Соня: «Не твое собачье дело»

 

Когда мужлан со сплющенным носом не явился на условленную встречу, Соня заподозрила неладное. Через пару часов стало ясно, что всё пошло не так, как ей хотелось бы. Недаром он с первого взгляда возбудил в ней антипатию – и вот пожалуйста: облом в первый же день. Впрочем, была еще надежда, что нестыковка получит какое‑нибудь удобоваримое объяснение. Ну наткнулся на неразграбленный магазин, ну забухал – этот, кажется, из таких. Соня не то чтобы осуждала других за желание выпить – у нее самой бывали периоды, когда она подолгу не просыхала, – но она не могла бы понять и простить пьяное раздолбайство в том случае, если на кону стоит миллион евро. Что бы ни случилось, она не собиралась так просто и по чужой вине расстаться со своей последней надеждой на нормальную жизнь.

Не дождавшись «креатуру», она вернулась в особняк и проверила электронную почту. Интуиция не подвела – в ящике появилось письмо от Барского, отправленное около часа назад. Литературный лев снизошел до повторного приглашения. Когда хотел, он умел казаться очаровательным – даже в нескольких предложениях. Тут ловко ввернутый комплиментик, там изящный намек на прошлое… Неужели это когда‑то действовало и на нее?

К письму был прикреплен отрывок из ее романа тринадцатилетней давности. Такого иезуитского хода она не ожидала. Соня сильно сомневалась, что Барский возит книгу с собой, чтобы всегда иметь под рукой образчик гениальной прозы. Значит, откуда‑то скачал, не поленился. Ну и что бы это значило?

Она просмотрела отрывок. Просто удивительно, сколь многое стирается из памяти полностью или частично. Порой с трудом узнаешь собственный текст. Иногда думаешь: неужели это мое? Ай да я… Ну, главное‑то она помнила. В романе речь шла о писателе, достигшем зрелых лет и снимающем сливки на вершине славы, и о молоденькой девочке из штабеля, лежащего у подножья. Да‑да, теперь она вспоминала подробности. Старый хрен обхаживал девочку – сначала из чистого каприза (почему до сих пор не мое?), а потом влюбился. В ход шло всё: стишки‑экспромты, тяжелая артиллерия в виде влиятельных друзей, перспективы публикаций (девочка, само собой, тоже пописывала). Ясное дело, долго обхаживать не пришлось. Отрывок как раз содержал эпизод, в котором интригующая недосказанность плавно переходила в секс – почтительно‑ласковый с ее стороны и восторженно‑благодарный – с его.

Соню чуть не стошнило. Можно себе представить, как потешался Барский, читая это, а затем трахая ее, пьяную, на своей шикарной даче. Но зачем он цеплял ее сейчас?

У нее желчь подступила к глотке. На что это намекал старый хрен? Если на вероятные последствия их очередной встречи, то он сильно ошибался. Может, когда‑то он и был великим и ужасным, но теперь совсем другое дело. Место и обстоятельства уравняли всех. Этот городишко, перед пустым лицом которого каждый из них был никем, служил наилучшим подтверждением того, что расклад изменился. И если старый сибарит притащился сюда, значит, всё лучшее в его жизни позади. Но при этом он рассчитывал снова подняться, не так ли?

Соня была настроена решительно: или поднимется она (и в этом случае его помощь будет принята с циничной благодарностью), или не поднимется никто.

 

* * *

 

Перед тем как отправиться к Барскому, она решила выпить кофе в мастерской (под присмотром глаза со странной картины, в чем вряд ли призналась бы себе) и обнаружила, что в блокноте не хватает нескольких чистых страниц. Кто‑то их небрежно выдрал, не позаботившись оборвать корешки, а блокнот остался лежать открытым на подоконнике, трепыхаясь, как подбитая птица.

И хотя ее записи не пострадали, Соня пришла в бешенство – не столько оттого, что кто‑то тайком пробрался сюда в ее отсутствие, сколько от нелепости происходящего. Даже в своих романах она не позволяла персонажам, ставшим жертвами коварных интриг, погрязнуть в абсурдных мелочах. Худшим из дурных примеров для нее был Кафка. По ее скромному мнению, бедняге остро не хватало свежего воздуха и силы воли, чтобы послать всё к черту и заделаться садовником.

Она и до этого была на взводе (чего стоил один только привет от Барского, заставивший ее со стыдом взглянуть на себя как на пошлую и наивную дурочку), а теперь еще всплыл непрошеный гость, не иначе искавший бумагу, чтобы подтереться. Спохватившись, она поняла, что ее записи не так уж безобидны, особенно если уметь читать между строк, а большинство коллег, Соня не сомневалась, умели. Она подставилась, и кто‑то не преминул этим воспользоваться – а поскольку не слишком заботился о том, чтобы скрыть следы своего пребывания, значит, чувствовал свое превосходство.

Хуже не придумаешь. Соне столько раз пытались продемонстрировать свое мнимое превосходство разные придурки, что она давно разочаровалась в курятнике, единственным смыслом существования в котором для многих было усесться повыше, чтобы гадить на нижних. Она всю жизнь старалась убежать от этого, а романы были для нее настоящей отдушиной. И вот теперь здесь, кажется, начиналось то же самое…

 

* * *

 

Это было вполне в духе Барского (насколько Соня разбиралась в его сущности): назначить встречу в музее и ждать в парке.

Ей оставалось одолеть последнюю четверть пути, когда она заметила его – в безлюдном городе любая фигура сразу бросалась в глаза. Он сидел на скамейке и, увидев ее, приветливо сделал ручкой. Ну прямо добрый старый приятель, решивший искупить грешки молодости на закате жизни. Впрочем, ей показалось, что поначалу он всё‑таки был немного удивлен ее появлению. Это не помешало ему выглядеть так, словно он заранее знал и какой дорогой она придет, и что скажет, и на что согласится.

Она сразу дала понять, что с ней этот номер не пройдет. А он и не настаивал. После холодного «здрасте» Соня в упор спросила:

– Чем обязана такому вниманию?

– Ты считаешь, что не заслужила?

– Я много чего заслужила.

– Вот я и хотел… кое‑что компенсировать.

– Ладно, начинай.

– Сонечка, почему такой тон? Я тебя чем‑то обидел?

Она пожала плечами:

– Нормальный тон. Ты привык к другому?

– Вопрос не в том, к чему я привык, а в том, готова ли ты сотрудничать.

– С тобой?

– Со мной… и не только.

– А кому еще ты сделал столь лестное предложение?

– Тебе первой. Хотя, не скрою, собираюсь привлечь кого‑нибудь еще. Соня, здравомыслящие люди объединяются, когда дела плохи.

– У меня всё в порядке.

– Честно говоря, сомневаюсь, но если так, рад за тебя. Возможно, ты еще не в курсе – мы здесь не одни.

– Я знаю. Кроме нас, тут еще восемь человек, не считая охраны на Периметре.

– Я имею в виду не участников проекта и не обслуживающий персонал.

Она уставилась на него пристальным взглядом и сочла, что ему явно показалось мало издевательской шутки с отрывком из ее романа.

– Барский, скажи прямо, зачем тебе это?

– Не твое собачье дело, дорогая, – ответил он очень мягким тоном. Потом тон изменился. – Представь себе, что мы на корабле и посудина тонет. Сейчас не время выяснять, кто зачем купил билет. Если не выберемся отсюда, все пойдем ко дну.

– Ты знаешь, меня это почему‑то не пугает.

– Понимаю. Только здесь не клуб самоубийц. Если ты в позе «мне терять нечего», то и говорить не о чем.

– Почему же не о чем… Можем поговорить о том, зачем ты выслал мне кусок моего опуса.

– Я ничего такого не высылал. А когда ты получила?.. Она смотрела на него иронически.

– Полтора часа назад.

– По электронной почте?

– Ага.

Он бросил взгляд на свои часы.

– Извини, если разочарую, но мой компьютер уже три часа как сдох. А с новым эти недоумки что‑то не торопятся.

– Что значит «сдох»?

– Это значит сломан. Разбит. Непригоден для использования… И ты выглядишь просто очаровательно, когда делаешь вид, что тебе это не известно.

Она почувствовала, как кровь предательски приливает к щекам.

– Ты считаешь, что я имею к этому отношение?

– А что я должен думать, если это дело рук твоей «креатуры»? Или он действовал по собственному усмотрению?

– Барский, иди к черту. На хрена мне разбивать твой компьютер?

– Чтобы вывести меня из игры хотя бы на несколько часов. Могу назвать еще пару причин.

– Да мне по фигу, в игре ты или нет.

– Сонечка, прелесть моя, я тебя не узнаю. Какая‑то базарная речь… Неужели это обстановка повлияла? Или новые друзья?

– Не твое собачье дело… А сообщение я получила с твоего адреса. Так что не еби мне мозги.

Барский долго смотрел на нее со странным выражением. Она не сразу поняла, что это, скорее всего, сожаление.

– Хм, – наконец произнес он. – А ты, оказывается, еще проще, чем я думал. Видимо, придется разжевать… Тебя водит за нос твой здоровяк.

– Хочешь сказать, что это он посылал мне сообщения с твоего компьютера?

– Сообщения? Сколько их было?

– Два.

– Первое действительно от меня – то, что отправлено в шесть с небольшим. Я ушел около семи. Он пробрался в музей в мое отсутствие. Когда я вернулся, всё уже закончилось.

– Ты оставил ящик открытым?

– Какой ящик? – Он очень достоверно изобразил непонимание.

– Мы, кажется, говорили про электронную почту.

– Хм‑м, по‑моему, да. Но это не важно. Для него взломать ящик не проблема.

Соня рассмеялась.

– Этот болван с трудом отличает компьютер от пишущей машинки.

– Ошибаешься. Этот, как ты выразилась, болван, действительно имеющий не совсем интеллигентную внешность, на самом деле отлично разбирается в предмете. Лучше, чем когда‑либо удастся разобраться тебе. И никакой он не Гоша. Его зовут Шварц Александр Маркович. – Произнося это, он неотрывно следил за ее лицом.

Она выглядела немного растерянной – и только.

– Откуда ты знаешь?

– В отличие от тебя я не поленился навести справки.

– И тебе их дали?

– Мне – да. Тебе вряд ли дадут. Это еще одна причина, по которой ты только выиграешь, если примешь мое предложение.

– Ты его видел?

– Кого?

– Шварца, твою мать!

– Соня, давай‑ка без вульгарности, я этого не люблю. Твою «креатуру» я не видел – подозреваю, что к счастью для себя, иначе разделил бы участь ноутбука.

– Тогда откуда ты знаешь, что это он? Справку дали?

– Нет, просто взял тебя на понт.

– Ты же не любишь вульгарности.

– А тут иначе и не скажешь. Сонечка, в одиночку ты не выберешься. Поверь, только мое доброе к тебе отношение…

– Вот этого не надо, ладно? Что ты предлагаешь конкретно?

– Золотые слова, деточка. Для начала скажи мне вот что. Ты знаешь, где его… ну, где он остановился?

– Нет.

– Я так и думал. Жаль. Теперь уже я мечтал бы добраться до его компьютера. А что здесь? – Он извлек из кармана диск без опознавательных знаков.

– Откуда мне знать?

– Впервые видишь? Ладно, верю. Он оставил это в дисководе. Не знаю зачем. Очень хотел бы узнать, что тут записано.

– Можем пойти ко мне, – предложила она после секундного колебания.

– Это далеко?

– С полчаса.

– Далековато, Сонечка, для пожилого мужчины. Проклятая одышка… Возьми, если хочешь, – он протянул ей диск. – Потом расскажешь.

У нее было ощущение, что здесь что‑то не так, но очень неконкретное. В конце концов, чем она рискует? Потерять самостоятельность? А кто помешает ей поступать по‑своему – уж не этот ли старый ловелас?

Она взяла диск и чуть ли не впервые улыбнулась Барскому:

– Если это попытка всучить мне вирус, я сама разобью твой следующий компьютер.

Он пожал плечами:

– К женским истерикам мне не привыкать. Заранее готов всё простить в память о нашей дружбе. До свидания, детка. Я с тобой обязательно свяжусь, надо будет согласовать наши дальнейшие действия.

– А у Шварца я всё‑таки спрошу, – пообещала она напоследок. – Как только он объявится…

– Спроси обязательно. – На лице Барского появилась широкая добрая улыбка.

 

Параход пьет чай

 

На обратном пути он увидел мчавшийся ему навстречу микроавтобус. За рулем сидел тот самый громила, который сопровождал его во время запуска, а рядом находился другой здоровяк, и Параходу не пришлось долго гадать, кого провожал этот другой.

Автомобиль резко затормозил и свернул к обочине, подняв кучу пыли, из которой, будто в каком‑нибудь полицейском боевике, появились две почти одинаковые фигуры в темных костюмах и солнцезащитных очках. Их челюсти, двигаясь с удивительной синхронностью, перемалывали жвачку. Параходу казалось, что от одной этой интенсивной работы парни должны были не на шутку вспотеть.

– Где он? – рявкнул громила‑пассажир, не утруждая себя приветствием и вступительным словом о погоде.

– Не знаю, – честно ответил Параход.

– Ты же был с ним рядом, – ввязался в разговор его «опекун», и прозвучало это так, словно Парахода подловили на чем‑то предосудительном.

Через секунду он осознал, почему чувствует себя виноватым. Во‑первых, сказывалось советское прошлое (остановили – уже виноват), а во‑вторых, он не был уверен, что «пастухи» поверят, будто конопля, которой набиты его карманы, нужна ему для гербария.

– Это не запрещено правилами.

– Верно. Но если он намеренно вывел из строя браслет и ты что‑нибудь об этом знаешь, тебе лучше рассказать нам прямо сейчас.

– При мне он ничего такого не делал. Просто исчез, и всё.

– Поедешь с нами, – бросил пастух, потерявший свою овечку.

– Ребята, – сказал Параход очень мирно, – у вас свои дела, а у меня свои. Я правил не нарушал.

Громила‑пассажир сделал шаг к нему, и в этом движении была нескрываемая угроза, но «опекун» Парахода придержал его, схватив за бицепс.

– Тихо, тихо. Он прав. Пусть идет своей дорогой. Если что, никуда не денется.

Они снова втиснули свои непотеющие мускулистые тела в микроавтобус, а Параход поспешил убраться с дороги, прикидывая, какое «если что» эта парочка недоделанных бондов надеется обнаружить на кладбище. Судя по всему, Нестор «потерялся» не только визуально.

Параход и раньше почти не сомневался, а теперь точно знал, что сигналы, передаваемые браслетами, отслеживаются непрерывно. Сколько времени прошло как исчез сигнал? Двадцать минут? Двадцать пять? Во всяком случае, не больше получаса. А «пастухи» уже здесь. И если бывший монах действительно не размолотил браслет сам, то Параходу приходили на ум два варианта: либо на Нестора кто‑то напал, либо вход в «темноту, которая есть причина безумия в каждом из нас», существовал на самом деле.

 

* * *

 

Чувиха сварила себе кофе на спиртовке, а для Парахода, по его просьбе, заварила зеленый чай. Они сидели на кухне, из окна которой было видно закатное небо. Солнечный диск уже скрылся за домами, и оранжевые отблески на антеннах напоминали зажженные свечки.

– А всё‑таки, что вы там делали?

– Где?

– На кладбище.

– Да ничего особенного. Нестор обещал что‑то показать.

– Ну и как, показал?

– Не успел. Я отошел слить воду, а когда вернулся, его уже не было.

– И какие у вас предположения?

– Никаких. Те двое больше не появлялись, значит, что‑то нашли. Или кого‑то.

Она долго молчала, нахмурившись, словно пыталась вспомнить нечто ускользнувшее от внимания. Наконец сказала:

– Есть еще один вариант: те двое тоже исчезли.

– Тогда здесь уже были бы другие. Трое исчезнувших за первые сутки – это слишком. Они свернули бы проект.

– Если только мы не заблуждаемся насчет истинной цели этого балагана.

Обронив это замечание, она снова надолго замолчала. Неспешно прихлебывая чай, Параход ждал продолжения и не ошибся.

– Знаете, такое уже случалось. Здесь исчезло немало людей. Вот и мой дядя… – Она сделала неопределенный жест.

– Понимаю, – вставил Параход сочувственно, хотя ни черта не понимал. Эта молодая женщина была как кривое зеркало – он не мог увидеть ничего, кроме собственных отражений, которые возвращались к нему в искаженном, а то и в карикатурном виде. Он буквально ощущал энергию, облекавшую ее в защитную оболочку наподобие второй, невидимой кожи. Ему неоднократно приходилось сталкиваться с людьми, пребывавшими в совершенном энергетическом равновесии, однако среди них никогда не было двадцатилетних женщин, несколько часов назад переспавших с новым любовником. Правда, писательниц, настроенных заполучить миллион евро, тоже не было.

Он попивал свой чаек, наслаждаясь покоем и уютом чужой квартиры, в которой о минувшем десятилетии летаргии напоминала разве что вездесущая пыль. Кто знает, надолго ли этот обманчивый покой. Может, сегодня ночью всё и закончится. А ему начинало здесь нравиться. Вдали от миллионов сограждан с их невысказанными претензиями, неосознаваемым вампиризмом и постоянным, чудовищно загрязненным информационным полем он чувствовал себя словно на курорте. Воздействие нескольких человек, которые разделили с ним этот город и тоже пытались вампирить – каждый в меру своих способностей, наглости и моральной озабоченности, – не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось там, в капище так называемой цивилизации.

В общем, у него имелись весомые причины, чтобы задержаться здесь подольше. Тем более что он уже разложил на чердаке свой «гербарий» под пристальным наблюдением рыжего котяры. Параход не был уверен, что в его отсутствие хозяин дома не сделает какую‑нибудь гадость, но в благодушии своем рассматривал возможные убытки как плату за проживание. В конце концов дорогу на кладбище он помнил и в случае чего мог пополнить запас травы.

– Мне нужна ваша помощь, – сказала Оксана так, будто он не был «креатурой», обязанной выполнять любое ее желание. Ну, почти любое… хотя и с этим можно было поспорить.

Он кивнул – мол, нет проблем. Она пристально смотрела на него своими голубыми, сильно потемневшими к вечеру глазами, точно пыталась что‑то внушить. Но Параход относился к категории невнушаемых.

Чувиха продолжала:

– Дядя должен был хоть что‑нибудь оставить, какое‑то послание… или своего рода завещание. Во всяком случае, я очень надеюсь, что он успел. И если это действительно так, то оно должно быть где‑то здесь, в квартире.

По каким‑то едва уловимым признакам он понял: она не надеется, она точно знает, что послание существует. Вопрос «откуда?» – десятый. Важнее другое: с чего она взяла, что он может ей помочь? Кто навел ее на эту мысль, если он сам не утратил контроль и не выдал себя какой‑то мелочью? Сероглазая не из тех, кто жалуется и болтает попусту. Был еще один человек, который, возможно, кое‑что понял насчет Парахода, но вряд ли чувиха имела контакт с Нестором. А если имела? Тут мозг Парахода впадал в ступор, отказываясь прослеживать все вероятные тайные связи между участниками проекта.

Он решил на сей раз не разыгрывать из себя простачка, поскольку они оба явно знали друг о друге больше положенного. О некоторых вещах лучше не спрашивать, вот и эти двое с заключили молчаливое соглашение не задавать неудобных вопросов – как говорится, до выяснения обстоятельств.

– Попытаюсь, – сказал он, – но ничего не обещаю. Как ты думаешь, что бы это могло быть?

– Всё что угодно. Но вряд ли письмо – слишком очевидно. Он мог опасаться… теперь даже не знаю – чего. В общем, ищите любой предмет, как‑то связанный с тем, что здесь происходило до и во время исхода…

– А как насчет пропавших предметов? – спросил он. – Хотя это было бы больше похоже на предупреждение…

Она развела руками, предоставляя ему свободу догадок и действий.

Он отставил недопитую чашку чая с некоторым сожалением.

– Если не возражаешь, я начну с его кабинета.

 

Лада: За церковной дверью

 

До церкви она дотащилась уже под вечер. По дороге Лада дважды останавливалась и, убедившись, что вокруг никого нет, ложилась – в первый раз на подвернувшуюся скамейку, во второй – прямо на газон. Вода закончилась, от шоколада подташнивало, перед глазами плясали тени, похожие на мутные потоки дождя. Блядство, это тело подводило ее во всем – она уже не могла правильно рассчитать оставшиеся силы; всякий раз их оказывалось меньше, чем предыдущим днем, причем меньше настолько, что разница не подчинялась какому‑либо закону убывания. Сейчас, несмотря на слова Парахода, ей казалось, что она не доживет до следующего утра.

Но это не значит, что она собиралась сдохнуть на улице. Уже давно она готовилась к смерти и обдумывала, какой финал предпочесть. Не хватало только, чтобы какой‑нибудь мудак патологоанатом копался в ее гнилых внутренностях. Красивые похороны тоже не входили в ее планы – она не доставит такого удовольствия своим многочисленным друзьям. Похоже, приемлемый вариант напрашивался сам собой: умереть здесь, и при этом желательно, чтобы труп не достался двуногим шакалам. Пуф‑ф‑ф! – и ты разлетаешься на атомы, заново сложить которые не удалось бы даже господу богу, приди ему в голову такая блажь. Судя по тому, что карусель раскручивалась всё быстрее – отчасти благодаря Барскому, отчасти ее стараниями (хотя будем объективными – руку приложил каждый), – этот вариант выглядел вполне реальным.

 

* * *

 

В сумерках церковная дверь сливалась со стеной. Лада с трудом нашла ее воспаленными слезящимися глазами. Подошла вплотную и вспомнила о своем намерении забрать барахло с могилы. Черт с ним, с барахлом, сейчас ей было не до него… Она потянула на себя дверь, ставшую тяжелой, неподатливой, как бетонная плита, и увидела свет внутри – теплый колеблющийся огонек единственной свечки, которую едва не задуло порывом сквозняка.

Лада слишком обессилела, чтобы обдумывать возможные последствия. Она даже не перебирала кандидатов на роли прихожан. Вечерняя служба? Молитва за упокой души застреленной «креатуры»? Хрен с вами, она просто посидит и послушает… если не потеряет сознания раньше.

Протиснувшись в образовавшуюся щель, Лада поняла, что спокойно отсидеться вряд ли получится. Она замерла в тени огромного человека в черном, стоявшего на коленях перед остатками алтаря. Красная, как кровь, почти догоревшая свеча, казалось, плавала в какой‑то миске на полу, и тень молящегося существа выросла до гигантских размеров: голова подпирала купол, плечи с трудом помещались среди старых осыпающихся стен. Образ ворона в тесной клетке для канареек возник сам собой, вопреки ее твердому убеждению: ничто не может быть хуже реальности.

Несмотря на небезопасный в данных обстоятельствах излишек воображения, Лада очень быстро пришла к выводу, что фигура в черном не напоминает ей никого из десяти (она поправилась – из девяти) участников проекта. Означать это могло только одно. Ну что же, вот он, ее шанс избежать официального вскрытия. Собрав всё, что осталось на дне почти опустошенной воли, она извлекла из сумки пистолет и бесшумно двинулась к алтарю.

Гигантская тень заворочалась – молящийся перекрестился. Вскоре Лада уже могла расслышать низкое нечленораздельное бормотание. Возможно, это действительно была молитва. Но с тем же успехом это могло быть рычанием зверя, потревоженного в своем логове.

Она сняла пушку с предохранителя. Самым благоразумным, конечно, было бы просто переждать в каком‑нибудь темном углу, но она не могла ждать, зная, что вот‑вот отключится. А отключиться, не выяснив, кто это, и не ликвидировав опасность, она не могла себе позволить. Ну, Барский, старая падла, кого еще ты вытащил на свет?..

– Эй, ты! – окликнула она, остановившись в пяти шагах от согбенной и всё равно такой огромной фигуры.

Молящийся никак не отреагировал на эти слова. Бормотание не прервалось ни на секунду. Только огонек свечи дважды дрогнул. Лада поняла, что свеча скоро погаснет – возможно, даже раньше, чем вырубится столь же тусклый свет у нее в мозгу. Она очутилась в цейтноте, то есть фактически попала в ловушку. Эта мысль наполнила ее горечью, почти столь же сильной, как горечь непрожитой жизни.

Она сделала последнее, что ей оставалось, – шагнула вперед, борясь с искушением выстрелить еще до того, как молящийся обернется и она увидит лицо… или что там окажется у этой твари. Да, выстрелить. Это решило бы ее проблему – по крайней мере на ближайшее время, пока она будет лежать в отключке. Так просто. Забрать еще одного с собой в темноту. А там, в темноте, уже всё равно, там ничто не имеет значения…

Искушение сделалось неодолимым.

С четырех… трех… двух шагов промахнуться невозможно. За пару мгновений до того как прогремел выстрел, свеча мигнула в последний раз; за одно мгновение до выстрела – погасла совсем. Темнота поглотила свет, ревущее эхо ворвалось в уши – ворон расправил крылья.

Оружейная отдача развернула Ладу, которая почти утратила контроль над своим телом. Внезапно она почувствовала, как пол неправдоподобно медленно уходит из‑под ног. Время замедлило бег. Она отправилась в полет...

Где‑то на самой границе беспамятства ее настигло запоздалое понимание, что это не полет, а падение навзничь, вызванное стремительным движением существа в черном и скосившим ее ударом по ногам. Результат падения мог оказаться различным – пробитые легкие, сломанный позвоночник, раздробленный череп, – но в темноту Лада уходила одна и с осознанием того, что точная диагностика травмы уже вряд ли будет иметь для нее какое‑либо значение.

 

Елизавета хочет в туалет

 

Она пришла в себя, открыла глаза и обнаружила, что на нее смотрит чудовище. Впрочем, взгляд чудовища не был кровожадным, скорее наоборот – исполненным нежной и трогательной, до наворачивающихся слез, любви. Она и вспомнить не смогла бы, когда в последний раз на нее так смотрел мужчина (а чудовище, несомненно, было самцом). Вполне возможно, что только в младенчестве и в раннем детстве, пока ее папочка еще не смылся, заявив мамочке, что привычка убила чувства.

Но тут, кажется, был совсем другой случай. Елизавета увидела свежие царапины на морде у чудовища – некоторые выделялись рельефной коркой запекшейся крови, – затем перевела взгляд на свои руки, сложенные поверх старого одеяла. Чужая кровь осталась под ногтями – кровь и грязь, от которых ее едва не вывернуло, однако желудок давно был пуст. Чудовище улыбнулось, снова открыв для обозрения зловонную пасть с шестью уцелевшими зубами, накрыло ее руку своей огромной горячей лапой и погладило, словно говоря: «Всё хорошо, царапины – это пустяки, ни о чем не волнуйся».

Она тяжело вздохнула. Похоже, ей пока действительно не о чем волноваться. Ее не будут насиловать или расчленять прямо сейчас. Какое доброе и ласковое чудовище… О господи, если бы еще не этот запах! Застарелая вонь исходила не только от его тела, но и от топчана, на котором она лежала, от одеяла, которым была заботливо укрыта, от стен комнаты, покрытых темными, похожими на раздавленных мух, значками…

Вдруг Елизавета осознала, что к ней вернулось чувство реальности. Это малозаметное в обыденной жизни состояние отличалось от, например, молодости и здоровья тем, что о нем нельзя даже пожалеть, когда его теряешь. И вот вернувшееся чувство реальности сообщило ей, что от былой одержимости остался только след ожога на самолюбии, нечто вроде незаживающего клейма стыда. И хотя Елизавета твердила себе, что стыдиться тут нечего, это не ее вина, а ее беда – она оказалась чуть более внушаемой, чуть более подверженной какому‑то разрушительному воздействию на психику, – но стыд всё равно ворочался внутри тяжелым крабом, мешая ей ощутить себя полноценным человеком, напоминая, кем она была и как выглядела всего несколько часов назад…

На лицо чудовища набежала тень, словно оно чувствовало и разделяло то, что испытывала Елизавета. Это тоже было для нее внове. Чудовище принялось ее утешать, оно бормотало ласковые слова и называло Малышкой.

Лиза чуть не расплакалась. Кто бы мог подумать, что она найдет сочувствие и сострадание здесь, в этой грязной берлоге, у существа, которое… Которое что? Елизавета задала себе простой вопрос: а что она о нем знает? С чего она взяла, что привычка принимать душ два раза в день (кстати, почти ею утраченная за последние сутки) дает ей право брезгливо морщиться от близости того, кто, возможно, вернул ее в мир нормальных людей?..

То самое чувство реальности, недавно обретенное ею заново и потому еще не успевшее надоесть, напомнило Елизавете, что за стенами этой комнаты есть город, а в городе есть люди, играющие в странную игру, и в этой игре ей отведена определенная роль. Кое‑кого она, вероятно, разочаровала, а кое‑кто, не исключено, уже ищет ее. Это навело Елизавету на мысль о браслете.

Не ощущая его на руке, она больше доверяла глазам. Подтянула вверх рукав куртки, обнажив предплечье до локтя, – браслета не было. В ответ на ее взгляд чудовище покачало косматой головой: «Не думай ни о чем плохом, Малышка, я обо всем позабочусь». Впрочем, Елизавета не была уверена, что правильно поняла эту пантомиму.

Но кое‑что она могла выяснить прямо сейчас.

 

* * *

 

Впервые услышав настоящий голос Малышки, бродяга оцепенел. До сих пор она разговаривала с ним беззвучно; он «слышал» ее прямо у себя в голове, и всякий раз его не покидало ощущение, что он играет сам с собой в испорченный телефон, облекая в слова приходящие к нему чужие мысли.

Сейчас ему понадобилось полминуты, чтобы переварить простую просьбу. Впервые Малышка попросила его о чем‑то. Прежде она либо требовала, либо молча страдала, предоставляя ему догадываться о причинах неудобства, страха или об источнике вероятной угрозы. И до настоящего времени он редко ошибался.

– Дайте воды, – снова попросила она. У нее был тихий робкий голос. Голос, которым она как будто еще не научилась пользоваться. Еще бы – прошло всего несколько часов с момента ее внезапного преображения.

Он посмотрел на ее потрескавшиеся губы и поразился собственной тупости. Мог бы и сам догадаться. Какой же он идиот! Эта, взрослая, Малышка была не менее уязвима, чем та, маленькая и хрупкая. И не меньше той нуждалась в его ежесекундной заботе и опеке.

Он отодвинулся и зачерпнул воды из старого молочного бидона, стоявшего поблизости.

 

* * *

 

Когда он поднес к ее губам чашку с отбитой ручкой и надписью «Лиза», ее рука, готовая подхватить чашку, дрогнула. «Нет, так в жизни не бывает, – подумала она. – Это какой‑то бред». Но даже в бреду ей до смерти хотелось пить. Она жадно глотала, не ощущая вкуса, – вода была просто прохладной жидкостью, гасившей пожар, что пылал внутри нее.

Выпив всё до капли, она отдала ему пустую чашку. Он зачерпнул еще и протянул ей. На этот раз она сделала несколько глотков. Мочевой пузырь напомнил о себе режущей болью. Она не могла вспомнить, когда и где в последний раз справляла нужду. Не исключено, что она делала это стоя. В таком случае от нее должно пахнуть примерно так же, как от… благодетеля. Но он, понятное дело, запаха не замечал. Или запахи не имели для него значения.

– Мне нужно в туалет. – Даже теперь ей было непросто сказать это незнакомому мужчине.

Всем своим видом он выразил готовность ей помочь.

Она стянула с себя одеяло и оценила деликатность незнакомца – он снял с нее только туфли, хотя мог бы… Лиза съежилась при мысли о том, что он мог с ней сделать, пока она была без сознания, да и после, – ведь она целиком находилась в его власти. И если там, дома, она привыкла чувствовать над собой власть, которая занималась ежедневным и еженощным самоутверждением, то здесь потенциальной жертве достаточно было осознавать, что, поскольку браслета на руке нет, ее уже считают мертвой или по крайней мере пропавшей без вести. И вряд ли так уж старательно ищут.

Туфли стояли возле топчана. Обувшись, она встала и выпрямилась во весь рост. Ее шатало, тем не менее резь в паху настойчиво призывала к движению. Убогая обстановка не привлекла ее внимания, а вот вид из окна подсказывал, что наступил вечер (а может, уже новое утро – смотря сколько времени она провалялась без сознания) и что находится она на первом этаже.

– Пойдем, Малышка, – пробормотал незнакомец, поддерживая ее под локоток.

Они вышли в коридор, а затем на деревянную веранду частного дома, увитую диким виноградом и оттого почти совсем темную. Спустившись с крыльца, они оказались в саду. Незнакомец шел чуть позади Елизаветы, как будто полагал, что она сама знает дорогу. Но она не знала и наугад направилась в сгущавшуюся темноту.

 

* * *

 

Бедная Малышка, думал бродяга. Как ей, должно быть, тяжело. Он нутром чувствовал ее растерянность. Для нее всё так внезапно изменилось, и наверняка многое кажется ей чужим, незнакомым. Теперь он не удивлялся, что она поначалу не узнала даже его. Бог дал ей новое тело и новые глаза, но такую Малышку бродяга будет любить еще сильнее, чем прежнюю, если вообще возможно любить сильнее. С этой можно разговаривать по‑человечески, эта настолько очевидно нуждалась в его помощи и опеке, что у него щемило сердце. Мысленно он возблагодарил Господа за возможность по‑прежнему исполнять свой долг служения во искупление грехов.

А чтобы слова благодарности не были пустыми, он захватил с собой стоявшую в коридоре заряженную винтовку.

 

* * *

 

Когда она наткнулась на сильно разросшиеся и превратившиеся в непроходимое колючее препятствие кусты малины, незнакомец бережно прикоснулся к ней и мягко развернул вправо. Ей уже было не до поисков сортира; казалось, еще секунда – и взорвется мочевой пузырь. Она всё‑таки успела сделать несколько шагов в указанном направлении, и тут с улицы раздался рев автомобильного двигателя. Лучи фар хлестнули по глазам. Елизавета замерла, словно зверек на дороге, парализованный шумом и слепящим светом. Спазм скрутил низ живота, и выяснилось, что она очень даже может потерпеть еще.

 

 

Сад превратился в подобие гравюры: в непрерывном скользящем чередовании выбеленных участков и чернильных теней легко было утратить ориентацию. Она и утратила – почти полностью, но не настолько, чтобы не помнить, что незнакомец находится где‑то рядом. В панике Елизавета обернулась и увидела, как он вскинул винтовку. Правой рукой прижимая приклад к плечу, он махнул ей левой сверху вниз: «Прячься».

Она присела, и сразу же узконаправленный луч поисковой фары прошел над ней, чиркнул по незнакомцу, по инерции скользнул дальше, дернулся обратно и уперся в человека, который остался стоять неподвижно.

Елизавета увидела его лицо, похожее в ярком мертвящем свете на восковую маску. И эта маска криво ухмылялась. Он не был ослеплен и не был напуган. Он явно знал, что делает, и был готов ко всему.

А потом он нажал на спуск, и от грохота выстрела Елизавета обмочилась.