут исполнены. «Мы, Иоанн, герцог Бурбонский, – сказано в послании Иоанна де Бурбона 1415 года, – не желая пребывать в праздности и желая в ратном деле проявить свою доблесть, надеясь снискать славу и добиться благосклонности прекрасной дамы, коей мы служим, дали обет и пообещали, что мы, а также еще шестнадцать рыцарей… будем носить каждый на левой ноге цепи, рыцари – из золота, оруженосцы – из серебра, каждое воскресенье в течение полных двух лет… если только не найдется раньше равное число безупречных рыцарей и оруженосцев, которые все вместе пожелают вступить с нами в пеший поединок до победного конца, и каждый из сражающихся будет вооружен так, как захочет, копьем, топором, мечом или кинжалом, или, по меньшей мере, жезлом такой длины, какую пожелает взять, и одни сделаются пленниками других, и условие таково, что те сражающиеся с нашей стороны, кто будет побежден, должны будут каждый отдать по цепи, подобной тем, какие мы носим, а побежденные с противной стороны должны будут отдать кому пожелают рыцари – золотой, а оруженосцы – серебряный браслет». Помимо этого, в течение двух лет, пока длится действие обета, герцог и его спутники должны были ставить свечи перед изображением Богоматери, которое им следовало с этой целью заказать живописцу и у подножия которого была бы подвешена золотая цепь, подобная тем, какие они наденут на себя. В посвященной Пресвятой Деве часовне будут ежедневно служить мессу, для которой они пожертвуют ризы, чаши и необходимые церковные украшения. Если они выполнят все условия, мессу будут служить постоянно, и в часовне появится изображение каждого из рыцарей в тех одеждах, какие были на них в день битвы; каждый из них обязуется «охранять честь дам и всех благородных женщин».

«Lettres d'armes», письма, в которых сообщалось об «emprise», вручались герольдам и пурсиванам, с тем чтобы под звуки труб оглашать их содержание при дворах правителей и сеньоров. Если какой‑нибудь рыцарь изъявлял желание принять вызов, он, в свою очередь, извещал об этом письмом. В 1400 г. пурсиван по имени Али передал английским рыцарям, занявшим Кале, вызов арагонского сеньора Мигеля д'Ориса: «Во имя Бога и доброй Девы Марии я, Мигель д'Орис, дабы возвеличить свое имя, зная достоверно о подвигах английских рыцарей, с сегодняшнего дня начинаю носить на ноге обломок меча до тех пор, пока один из рыцарей английского королевства не согласится вступить со мной в поединок…» (далее следует подробнейшее описание условий боя). Английский рыцарь, Джон де Прендергаст, Принявший его вызов, отвечает: «Извольте знать, что я уже лично видел письма, доставленные пурсиваном Али, из коих узнал о твердом и отважном желании сразиться, овладевшем вами; а также и о том, что вы дали обет носить некую вещь, которая, как сказано в вашем письме, причиняет вам сильную боль в ноге… Я жажду чести и желаю доставить вам удовольствие, и потому принимаю ваш вызов так, как сказано в вашем письме, и для того Чтобы избавить вас от тягот и страданий, и потому что Я давно желал сразиться с каким‑нибудь благородным Храбрецом из Франции, чтобы узнать некоторые вещи, касающиеся поединков».

Существовал настоящий «рыцарский интернационал», и в современных текстах нередко упоминается о немецких, шотландских, испанских, португальских рыцарях, являвшихся во французское королевство показать, чего они стоят. И наоборот, французы часто искали приключений и славы в чужих краях. Подобно тому как это происходит в сегодняшнем спорте, были «профессиональные» рыцари, которые вызывали на бой соперников в чужих краях и скитались от одного двора правителя до другого в поисках противников, которые приняли бы их условия. Ради того, чтобы угодить своей даме, Жан де Сентре проехал таким образом большую часть Европы; из Франции он отправился в Арагонское королевство, где восхищенный государь осыпал его подарками: он дарил ему коней, дорогие ткани, ювелирные изделия. Позже мы увидим его при дворе императора, лично присутствующего на поединках, где он выступает против немецких рыцарей. Наконец, перейдя от рыцарских игр к воинской реальности, он отправляется в «крестовый поход» против прусских язычников, где обретает славу.

Конечно, Сентре всего лишь персонаж романа, которому автор приписывает многочисленные приключения. Но жизнь реального лица, Жака де Лалена, которого современники считали идеальным рыцарем, была не менее беспокойной: не удовольствовавшись тем, что стал героем лучших поединков, происходивших при бургундском дворе, он посетил дворы Наварры, Кастилии, Арагона, Португалии (рыцарский спорт был в большой моде в странах иберийского полуострова); он едет через всю Италию и принимает участие в турнирах в Неаполе и в Риме; он перебирается в Шотландию, где вступает в бой с сеньором из рода Дугласов… Везде его встречают восторженно и с почестями: его принимает король Португалии, он танцует с придворными дамами и с самой королевой, которая дарит ему прощальный поцелуй, когда он возвращается в Бургундию; при клевском дворе он имел счастье понравиться одновременно герцогине Калабрийской и принцессе Марии Клевской, и каждая вручила ему драгоценный предмет, чтобы он в ее честь носил его во время турниров, и, когда он вышел на арену, с его шлема спускалось шитое жемчугом покрывало, подарок одной, а на левой руке красовался браслет из драгоценных камней, подарок другой…

Но странствующий рыцарь являлся не просителем, он должен был поразить хозяев великолепием своего снаряжения и показной щедростью. Когда Сентре в первый раз покидает Париж, выполняя обет, по столичным улицам движется роскошный кортеж. Под звуки четырех труб и двух тамбуринов впереди выступают четыре «прекрасных и могучих боевых коня», каждого ведут под уздцы два конюха. За ними следуют три рыцаря с четырнадцатью конями, десять оруженосцев с двадцатью двумя конями, капеллан с двумя конями, «гербовый король» с двумя конями, герольды Турень и Лузиньян с четырьмя конями. Кроме того, в свите рыцаря были фуражир, кузнец и оружейник; восемь «вьючных животных», четыре для него и четыре для его спутников; и еще двенадцать всадников, которые должны были ему служить. Все, люди и кони, были облачены в цвета Сентре и носили его девиз. Что касается рыцарского гардероба, он ни в чем не уступал выезду: три «parements» (парадные одежды), одна из малинового дамаста, расшитого серебром и отделанного собольим мехом; вторая из голубого атласа, металлическими полосками поделенного на ромбы; третья из черного дамаста, «сплошь затканного серебряными нитями», отделанного горностаем и зелеными, лиловыми и серыми страусовыми перьями; именно в таком наряде Сентре намеревался сражаться верхом. В пешем бою он поверх лат носил котту малинового атласа со светло‑красной отделкой, усеянную золотыми подвесками. За ним тянется тяжелогруженый обоз, поскольку, как научила его дама де Бель‑Кузин, «дары и обещания, когда можешь их выполнить… привязывают и пленяют сердца, так что все они будут принадлежать тебе». В подарок королеве Арагонской он везет «сто локтей прекраснейшей и роскошной ткани, и еще сто локтей лучшего реймсского полотна, какое он только смог найти в Париже», а к этому еще и Прекрасные часословы, украшенные золотом и драгоценными камнями. Королю он подарит боевого коня. Придворные дамы получат другие подарки – пояса, ткани, оправы, алмазы, перчатки, кошельки, шнурки, – «кому что положено».

Как правило, результатом «emprise» становился бой на арене, в котором либо один на один, либо группами сражались рыцари, защищавшие свой герб и честь своей дамы. Но созданной для этой встречи мизансцене, похоже, придавали большее значение, чем самому поединку. Поблизости от ристалища натягивали полотняные палатки, – а иногда даже ставили деревянные конструкции, – где рыцари ждали назначенного часа. Поверх ярких парадных одежд они надевали турнирные доспехи, украшенные гравировкой и инкрустированные золотом и серебром. Лучшими считались доспехи, которые привозили из Германии, но и во Франции продавали неплохие подделки. Шлем, иногда цилиндрический, но чаще всего по форме напоминавший птичью голову, был соединен с доспехами в одно целое, но голова рыцаря могла свободно двигаться внутри него; верхушку шлема украшали геральдические фигуры или фантастические животные, над которыми развевались яркие султаны из страусовых перьев. Конь был покрыт длинной попоной тех же цветов, что и одежда его хозяина; попона прикрывала скрепленные шарнирами металлические пластины, которые защищали его наподобие доспехов; голову или шею коня также украшали разноцветные султаны.

Иногда рыцарь в честь своей дамы носил «manche honorable», подобие шарфа, свисавшего с плеча до земли. Дама могла сама снабжать рыцаря отдельными частями снаряжения: когда капитан Педро Ниньо готовился вместе с шестью товарищами встретиться в бою с равным числом сеньоров, принадлежавших к бургиньонской партии, дама де Серифонтен прислала ему с одним из своих родственников коня и шлем, приложив к ним письмо, в котором «очень сильно просила его, ради ее любви, чтобы, если он еще не согласился принять участие в бою, то ни в коем случае бы в нем не участвовал, чем доставил бы ей величайшее удовольствие; если же честь его была бы слишком затронута и отступиться никак было бы нельзя, пусть бы он дал ей знать, что ему потребуется, и она все полностью ему предоставит, чтобы он мог выступить с честью, и с этой целью она уже теперь посылает ему коня, предполагая, что он ему может понадобиться и что во Франции для подобного дела лучшего коня не найти…» Прелестная черта куртуазного и рыцарского менталитета – предложение отказаться от участия в турнире, сопровождаемое присылкой шлема и боевого коня.

Появление сражающихся на арене представляло собой великолепное зрелище, поскольку рыцари демонстрировали здесь всю роскошь и всю гордость, свойственные их классу. Во время боя при дворе арагонского короля, где он выступал против Жана де Сентре, сеньор Ангерран явился на поле, предшествуемый музыкантами с тамбуринами и другими инструментами, а также множеством сеньоров из своего окружения; далее показались три боевых коня и оруженосцы, «покрытые» голубым атласом, расшитым золотом и отороченным беличьим, куньим и горностаевым мехом. За ними следовали двенадцать рыцарей, попарно одетых одинаково. Трубы предшествовали появлению арагонского короля, который занял свое место в кортеже и нес квадратный щит, поделенный на четыре четверти, и в каждой из них был изображен герб одного из родов, от которых он вел свое происхождение. Шлем Ангеррана, «на котором красовалась половина фигуры оленя, отлитая из золота, в ошейнике с прекрасным рубином, прекрасным бриллиантом и другим прекрасным рубином, розового оттенка», нес на обломке копья граф д'Оржель. Наконец появился и сам Ангерран «на прекрасном и могучем боевом коне, покрытом попоной из богатейшего малинового бархата, сплошь расшитого золотом и с широкой горностаевой оторочкой».

Сами условия боя либо были определены в письме с вызовом, либо предварительно оговаривалась бойцами. В любом случае составной частью его всегда был конный поединок. Рыцари, сидя в седле и держась левой рукой за прикрепленную к нему рукоятку, оперев копье на «faucre», прикрепленный к доспехам крюк для копья, который блокировал «rondelle», расширенную часть турнирного копья, надвигались друг на друга всей своей тяжеловесной фигурой (доспехи всадника и коня тянули не на одну сотню килограммов). Цель состояла не столько в том, чтобы сбросить противника наземь, сколько в том, чтобы «сломать копье» о его щит. Рыцарь, сломавший копье, не пошатнувшись при этом в седле, в каком‑то смысле зарабатывал очко, – и его приветствовали звуки труб. В случае если поединок состоял лишь из конного боя, победившим считался тот, кто сломал больше копий, не сойдя с коня. Но нередко случалось, что эта схватка представляла собой лишь «первый раунд» состязания, и за ней следовал пеший поединок, когда противники бились или при помощи «ice a poulcer» (более коротких копий), или на секирах или боевых палицах, удары которых отражали большими щитами. Эти разнообразные «номера» следовали друг за другом не непрерывно, поскольку каждый «раунд» требовал от сражающихся значительных физических усилий, и потому поединок мог растянуться на несколько дней или даже недель. Похоже, всем присутствующим нравилось продлевать турниры, с тем чтобы умножать число торжественных выездов и праздников, которыми они сопровождались.

Знаменитая «Книга турниров короля Рене» достаточно ясно показывает, насколько в этих рыцарских представлениях внешняя форма преобладала над сутью. Рене Анжуйский пробует дать образец идеальной «emprise», вдохновляясь французской традицией и немецкими и фламандскими примерами. Автор долго рассуждает о приготовлениях к турниру, заставляя нас проследить за всеми перемещениями герольдов, прочитать каждую формулу из тех, к каким они должны были прибегать, передавая вызов. Не менее подробно и тщательно он знакомит нас со снаряжением сражающихся: оно не только старательно описано, но и представлено на миниатюрах, которые являются документами несравненной ценности. Размеры и взаимное расположение отдельных частей ристалища указаны с предельной точностью, так же как и состав кортежа, сопровождающего каждого из рыцарей. Последняя часть посвящена описанию того, как должна проходить церемония вручения наград победившим рыцарям. Здесь нет только одного: самого турнира. В этом случае король Рене отделывается несколькими довольно невнятными строчками, из которых совершенно невозможно понять, состоял ли турнир из нескольких поединков и сражались ли рыцари пешими или конными. «Добрый король» явно увлекался исключительно подробностями постановки.

Эта страсть к постановке особенно ярко проявляется в «pas d'armes», где турнир вписывается в целостный романтический вымысел, позаимствованный из сказок, из куртуазной литературы или сочиненный специально для этого случая. Для поединка у Источника Слез (Pas de la Fontaine des Pleurs) Жак де Лален велел построить на острове посреди Соны богато отделанный павильон. Внутри находилась статуя таинственной дамы, чьи слезы стекали в чашу, которую поддерживал единорог, украшенный тремя щитами различных цветов, усеянных лазурными каплями. Рыцарь, желавший прийти на помощь даме, должен был коснуться одного из щитов: белого, если хотел сражаться на секирах, лилового, если хотел биться на мечах, и черного, если хотел вступить в конный поединок на копьях. Поединок у Источника Слез длился целый год и состоял из множества боев, героем которых стал Лален. Рыцари, участвовавшие в поединке, соперничали в роскоши: когда откидывался полог одной из палаток, где рыцари отдыхали между боями, можно было увидеть рыцаря сидящим в полном вооружении на богато украшенном кресле и подобным, по словам Оливье де ла Марша, «Цезарю или герою в день его триумфа».

В поединке Путы Дракона (Emprise du Dragon) четыре рыцаря сошлись на перекрестке: ни одна дама не могла проехать мимо, если ее не сопровождал рыцарь, который ради нее готов был преломить два копья. Тот, кто оказывался побежденным, обязан был надеть на руку золотой браслет, запертый на замок, и носить его до тех пор, пока не встретит даму, обладающую ключом от этого замка, и тогда начать служить этой даме. Еще более причудливо была расцвечена интрига в поединке Дикарки (Pas de la Femme sauuage), устроенном в Брюгге Антуаном Бургундским, сыном Филиппа Доброго: проезжая через королевство Детства в страну Юности, Подмастерье Веселых Поисков был смертельно ранен на турнире и обязан своим спасением Дикарке, перевязавшей его раны. Но она не позволяла ему служить ей до тех пор, пока он не обретет своими подвигами всей мирной славы. Тогда он вызвал на бой всех, кто только пожелает помериться с ним силами. Появление на арене сеньора де Водрея стало иллюстрацией этого вымысла: перед ним шли Дикие Люди с трубами и знаменами; Другие Дикари шли за ним, ведя под уздцы белых парадных коней, на которых восседали Дикарки, облаченные лишь в собственные белокурые волосы, и на шее у каждой висела одна из наград, предназначавшихся турнирным бойцам…

Рыцарская жизнь сделалась до того утонченной, что конце концов превратилась в зрелищную, с большим размахом устроенную игру, не имевшую ничего общего с реальностью. Если другие классы общества порой и находили в ней развлечение, они тем не менее не могли не чувствовать, насколько она была устаревшей и легковесной. Парижский горожанин, современник Карла VI, несомненно, передает мнение многих, когда называет «безумным предприятием» турнир, на который съехались в 1415 г. испанские и португальские рыцари. Военные поражения показали, к каким пагубным последствиям мог привести рыцарский дух, перенесенный на поле боя: и среди крестьян росло недовольство этими блестящими сеньорами, неспособными защитить их от нападений врага и от разбойничьих грабежей. Один документ 1420 г. рассказывает о том, как крестьяне оскорбляли двоих оруженосцев, крича им: «Вы ничего не стоите, вы недостойны того, чтобы сесть на коней», а те вместо ответа зарезали обидчиков.

Но как ни удивительно и как ни парадоксально, именно в «Маленьком Жане де Сентре», этом пособии для совершенного рыцаря, в последней его части, содержится и самая жестокая сатира на рыцарские нравы. Герой возвращается из Пруссии, увенчанный славой, добытой на турнирах и на полях сражений, и, не найдя своей дамы при дворе, отправляется за ней в аббатство, куда она удалилась. Но вместо ожидаемого им теплого приема он встречает лишь холодность и вскоре понимает, что его дама состоит в наилучших отношениях с Дампом Аббатом, здоровенным чувственным толстяком, которому доставляет злобное удовольствие высмеивать перед ней рыцарские нравы и «emprises», являющиеся наивысшим их проявлением. «Много их там, при дворе короля и королевы, этих рыцарей и оруженосцев, которые уверяют, будто искренно влюблены в своих дам, и, дабы снискать ваши милости, если они их лишены, плачут, стонут и вздыхают перед вами, и так изображают страдальцев, что многие из вас, бедные дамы, поддавшись жалости, с вашим нежным и жалостливым сердцем, позволяете себя обмануть и уступаете их желаниям, а потом остаетесь ни с чем. А они идут от одной к другой и берут у той подвязку, у этой браслет, а может, кусочек колбаски или репку, почем мне знать, сударыня, и один такой говорит десяти или двенадцати из вас: "Ах, мадам,я беру это в знак моей любви к вам». Что касается их странствий от одного двора до другого, то желание совершить подвиг движет ими здесь в последнюю очередь… Когда наступают холода, они перебираются поближе к теплым немецким печкам, всю зиму развлекаются с девушками, а когда возвращается жара, они перебираются в чудесные королевства Сицилийское и Арагонское к добрым винам и дичи, к фонтанам и сладким плодам… а потом старый менестрель или трубач кричит повсюду: «Этот храбрый сеньор победил на турнире». Ну разве вы, бедные дамы, не оказываетесь обманутыми?» Сентре не желает оставлять без ответа такие слова. «Были бы вы мужчиной, которому мне следовало бы ответить, вы нашли бы, с кем поговорить. – Только за этим дело и стало? – отвечает толстый аббат. – Я всего лишь бедный и простой монах, но есл<