Каплин: «Каждый платит за себя»

 

Первым его порывом было вернуться к Оксане, чтобы предъявить ей все доказательства разом, но… доказательства чего? Что «дебильный юмор» – не его рук и мозгов дело? Она и так знала – в этом он не сомневался ни минуты. Показать ей девочку‑вундеркинда? А кто сказал, что обе они не из одной веселой компании, успешно занимающейся «лоховодством»?

У него была чертовски слабая позиция, уязвимая для ударов со всех сторон, и он догадывался – почему. Потому что он не вел своей игры, предоставив это другим и наивно полагая, что, держась в стороне, сумеет сохранить совесть относительно чистой. Это не имело отношения к высокой морали, скорее – к желанию спокойно спать по ночам. Несмотря на относительную молодость, он уже вывел для себя, что единственное, чего нельзя купить, это именно спокойный сон, а единственное чувство, от которого не лечит даже время, это стыд.

 

* * *

 

Вернувшись в отель, он нашел дверь номера незапертой, сам номер пустым, а сейф, как и прежде, закрытым. В непроветренном люксе пахло табачным дымом, на полу лежала горстка пепла.

Каплин включил компьютер и попытался связаться с «креатурой». Ничего не вышло, хотя он всё‑таки увидел подтверждение, что его первое послание получено. Побывала ли здесь его «креатура» или кто‑нибудь другой, неизвестно, но у него появилась необъяснимая уверенность в том, что это уже не имеет особого значения. Он чувствовал себя марионеткой, забытой в сундуке. Спектакль начался без предупреждения и шел без него. А узнал он об этом от театральных крыс, шныряющих повсюду, но остающихся незамеченными. Какие у него шансы при таком раскладе?

Он задал себе еще один простой вопрос: с чего всё началось – пусть даже это было что‑то, на первый взгляд, незначительное? И ответил: с визита этого типа с вкрадчивыми манерами и, судя по некоторым его публикациям, с инстинктом шакала. Такие не приходят просто так и ничего не делают просто так. Шакалы появляются, почуяв кровь… или падаль. Так где же кровь, и кто – падаль?

Стоп. Эта дорога никуда не приведет. Чего он добьется противостоянием – да еще вслепую с его стороны? Зададимся другим вопросом: что, если Розовский сказал правду и действительно собирался поселиться в отеле? Узнав, что место занято, он почти наверняка отправился в другую гостиницу. Значит, можно выяснить местонахождение журналиста. Каплин предпочел бы, чтобы тот появился сам, но ждать у моря погоды было невыносимо. Он и так слишком много пропустил. Придется наверстывать упущенное.

 

* * *

 

До наступления темноты он успел обнаружить два отеля – «Аврора» и «Чичиков», расположенные неподалеку один от другого. Чтобы установить их обитаемость, Каплин снова доверился пыли. Пыль высказалась однозначно: нет постояльцев, и несколько лет как не было.

Совершать методичные обходы Каплину не хотелось, в связи с чем он задал себе очередной честный вопрос: а нужна ли ему на самом деле эта встреча? Что он скажет Розовскому? Предложит свою запоздалую дружбу? Поведает о девочке? Доверительно сообщит об исчезнувшей татуировке? Чего доброго, Розовский заподозрит в нем отвергнутого любовника, а бывает ли что‑нибудь более жалкое? Нет, к подобному унижению Каплин был не готов – особенно с учетом того, что взамен он получил бы в лучшем случае какую‑нибудь вшивую роль второго плана в чужом спектакле.

Ну что же, будем считать, что госпожа удача всё еще с ним и уберегла его от позора. Он развернулся и быстрым шагом направился в сторону «Европейского».

Резко похолодало; согреться не удавалось. Где‑то на середине пути, уже в глубоких сумерках, он услышал шум двигателя. Из‑за угла вывернул микроавтобус, осветил его фарами и стал приближаться со скоростью пешехода.

Это действовало на нервы. До сих пор люди из команды ездили быстро и, выгрузив паек, исчезали без лишних слов. В подкрадывающейся машине, когда не видно, кто находится внутри, есть что‑то из совсем другой игры, которая не понравилась бы любому одиночке, стоящему на тротуаре. Безоружному. Не знающему, что правила изменились.

Мелькнула мысль: а может, пора бежать? Если ничего не произошло, он, конечно, доставит своим бегством немереное удовольствие охранникам, зато убедится, что по‑прежнему находится в безопасности. Хотя какая, к черту, безопасность в городе, где, если верить сопливой Кассандре, скоро все умрут? Ему это почему‑то не казалось болтовней ребенка, насмотревшегося фильмов о серийных убийцах. Здесь всё было не тем, чем казалось, и Каплин поневоле отдавал должное автору триллера, персонажем которого почувствовал себя недавно (а кстати, казалось – давно). Вроде бы многое происходило по воле случая или просто потому, что такова человеческая сущность и природа вещей, однако за этим угадывалась некая движущая сила, как за сценой театра марионеток угадывается кукловод. И, похоже, даже для организаторов проекта некоторые проявления этой силы оказались полнейшей неожиданностью.

Находясь в некотором смятении, он успел о многом подумать, пока микроавтобус изматывающе медленно одолевал разделявшую их стометровку. Салон оставался темным; за лобовым стеклом можно было различить только чьи‑то руки, лежавшие на рулевом колесе.

Каплин стоял и ждал, засунув пальцы в карманы джинсов. Со спины пробирал холод – температура падала так резко, что июльский вечер смахивал на октябрьский. А еще – на один вечер пятнадцатилетней давности, когда к компании подвыпивших подростков подкатил ментовский «луноход». Все брызнули в стороны, как тараканы. Юноша Каплин остался. Дело было не в том, что он нетвердо стоял на ногах. На скамейке полулежала пьяная соседка Маринка, на пару лет старше его, которая на ногах не держалась вообще. Поскольку он был одним из тех, кто сбрасывался на портвейн и угощал девчонок, он почему‑то решил, что не имеет права ее бросить.

По глазам четверых здоровенных ментов, неспешно выгрузившихся из «лунохода», он понял, что они предпочли бы его здесь не видеть. Он даже догадывался почему. Маринка была блядью, и менты об этом знали. Более того, Каплин, только начинавший познавать странные противоречия взрослого мира, предполагал, что и Маринка, будь она в состоянии связать пару слов и мыслей, предпочла бы договориться с ментами по‑своему. Чувствуя себя заложником какой‑то кретинской или неверно истолкованной морали, он тем не менее продолжал тупо стоять возле скамейки даже после того, как один из ментов сказал ему: «Вали отсюда, щенок».

«Щенка» он запомнил. Позже, в отделении, в присутствии своего отца, уже почти отпущенный на волю, он захотел встретиться с начальником для обсуждения морального облика и недостойного поведения его подчиненных, а также чтобы выразить протест по поводу нарушения прав задержанных, свидетелем чему юноша Каплин стал в «обезьяннике». Отец не дал ему договорить, отодвинул в сторонку, поднес к его носу увесистый кулак и сказал вполголоса, чтобы никто из посторонних не услышал: «Сейчас бесполезно. Дождись, пока сможешь. Или ты такой смелый, потому что я здесь?»

После доставки в отделение Каплин уже не видел Маринку. Она находилась в другом помещении, и ему казалось, что как раз в эту минуту где‑то за стеной (возможно, даже в кабинете начальника) происходит непотребство. Отец, хорошо поднявшийся в дикие девяностые на торговле компьютерами, вытащил его из ментовки без огласки и без последствий за смешную, по нынешним временам, сумму. Когда на выходе Каплин, которого уже сильно тошнило от портвейна, от себя самого и, главным образом, от окружающей обстановки, заикнулся насчет освобождения Маринки, отец взял его за отвороты джинсовой куртки (любил он эдакие внушительные позиции) и произнес с видом Клинта Иствуда, изрекающего что‑нибудь весомое перед перестрелкой: «Каждый платит за себя, малыш».

Каплин‑младший запомнил и это. А что, отличное правило – когда, например, хочешь продемонстрировать свою независимость в ресторане. Но с людьми, которые тебе небезразличны, всё обстоит сложнее. Порой с готовностью идешь на то, чтобы чужая проблема стала твоей… и в конце концов начинаешь расплачиваться уже за собственную доверчивость. Исключение составляет разве что кровная месть, но от этого его пока бог миловал.

 

50. Параход: «Один, два, три… бесконечность»

 

Он сразу понял, что чувиха уже провела поиски. Кое‑где был нарушен ровный слой пыли, некоторые вещицы переставлены. Однако ей, видимо, очень скоро стало ясно, что это долгая история – можно потратить неделю и ничего не найти, особенно если не знаешь, как выглядит послание.

Параход не был уверен, что справится лучше. Для начала он попытался выйти на ее дядю, но, странная штука, того не было ни среди мертвых, ни среди живых. Как будто человека вовсе не существовало – однако вокруг застыло слишком много вещей, впитавших в себя человеческую жизнь, чтобы сомневаться в том, что эта жизнь не вымышлена кем‑то. Вещи и стены хранили информацию о когда‑то счастливой семье, о трех преждевременных смертях и о старом вдовце, который последнюю четверть отпущенного ему срока доживал в одиночестве. И Параход обратился к вещам.

Три стены кабинета из четырех были заняты книжными полками от пола и до самого верха. Имелась даже передвижная стремянка, влезть на которую он рискнул бы с большой неохотой и лишь ради чего‑нибудь ну очень редкостного, типа первого альбома «Skin Alley» в оригинальном издании. Соответственно, Параход плохо представлял себе, как на это сооружение для самоубийц вскарабкивался почтенный восьмидесятилетний старец. А может, и не вскарабкивался, учитывая, что верхние полки служили пристанищем для старых научных журналов, всевозможных академических сборников, монографий и, судя по количеству номеров, полного комплекта «Вокруг света» лет за пятьдесят.

Дядя удивил Парахода еще раз и намного сильнее, когда тот увидел в одной из секций книги на языке оригинала: тут были романы Фаулза, Гюисманса, Голдинга, Филипа Дика, Уильяма Берроуза, Олдоса Хаксли; поэзия Бодлера, Верлена, Метерлинка, Блейка, Элиота, Паунда – и много чего еще, крайне труднодоступного в минувшие времена.

Но основное место в библиотеке всё‑таки занимали труды по физике. Сия наука не входила в область пристальных интересов Парахода, однако на досуге он почитывал популярные книжонки, особенно те из них, авторы которых заходили настолько далеко, что не стеснялись упоминать о давно наметившихся тупиках рационального познания и намекали на всё яснее обозначавшиеся мосты между современной ядерной физикой и восточными учениями, в частности буддизмом.

Параход однажды пришел в телячий восторг, когда в одной такой книжке трех уважаемых специалистов прочитал описание простого мысленного эксперимента: если в идеальный сосуд с абсолютным вакуумом впускать порциями электромагнитное излучение, то рано или поздно внутри сосуда возникнет электронная пара. Дальше шла фраза, за которую он готов был расцеловать авторов, всех троих и каждого в отдельности: «Физики не могут сказать, что им известен ответ на вопрос, откуда взялись эти два электрона». Конечно, они не могут! А Параход мог. И многое отдал бы за то, чтобы не только сказать, но и научиться делать. Пока же он ограничивался смутным понятием о том, что сознание каким‑то образом завязано на «возбужденном состоянии» пространства‑времени, а что там чем обусловлено – сам черт не разберет. Впрочем, как раз черт, возможно, в данном вопросе разбирался, иначе объяснить его способность к мгновенным перемещениям и появлениям в разных местах одновременно было затруднительно.

Но сейчас Парахода интересовала не материализация вибраций, а вибрации как таковые. Поручение чувихи он счел бы надуманным испытанием, если бы и сам не почуял в этой квартире наличия некоего ориентира, затерянного среди множества случайных и ложных следов. Непонятно, правда, на что рассчитывал старый маразматик, когда прятал послание так надежно, что племянница вряд ли смогла бы найти его без посторонней помощи. У Парахода появилось по этому поводу следующее простое предположение: послание было адресовано не ей.

Он нашел его в рассыпающейся от старости книге на английском языке. Автором значился Джордж Гамов, а называлась книжка «Один, два, три… бесконечность». На первой странице имелась сделанная перьевой ручкой расплывшаяся дарственная надпись на русском, которую Параход не поленился разобрать. Что‑то вроде «для коллеги, который, возможно, пошел дальше нас, но не оставил карты». Он мог с уверенностью сказать, что человека, написавшего это, давно нет в живых. Параход провел кончиком пальца по надписи и, прежде чем понял, что этот след уводит в сторону, поймал несколько обрывков из чужой жизни: родился где‑то на юге империи около ста лет назад, эмигрировал из Союза, работал за океаном, там и умер… Он пролистал несколько страниц. Книга была популярной, баловством ученого, но послание крылось не в ее содержании.

Параход вытащил альбомный листок, заложенный между страницами, и развернул его. Это был детский рисунок, подозрительно хорошо сохранившийся и явно не соответствовавший почтенному возрасту книги. Бумага даже не пожелтела. И опять тот же случай, что с дядей: Параход не обнаружил автора рисунка ни среди мертвых, ни среди живых. Оставалось записать обоих в без вести пропавшие…

Словно почуяв что‑то, чувиха вошла в кабинет и заглянула ему через плечо. Он не видел ее лица, но понял: она улыбается. Сам по себе рисунок вряд ли мог вызвать улыбку, поскольку изображал трехмачтовый парусный корабль под пиратским флагом. На борту корабля находились люди и какие‑то коряво намалеванные животные. Скорее всего, собаки.

– Да, всё правильно, – заговорила чувиха. Ее голос слегка изменился – Параход допускал даже, что по ностальгической причине. – Это я нарисовала… после того, как он рассказал мне, что лучший мир существует.

Он кивнул, хотя, похоже, оба знали, что она солгала – насчет рисунка, разумеется.

 

Барский: «Show Must Go On»

 

Мэтр не ошибся в своих предположениях. Когда он вернулся к себе после беседы с этой глупышкой Соней, трупа уже не было, а на его, Барского, свободу никто не покушался. Он отлично понимал, что, с обывательской точки зрения, зашел слишком далеко (и это еще мягко сказано), однако давать задний ход не собирался, да и мосты были сожжены.

Усевшись в кресло возле камина с ноутбуком на коленях, он наконец‑то раскурил трубку в свое удовольствие (под вечер как‑то резко похолодало) и ввел новые данные. После ситуационной корректировки дьявол в очередной раз спросил у него: «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?», и Барский в очередной раз ответил: «Да». Недаром единственной песней из обширного репертуара всех этих рокеров‑шмокеров, которая ему нравилась, была «Show Must Go On».

 

Соня пьет самогон

 

Она не могла врубиться, для чего Барский подсунул ей диск. По ее мнению, записанная на нем информация была фальшивкой от первого до последнего бита. Теперь Соне не терпелось переговорить с «креатурой», но ответа на свои послания она так и не получила. Если Барский действительно не был знаком с содержимым диска и не соврал в остальном (она допускала, что и такое возможно), то возникал вопрос: для кого предназначалась наживка? Для нее, для Шварца или кого‑нибудь еще? А может, сам Шварц и сфабриковал всю эту муть насчет пропавшей экспедиции?

Ни хрена нельзя понять. И не хотелось думать, что старый мерзавец прав: она переоценила себя, когда решила, что обладает способностью заставлять других плясать под свою дудку. Всё‑таки люди – не персонажи. Или хуже того – они не твои персонажи. Когда она утратила чувство реальности? Возможно, еще до того, как оказалась в пустом городе. Эти книги… Они всегда внушали иллюзии. От маленькой белой лжи совсем недалеко до большой и черной, которая и называется жизнью…

Соне захотелось выпить.

В принципе, желание было реализуемым. Она обнаружила выпивку в подвале особняка еще прошлым вечером, во время обхода. И выпивки оказалось слишком много (даже подозрительно много), чтобы в мозгу не зажегся тревожный сигнал: осторожно, искушение! Кто‑то (может, сама судьба) хотел вывести Соню из игры. Поэтому она держалась – до сегодняшнего вечера – и не осознавала, насколько крепко ей понадобилось стиснуть зубы, чтобы держаться.

Но сейчас что‑то подсказывало ей, что можно дать себе послабление, иначе нервный срыв неизбежен. Кроме того, она верила, что некоторые вещи, касающиеся любого из нас, происходят без нашего участия, – и лучше иногда позволить неведомым силам выполнить свою тайную подспудную работу, а самой полежать в сторонке – желательно подальше в сторонке, там, где время превращается в поток искрящегося света, – чтобы не мешать им спасать тебя.

Она спустилась в подвал с электрическим фонариком и взяла покрытую пылью бутылку – одну из двадцати шести. Они, как выяснила Соня, были наполнены крепчайшим самогоном, и ее не особенно интересовало происхождение этого пойла. Может, художник был хроническим алкоголиком, а может, наоборот, трезвенником и держал самогон исключительно для расчетов с работягами, – в любом случае Соня мысленно поблагодарила его за припасенное лекарство.

Закусывала она шоколадом и фруктами из доставленного в ее отсутствие пайка. Она никогда не отличалась разборчивостью в выборе напитков, и даже в периоды относительного финансового благополучия ей было всё равно – что reposado, что бражка домашнего приготовления, – лишь бы пойло выполняло свою функцию: высвобождало хотя бы на несколько часов из‑под пресса жизненных проблем, главной среди которых была Сонина хроническая неспособность получать свое маленькое обывательское удовольствие. Потом наступала расплата: интоксикация, похмелье, черная меланхолия – до следующего раза. Соня утешала себя тем, что для нее пить или не пить – не вопрос силы воли, а способ регулирования электрохимических процессов в мозгу.

И процессы эти протекали так, что к полуночи, когда погас свет, она была вдрызг пьяна и от этого ей было хорошо. Всё происходившее за пределами комнаты и за пределами текущей минуты представлялось ей неважным, а интриги Барского – просто смехотворными. Кажется, в таком состоянии он и поимел ее тогда, год назад, – сейчас это уже не выглядело уступкой здравому смыслу с ее стороны. Поимел бы и сегодня, если бы находился здесь и всё еще хотел этого, – тут Соня была честна сама с собой.

Она уставилась на экран ноутбука, прикидывая, не послать ли ему сообщение. Предложить встретиться… на сей раз на ее территории. Пообещать сюрприз. А самой отправиться в музей среди ночи и проверить всё лично, раз уж этот лузер боксер оказался ни на что не годен. Вспомнив, как Барский пытался выдать его за Шварца, Соня расхохоталась вслух. Старый дурак. Она‑то знала Алика как облупленного… или думала, что знает? Жаль, что поздновато с ним познакомилась. Проболтайся он о своей программе на пару месяцев раньше, может, и не пришлось бы теперь рисковать задницей в этой дыре…

От мысли выманить Барского ночью из его берлоги она отказалась. Несмотря на опьянение, ей было ясно, что это дохлый номер. Она захлопнула ноутбук и осталась в полной темноте. На ощупь нашла стакан и бутылку, налила и выпила. Потом еще раз… И еще…

Вскоре ей почудилось, что откуда‑то доносятся выстрелы. Она подошла к открытому окну и высунулась наружу, опасно балансируя на краю подоконника. Неожиданный холод летней ночи немного отрезвил ее, как будто она окунулась в воду. Впрочем, это тоже было приятно – дышать покалывающей свежестью после спертого воздуха непроветренной мастерской.

Что‑то определенно стреляло – но, возможно, всего лишь у нее в ухе. Да и откуда тут взяться оружию, при таком‑то досмотре? Разве что сами «пастухи» решили немного порезвиться. Устроили ночную охоту на двуногую дичь. А что, ее «креатура» вполне подошла бы на эту роль…

Судя по работе воображения, Соня постепенно сваливалась в штопор черной фазы опьянения. Она живо представила себе ночную «забаву»: преследование жертвы загонщиками; стрельба поверх головы, чтобы не убивать сразу и растянуть удовольствие; искалечив себе руку, «дичь» избавляется от браслета, чем продлевает свои мучения на несколько часов; беготня по темным улицам; короткая передышка в каком‑то вонючем закутке; снова беготня, а сил всё меньше, кольцо сужается; в конце концов, окруженная охотниками, жертва отчаянно бросается на прорыв – и тут громилы из команды получают максимальное наслаждение, вспоминают свою боевую молодость; правда, сейчас они практически ничем не рискуют… если только жертва случайно не завладеет оружием… или если ей кто‑нибудь не поможет… Одна ночь – одна охота. Пятерых – нет, десятерых – хватит на полторы недели. И, возможно, кто‑то со стороны платит хорошие бабки за то, чтобы поохотиться. Тогда весь этот долбаный проект – просто гигантский аттракцион, такое себе урбан‑сафари…

И о чем же свидетельствовали пьяные фантазии? Она и без психоаналитика могла сказать: тебе нужен мужик, старушка. Сколько времени ты уже не трахалась по‑настоящему? Алик, конечно, в своем роде гений, но в постели его джойстика хватало ненадолго – в этом смысле Барский, несмотря на возраст, мог дать ему сто очков вперед, не говоря уже о дьявольской изощренности литературного льва со всеми его любовными зельями и привезенными с востока инструментами любви.

Внезапно Соня ощутила чьи‑то твердые ладони на своих бедрах. Эти ладони подтолкнули ее сзади, и она едва не вывалилась из окна, на мгновение испытав притяжение темного пространства, готового в любую секунду принять ее в себя. Она была слишком пьяна, чтобы испугаться – хоть чужого прикосновения, хоть падения. В конце концов, для того она и пила, чтобы реальность стала неотличимой от игры воображения; чтобы почувствовать нечто такое, чего не хватало в обыденности; чтобы испытать то, что она десятки раз описывала в своих романах, но давно уже не чувствовала… а может быть, никогда не чувствовала. Ведь люди, по большей части, живут взаймы – пережевывают чужие слова и мысли, имитируют эмоции, тщетно пытаясь пробиться к себе, обнаружить внутри хоть что‑нибудь, не пропущенное множество раз через копировальную машинку мозга…

И вот она почувствовала.

Это была ночь, ожидавшая жертвоприношения, и Соне было невдомек, что жертвы уже приносятся в десятке кварталов отсюда…

Точка возвращения была пройдена, и Соня неминуемо свалилась бы вниз со второго этажа, если бы чужие руки не подхватили ее по ту сторону потерянного равновесия. Высота казалась небольшой, и она вряд ли убилась бы, тем более что пьяные и непуганые имеют преимущество перед трезвыми и осторожными, – но, возможно, тогда продолжение было бы другим.

Последовавшее продолжение ее устраивало, независимо от того, в каком соотношении находились ее эротические фантазии и пьяный бред. Она отчетливо ощутила на своей груди руки, которые по‑прежнему удерживали ее от падения, а сзади в ее круп уже упирался восставший мужчина – и она снова закачалась в неустойчивом равновесии между зовущей в объятия темнотой и вожделением…

Спустя несколько тягучих секунд ее ноги коснулись пола, но она оказалась прижатой к подоконнику нижней частью живота. Кто‑то забрался к ней под платье, потянул трусики вниз. Она дважды переступила, освобождаясь от стреноживающей полоски ткани, и обнаружила, что уже не может, да и не хочет сомкнуть бедра из‑за вклинившегося между ними столь желанного предмета, на который и опустилась своей приоткрывшейся бархатной мякотью.

Снизу вверх по позвоночнику поползло электричество, давая ответвления в живот и в соски, заставляя Соню изгибаться, словно кобру перед дудкой факира. Кстати, о дудке. Боковым зрением она всё же пыталась увидеть, какого мачо сама же для себя сочиняет по пьяной лавочке, – но было слишком темно и стекла распахнутых оконных створок никого и ничего не отражали. Ну и ладно, она себя не обидит. Хватит с нее задроченных программистов и упадочных поэтов. Пусть будет стандарт, пошлый стереотип – что‑нибудь под метр девяносто, загар, здоровенные плечи, твердая задница и дудка размера XL. Гулять так гулять.

Она приподнялась, ослабляя его нажим, а потом снова плавно опустилась, чтобы прочувствовать вхождение, ощутить его каждым своим миллиметром, уже источавшим смазку. Да, с размером она угадала. Он проник в нее на всю глубину – к тому моменту глубина уже казалась ей высотой, от которой кружилась голова, а поле зрения искрилось по краям. Шею щекотало чужое дыхание, затем мороз пробежал между лопатками от легких покусываний; Соня повернула голову, подставляя его губам мочку уха, а заодно надеясь всё‑таки разглядеть обладателя этой замечательной штуки, мощные толчки которой убедительно доказывали, что рай – это не обязательно дендрарий и бродящие по нему ангелы с лирами.

Тщетно надеялась. Сзади ее ласкала темнота. Спереди, впрочем, тоже была темнота, но другая – холодная, бездонная, стреляющая намеками на какое‑то смертоубийство. Соня не хотела иметь с этим ничего общего. Дьявол, не суйте мне под нос ваш поганый мир! Сегодня у меня праздник, я устроила его себе сама и хочу оторваться на всю катушку…

Она закрыла глаза – и неласковая тьма исчезла. Остались только горячая пульсация внутри; уже вполне различимая и всё ярче играющая золотом тропинка к оргазму – точь‑в‑точь лунная дорожка на поверхности моря; дыхание, удивительно синхронное с ее дыханием; стон наслаждения, зарождавшийся не в легких, а, казалось, в самих костях – полых, гудящих словно органные трубы, готовых выдержать гораздо больше и дольше, чем эта слабенькая плоть, которой доступен кайф лишь в течение каких‑нибудь сорока‑пятидесяти лет…

 

Нестор: «Иди за мной»

 

Он действительно обладал чрезвычайно гибким умом. Его ум был настолько гибок, что когда‑то умудрился срастить некоторые аспекты православного христианства с идеями Герберта Маркузе. Получилась на удивление стройная и непротиворечивая система. В частности, Нестор утверждал, что Иисус был вождем первой люмпен‑революции, а заодно возглавит и грядущую, которая не за горами, надо только кое‑где подтолкнуть. Этого почему‑то не поняли даже самые неортодоксальные из попов – те, например, что часами зависали в Интернете или соглашались с Нестором в том, что скорость распространения Божьей воли ограничена величиной около трехсот тысяч километров в секунду.

Впоследствии он еще раз продемонстрировал гибкость, отрекшись как от исходных составляющих своей теории, так и от их красивого гибрида. После отречения Нестор перешел на новый уровень – он стал генерировать идеи сам. И, что бы там ни подумал Параход, электроды на голове тут были ни при чем.

Сейчас Нестору казалось, что он совершил очередной скачок в развитии. Причем это касалось не только разума как такового, но и всех пяти чувств. Да, прежде всего чувств. Для начала они сообщили ему, что мир вокруг изменился. Изменения были своеобразными. Вселенная, понятное дело, от них не содрогнулась (вселенной вообще было плевать на незначительный кусок вещества, обращавшийся вокруг менее чем средней звезды на задворках ничем не примечательной галактики), однако Нестор всё‑таки полагал, что случившееся с ним переворачивает устоявшиеся среди семи миллиардов обманутых бедняг представления о реальности. С чем сравнить эти представления? Только с тесной и неудобной клеткой. Как назвать вольное или невольное заблуждение, которое обрекало всех на заключение? Не иначе чем тотальным помрачением рассудка.

Несколько минут назад Нестор впервые в жизни узнал, какова истинная свобода. Попробовал ее на вкус, запах и цвет – и нашел, что это прекрасно. Хотя, конечно, до обретения подлинной свободы ему было далеко. Скачок казался спонтанным и смахивал на случайный выигрыш в лотерею. Но, как в том анекдоте, он хотя бы купил лотерейный билет!

 

* * *

 

– Иди за мной, – приказала девочка, слезая с кровати и безо всякого стеснения показывая ему свою маленькую загорелую попку. В три шага она оказалась у двери.

Нестор вышел из очерченного мелом круга и, конечно, не ощутил ничего нового. Разве что Ариадна немного «протрезвела» и начала с грехом пополам складывать каждое его движение в копилку будущего обратного маршрута.

Универсальность и совершенство Ариадны поражали – особенно если учесть, сколько десятилетий эта штука пролежала в тайном хранилище монастыря. Чтобы добыть ее, Нестору пришлось рискнуть не только жизнью и свободой, но и предполагаемой душой. Он и раньше ни секунды не жалел о содеянном, а теперь, когда надежды начинали оправдываться, – тем более. Он заплатил за свои неблаговидные поступки отлучением, зато приобщился к куда более глубокому способу постижения природы вещей, по сравнению с которым унылый церковный догматизм выглядел примитивной попыткой отгородиться от неразрешимых вопросов выхолощенным ритуалом без веры и смысла.

За дверью обнаружилась ведущая вниз некрашеная деревянная лестница, и Нестор поздравил себя с тем, что по крайней мере угадал местонахождение комнатушки. В этом доме, похоже, процветал культ простоты и естественности. На глаза не попадалось ничего пластмассового, а из металлов преобладало железо. На гвоздях, вбитых в перила лестницы, висели пучки каких‑то трав и соцветий, а также венки, сплетенные из цветов и еловых веток. По мере спуска грохот музыки нарастал, достигая труднопереносимого уровня шума взлетающего реактивного истребителя. Нестор уже не слышал сигналов Ариадны, хотя сознание по‑прежнему мерцало с регулярностью заторможенного метронома.

Наконец он ступил вслед за девочкой на пол большой светлой комнаты, посреди которой стояли круглый стол (ясное дело, деревянный) и несколько стульев. Кроме приоткрытой входной двери – за нею виднелась веранда и зеленые кусты – Нестор насчитал еще две. На полу комнаты лежали силовые провода, протянутые через открытое окно и исчезавшие под дверью, из‑за которой велась звуковая атака.

На одной из стен висели старинные часы с маятником и гирьками, на трех других – картины, изображавшие смутно знакомый Нестору город в слегка искаженном, как ему показалось, виде, хотя он вряд ли мог бы сказать, в чем именно заключается искажение. Картина в вечерних лилово‑синих тонах изображала главный проспект таким, каким он, наверное, был в часы исхода, – суета, паника, столкнувшиеся машины, растерянные толпы, кучки мародеров, трупы, пожары, а над всем этим – глаз в небе. Зловещее в своем безразличии око.

Нестора будто ткнули под дых чем‑то твердым. Когда‑то он уже видел этот глаз во сне, и в новой встрече со своим давним видением – теперь наяву – ему почудилось знамение. Лишнее доказательство, что он на верном пути.

Из окон лился свет солнечного дня, по контрасту с которым картина с глазом в небесах выглядела еще более мрачной, каким‑то не слишком уместным в здешнем раю напоминанием о существовании преисподней. Нестор отвернулся от нее, потому что ощутил, насколько легко может поддаться влиянию, которое просачивалось в него подобно яду, – а это было ни к чему. Чтобы избавиться от липкой пленки, замутнившей восприятие, он уставился в окно.

Через окно был виден большой неогороженный двор с нестриженым газоном, качелями, открытой беседкой. На траве в позе распятого лежал под солнцем почти голый парень лет восемнадцати. В кулаках разведенных рук он сжимал оголенные концы проводов. Под тряпкой, едва прикрывавшей чресла, угадывался эрегированный член. Поблизости от загорелого тела как‑то по‑особенному дрожал воздух. И хотя над газоном роились насекомые, ни одна кровососущая сволочь не делала попыток попробовать парня на вкус.

Пока девочка наливала воды из стоявшего на столе глиняного кувшина в чашку из дорогого чайного сервиза, Нестор подошел поближе к окну, чтобы изучить окружающую территорию. Двор и расположенный слева сад ничем не отличались от сотен подобных, которые он видел на окраинах покинутого города. Невзирая на густую неухоженную растительность, Нестор разглядел даже трансформаторную будку, стоявшую дальше по улице, и это навело его на мысль о том, что, каков бы ни был здешний источник энергии, ее по крайней мере хватает, чтобы от многократно усиленного воя Джеймса Хэтфилда хотелось заткнуть уши.

И тут, будто ощутив присутствие постороннего, парень поднял голову и, очевидно, узрел в окне незнакомую бледную рожу. Нестор, в свою очередь, увидел, как губы аборигена беззвучно зашевелились – тот, вне всяких сомнений, матерился. Отведя душу, он отбросил провода и вскочил на ноги. В ту же секунду музыка стихла.

Зато из комнаты раздался вопль еще одной обитательницы этой психушки в пасторальном стиле:

– Эмик, сука, я хочу это дослушать!!!

«Сука» Эмик, между тем, уже входил в дом. Его хмурая физиономия не обещала Нестору приятного знакомства. Девочка делала вид, что всё еще пьет, закрыв чашкой половину лица. Судя по тому, как заблестели ее и без того сияющие глаза, она с нетерпением ждала продолжения.

Нестору не нравилось, когда другие развлекались за его счет. Он и сейчас не собирался доставлять это удовольствие кому‑либо. Поэтому опустил руку в сумку и нащупал рукоятку электрошокера. Может, парень и генерировал двести двадцать вольт (если Нестор правильно истолковал увиденное), но несколько десятков тысяч, приложенных к корпусу, не понравились бы даже ходячей электростанции (в этом Нестор был уверен). В любом случае ничего другого, что могло бы сойти за оружие, у него не имелось. Машинально разглядывая Эмика, он отметил, что под фиговым листком, который представлял собой старую разорванную майку, уже всё улеглось.

Первым делом парень обратился к девочке:

– Слушай, Лера…

– Я не Лера, – прогудела девочка в чашку.

Он раздраженно дернул головой:

– Ладно, кто ты сегодня?

– Меня зовут Никит а.

– Ох ты ж ё‑моё… Слушай, Никит а, какого черта ты это сделала?

Ресницы невинно хлопнули – раз, другой, третий.

– Что сделала?

– Ты знаешь, о чем речь, не прикидывайся дурочкой!..

Дверь из соседней комнаты внезапно распахнулась и на пороге появилась очаровательная, на взгляд Нестора, особа лет шестнадцати, загорелая до цвета бронзы, с волосами прямыми, черными и длинными, как лошадиный хвост. Излишне говорить, что она была в чем мать родила, если не считать браслетов на руках и ногах. Глаза сияли таким интенсивным синим светом, что Нестор мог сравнить их только с ультрафиолетовой лампой, которой ему в детстве прогревали личико. Через секунду стало ясно, что укрощение плоти в его возрасте – дело абсолютно безнадежное, и впервые в жизни он был доволен тем, что джинсы свободно болтались на его тощем тельце.

Не обращая на него никакого внимания, девица двинулась к Эмику, выставив перед собой указательный палец, на который было надето что‑то вроде наперстка с металлическим когтем для игры на гитаре… а может, и для не столь невинной забавы. Теперь ее голос звучал глухо и угрожающе:

– Скажи мне честно, недоносок, я тебя когда‑нибудь обламывала?

Парень прищурил один глаз и ухмыльнулся. Впрочем, и прежде его напускная строгость не могла бы обмануть даже младенца. Нестору стало ясно, что синеглазой красотке в этом доме позволено многое, если не всё. Да и маленькой Лере, кажется, тоже.

– Не видишь – у нас гости, – буркнул парень, скользнув по Нестору безразличным взглядом.

– Откуда он взялся? – спросила девица, по‑прежнему игнорируя «гостя», которого весь этот спектакль начинал забавлять.

– Никита впустила.

– Какая еще, на хрен, Никита?.. – Тут до нее дошло, и она уставилась на девчонку. Несколько секунд они прожигали друг друга взглядами, затем последовал приговор:

– Дебильная мелочь. Пусть с тобой отец разбирается. Повернувшись, красотка как будто собралась удалиться к себе, но на пороге обернулась к Эмику. Ее тон был лед