Первое боевое крещение. – Юная героиня

 

 

Серый туманный день повис над Гутштадтом. Крошечное прусское местечко все окунулось в серую пелену непроницаемого тумана. Сырой, далеко не по маю пасмурный день моросил мелким нудным дождиком, дул холодным пронизывающим ветром и весь окутывался все плотнее и плотнее в свой непроглядный серый покров.

Сыро, холодно, скверно…

По дороге, ведущей от Гутштадта, движутся усталые эскадроны. Дневка назначена в версте от местечка, в громадной долине между чахоточным леском и маленькой речонкой, невозмутимо катящей свои мутные воды.

Люди и кони порядочно‑таки устали. Накануне, в день тезоименитства наследника и великого князя Константина Павловича, генерал‑инспектора кавалерии, был сделан смотр войскам. Усталые от долгого перехода из России, они, однако, подтянулись и выказали себя молодцами на смотру, в присутствии высокопоставленного начальника и своих союзников‑пруссаков. Зато сегодня усталость чувствовалась вдвое. И как назло, близость неприятеля не позволяет разложить костров и просушить как следует измокшие от дождя одежды.

О варке обеда не может быть и речи. Генерал‑майор Каховский, командир коннопольцев, запретил «проявлять себя» раньше времени, то есть до боя. И, укрываясь в туман, стараясь как можно меньше производить шума, бедные уланы, уставшие до полусмерти, стройными рядами, взвод за взводом, неслышно двигаются по дороге.

В лейб‑эскадроне, с края первого полувзвода, едут Вышмирский и Надя. Вчера на смотру ротмистр Казимирский представил обоих, отдельно от прочих вербовщиков, генералу, и Каховский, очарованный молодецкой выправкой этих двух юных уланчиков, а еще более растроганный их крайней молодостью, в знак особого расположения поместил их в почетные ряды лейб‑эскадрона, под команду ротмистра Галлера, добрейшего и симпатичнейшего существа.

Но новизна положения и почетное назначение словно не радуют Надю или, вернее, тень прежней сильной и энергичной Нади. Длинный переход из России в Пруссию дает себя знать. Подтянувшаяся на смотру и ухлопавшая на это последние силы, девушка неузнаваема теперь. Ее лицо иссиня‑бледно от усталости и бессонницы. Глаза горят диким пламенем; они стали громадными – эти совсем черные, страшные, измученные глаза. Которую уже ночь Надя проводит без сна, в седле. Она не может спать на марше, как другие, как Вышмирский. От постоянной бессонницы голова ее идет кругом, мысли путаются. Уланы кажутся ей лесом, лес – уланами. Она вынимает из ножен саблю и долго смотрится, как в зеркало, в чисто отполированную поверхность стали. Боже мой! Ее ли это лицо, такое страшное, мертвецки бледное, со впалыми щеками и растрескавшимися губами? Ее ли это взгляд – дикий, как у горячечной?… И голос давно уже потерял свою молодую упругость. Она едва держится, пошатываясь, в седле. И при всем этом – безумное желание спать, уснуть на минутку, но как следует, на земле, на траве, на камне, лишь бы не на этой колеблющейся под седлом лошадиной спине.

– Я не могу больше, – глухо лепечет она в сторону своего друга и соседа по шеренге Вышмирского, – я выбился из сил… Уснуть, уснуть, хотя бы на мгновение!

– Эскадроны, равняйсь! – слышится как сквозь сон несчастной девушке новая команда.

Слава Богу! Ни Юзеф, ни другие не слышали ее жалобы! Бедненький Юзек сам едва жив от усталости. Куда девались нежные краски в его лице, вся его женоподобная трогательная красота прелестной девочки? Лицо его обветрило и загрубело. Но все же он счастливее ее, Нади. Он, по крайней мере, может спать в седле.

– Спать! Спать! Спать! – твердит она как безумная, с напряжением вглядываясь в туманную даль.

Но вот остановка… Что это? Неприятель? Нет, полк остановился, чтобы перебраться на ту сторону реки… Будут переходить поэскадронно. О, она успеет спешиться и уснуть немного…

И, не долго раздумывая, Надя, едва держась на ногах от слабости, слезает с Алкида и, обмотав повод вокруг руки, засыпает в одну минуту тут же, у ног лошади, тяжелым нездоровым сном, не дающим успокоения.

Эскадроны стоят на месте в ожидании переправы. Солдаты спешились и стали вольно. Многие жуют хлеб всухомятку, иные полощут в реке белье, вынутое из ранцев.

– Ишь ведь спит как крепко! Умаялся, сердешный! – сочувственно говорит старый Спиридонов вахмистру чужого эскадрона, наткнувшись на лежащую в траве Надю.

– И чего тут развалился, постреленок! – сердито ворчит суровый вахмистр. – Тоже лезут в войско, когда молоко не обсохло еще на губах! У маменькиной юбки щи хлебать молокососу, а он, на тебе, туда же, в солдаты! Аника‑воин какой выискался!

– Нет, Меркул Афанасьич, ты моего барчонка не тронь! – заступается дядька Спиридонов, преподаватель военного искусства Вышмирского и Нади. – Он лихо и пикой, и саблей владеет, даром что молодéнек… Храбрый мальчуган, говорю, будет; как о неприятеле заслышит, глазенками только и заблестит… А и притомился же, сердешный, ровно мертвый уснул.

– Эскадрон, на конь! Вперед! – слышится голос Галлера, и оба вахмистра стрелой несутся на свои места.

– Саша! Саша, проснись! Наша очередь! – шепчет испуганный Вышмирский и теребит Надю за плечо.

Надя открывает глаза, ничего не понимающие, вспухшие, с отяжелевшими красными веками.

– Что такое? – недоумевает она. – Боже мой, где мы?

Ей странно и дико видеть себя сейчас на голой земле, среди бряцающих оружием и стременами улан… Она только что грезила о доме, об отце, Васе… И зачем она здесь, как очутилась сарапульская Надя среди коней и солдат, готовившихся к переправе?

И только студеная, холодная вода речки, которую пришлось перейти вброд вместе с эскадроном, приводит в себя забывшуюся девушку.

«То был сон: и Сарапул, и отец, и Вася! – мысленно говорит она. – А Сарапула нет, Нади нет, и никого нет, а есть улан Дуров, коннопольский товарищ, которому надо идти сражаться против Наполеона…»

А рядом с ней Вышмирский, бледный, усталый, измученный не меньше ее самой. Вот он едет, как лунатик, на своем коне, не видя ничего, с открытыми глазами.

– Вышмирский, – говорит Надя и сама удивляется звуку своего голоса – так он стал глух и неприятен, – ты спишь, Вышмирский?

– Ах, Дуров, до сна ли? У меня все тело ноет, как избитое! Проклятый Наполеон! Мало ему, что ли, его славы? Новых побед захотелось ненавистному корсиканцу… А тут умирай из‑за него от усталости… Есть не хочется, веришь ли? Я со вчерашнего дня ничего не ел.

– Да и мне тоже. Это от бессонницы, – говорит Надя и вдруг разом умолкает.

Что‑то тяжелое грохнуло и разлетелось неподалеку как будто на тысячу кусков… Вот еще и еще раз… Туманная даль поминутно прорезывается какими‑то огненными шариками, выскакивающими в одно мгновение ока…

Где‑то совсем недалеко, в стороне леса, который темным пятном вырисовался на общем сером фоне, чудится какое‑то движение… Там туман как будто бы сгустился и принял черноватый оттенок.

Весь полк, как один человек, остановился как вкопанный. В сером тумане особенно отчетливо пронесся сильный голос Каховского, произнесший слова команды.

Последний, шестой эскадрон только что вышел из реки.

Ряды полка разомкнулись и снова сомкнулись, сделав поворот направо и став флангом к той стороне, откуда гремели выстрелы.

Мимо Нади, повернувшей за остальными своего коня, пронесся полковой адъютант и, приложив руку к козырьку кепи, почтительно доложил что‑то вполголоса ротмистру Галлеру. Надя успела уловить одно: приказано повернуть к Гутштадту и занять позиции вблизи местечка.

– Юзеф, ты слышишь? Там неприятель, сегодня будет дело! – произнесла она шепотом, и рука, державшая повод, дрогнула от сильного волнения.

– Ах, не все ли равно, сегодня или завтра! – слабым голосом отозвался Вышмирский. – Когда‑нибудь да должно же начаться. Чем скорее, тем лучше. Рано или поздно, а умирать придется; все же лучше от пули, нежели от усталости!

– Стыдись, Вышмирский, ты рассуждаешь, как девчонка! – произнесла раздраженным голосом Надя.

– Может быть, – покорно согласился тот, – я не отрицаю; во мне нет призвания к войне, как у тебя, и потому было бы странно ждать от меня каких‑то доблестей. Во всяком случае, без нужды я не полезу под пулю. И потом, что за радость гибнуть теперь, когда чувствуешь себя таким молодым и здоровым! Ах, Саша, если бы не страх покрыть позором весь род Вышмирских, Канутов, то я бы охотно повернул назад, в Россию, где меня ждут и любят!.. Что за охота убивать друг друга, когда жизнь так хороша, так прекрасна! О, проклятый Наполеон и негодная Пруссия, не нашедшая в себе достаточно силы справиться с ним!

Надя слушала его, как во сне. Взоры девушки были прикованы к лесу. Туман заметно рассеялся, и теперь уже можно было разглядеть движущиеся массы неприятеля, занявшие опушку. Сердце Нади усиленно забилось. Вот оно, то славное начало, о котором она так мечтала всю свою жизнь. И ни трепета, ни страха не ощущала в своей душе девушка. Напротив, вся ее усталость почти разом соскользнула с нее, бледное лицо покрылось краской, потухшее было пламя снова засверкало в глазах.

– Орудия вперед! – послышалась новая команда уже чужого, незнакомого голоса, и коннопольцы, мерно развернувшись, стали тылом, уступая место артиллерии, находившейся пока позади, под прикрытием их полка. Теперь, пока, им нечего было делать, и они стали «вольно», в тылу артиллерии. Люди спешились, мундштучили[32] и оправляли коней.

– Жаркое дело будет, батенька! – послышался невдалеке от Нади голос ротмистра Галлера.

Она быстро оглянулась в сторону говорившего – и не узнала его. Лицо эскадронного приняло какое‑то новое, странное выражение. Глаза сузились и покраснели. Синяя жила надулась на лбу немного повыше виска. На все черты легла печать странной напряженности и решительности.

«Такие лица должны быть перед боем у храбрецов», – мысленно решила Надя и подошла к ротмистру, подозвавшему ее.

– Что, Дуров? – кивнул он ей головою. – Сегодня, пожалуй, выпадет на твою долю первое крещение? Приказ главнокомандующего: «Охранять позицию до последней возможности». Будет жарко… но…

Он не договорил. Какой‑то большой ком шлепнулся невдалеке от передовых орудий и, взрывая вокруг себя землю, осыпал ближайшие ряды целым потоком осколков.

– Вот оно, начинается!.. – прошептал голос Галлера, и Надя разом почувствовала, что с этим разорвавшимся на тысячу горящих кусков шаром все прошлое отошло куда‑то в сторону и начинается что‑то новое, странное, роковое, но чудно‑прекрасное и близкое ее душе.

За первой гранатой налетела вторая, за нею третья, четвертая, без конца. Где‑то неподалеку, в стороне артиллерии, послышался стон, вопль, заглушенный залпом нескольких орудий. Им ответили неприятельские пушки. И через минуту мирную долину поблизости Гутштадта трудно было узнать: она превратилась в место какого‑то сплошного адского торжища.

Неприятель, пользуясь туманом, под его прикрытием почти вплотную приблизился к русским позициям. Ужасные снаряды прыгали теперь один за другим, разрушая и круша все живое на своем пути. Вопли и стоны раненых делались все громче, все слышнее… Теперь, звуча между пушечными залпами, они дополняли ужасную картину боя. Люди поминутно сменялись у орудия… Многие уже лежали окровавленные у колес пушек, умирая на своем посту, отдавая Родине свои последние минуты. Целая груда мертвых тел лежала в долине, а перекрестный огонь все еще не утихал, и страшный гул не умолкал ни на минуту… Битва косила и выхватывала все новые и новые жертвы.

Кавалерия еще не была в деле, и Надя, находясь вне опасности, на дне громадного рва, где коннопольцы были укрыты в ожидании своей очереди вместе с конями, могла наблюдать величественную и страшную картину боя. Девушка была как в тумане. При виде ужасной картины смерти ее словно пришибло, словно лишило возможности сосредоточиться и приготовиться к бою.

«Где же бранная слава? Где львиная храбрость? Где самая битва? – думалось ей. – Люди уничтожают друг друга страшными снарядами без боевого натиска, без рукопашной атаки! Ужас! Ужас!»

Вон молоденький артиллерист готовится вложить зажженный фитиль, и вдруг разом разорвавшаяся поблизости граната вырывает и фитиль, и руку, отхватив заодно и добрую половину туловища несчастного… А тут офицерик, такой жизнерадостный и веселый, кричит, надрываясь: «Молодцы, ребята! Так его, так! Поддай горяченького!» – и вдруг с безумно расширенным взором падает навзничь…

Надя на мгновение зажмурила глаза, чтобы не видеть всех этих ужасов. И сквозь закрытые глаза – та же картина стоит неотступно перед нею: те же лопающиеся гранаты, те же истерзанные тела, грудами наваленные одно на другое, то же торжество смерти. Смерти, одной смерти! А в ушах раздается треск гранат, жужжание пуль, свист картечи между пушечными залпами и ревом боя…

– Иезус Мария! – шепчет чей‑то дрожащий голос подле нее, и трепетная рука хватает руку Нади.

– Что с тобой? Ты ранен, Вышмирский?

– Нет, слава Богу, но взгляни туда!.. – И Юзеф, бледный как смерть, с трясущейся челюстью, указывает ей на что‑то.

Надя посмотрела по направлению протянутой руки, и ужас леденящим холодом наполнил ее жилы.

Двое солдат‑коннопольцев, пользуясь прикрытием артиллерии и выгодной позицией в траншее, присев на корточки, готовились мирно распить добытую манерку водки. Шальная, налетевшая как вихрь и разорвавшаяся на тысячу кусков граната в один миг сорвала головы несчастным, так и оставшимся на месте в том же положении с откупоренной манеркой и глиняной чаркой в руках, зажатых последними конвульсиями смерти. И на месте голов у обоих зияли две громадные кровавые раны…

Но у Нади не было времени долго задумываться над этим новым ужасом боя.

– Эскадрон, на конь! Стройся! – послышалась роковая команда, и весь эскадрон, как механический, в одно мгновение ока, с быстротою молнии выбежал из траншей и, вскочив в седла, понесся как вихрь, держа пики наперевес, прямо по полю, мимо замолкших орудий в сторону неприятеля.

«Вот оно, начинается! Славное, настоящее!.. Грудь о грудь!.. Лицо к лицу, с ним, с французом! – выстукивает сильно бьющееся сердечко смугленькой девочки в малиновом колете. – Вот оно! О Господи! Как хорошо! Как легко мне! Папа! Папа! Милый, любимый! Чуешь ли? Это смерть или жизнь! Жизнь или смерть – все одно! За Родину, туда, вперед, за царя и Россию, на него… проклятого… грудь с грудью!.. Быстрее, мой Алкид! Быстрее!..»

Но Алкид несется и так быстрее ветра, ему не надо напоминать, и уносит с собою храбрую, трепещущую от волнения всадницу.

Вот «они»… близко… Все меньше и меньше делается расстояние между ними и бравыми коннопольцами, несущимися, как буря, на них… Уже можно различить синие мундиры с желтой обшивкой и усатые потные лица, закоптелые от дыма, скорее изумленные, нежели озверелые, лица врагов. Вот‑вот еще немного – и они сшибутся, эти синие и зеленые мундиры, малиновые и желтые груди… Вот они близко… здесь… рядом…

– Vive l'empereur! Vive Napoleon![33] – несется призывным звуком, несется из этих синих и желтых грудей навстречу скачущей лавине.

– Ура! – полным вызова и удали криком отзываются на них молодцы коннопольцы.

И все разом смешалось и завертелось: и кони, и люди, и зеленые и синие мундиры – в одной сплошной вертящейся массе… Теперь уже близко‑близко, перед самым лицом Нади, мелькают чьи‑то загорелые, красные, усатые лица, слышится гортанный резкий французский говор и русские выкрики, проклятия, брань…

Она сознает, чувствует, что «это» уже началось, что возврата нет, что надо действовать, крошить, убивать! Убивать людей – ей подобных! Нет, только не убивать!.. «Поднявший меч – от меча погибнет!» – говорит что‑то внутри ее, на самом дне ее души, и она, подняв тяжелую пику, машет ею быстро и ловко, не направляя, однако, ни в чью неприятельскую грудь, а только сильными ударами плашмя расчищая вокруг себя место.

Теперь уже она плохо сознает действительность. Чужая кровь брызжет перед нею и туманит ей голову. Исступленное «ура!», сливаясь с диким хриплым Vive Napoleon! наполняет ее слух оглушительным сплошным ревом. Она несется как безумная, пылая отвагой, все вперед и вперед, врезаясь в самое пекло боя, со своей поднятой пикой наперевес, бессознательно сжимая ногами крутые бока своего Алкида.

«Царь… Родина… Бог! Бог великий и милосердный! – выстукивает ее сердце. – Пошли нам победу! Пошли!» А с уст ее бессознательно срывается все то же безумное «ура!», выхваченное из глубоких недр детской души, воспламеняющее кровь новым приливом отваги…

Она очнулась только тогда, когда чей‑то хриплый голос скомандовал отбой и эскадрон, быстро и стройно, как на ученье, повернул обратно, оставив за собою груду своих и неприятельских тел. И сразу новое «ура!» и новая атака следующего, стоявшего на очереди в резерве эскадрона. Это не ее – чужой эскадрон; она может отдохнуть, подкрепиться. Но раз побывавшая уже в атаке, испытавшая всю прелесть ее, девушка не может оставаться теперь в бездействии, равнодушною свидетельницей боя. Ее, хлебнувшую из этого кубка, тянет еще и еще раз испить всю эту дивную и страшную чашу до дна… Тянет туда, обратно, где мелькают красные кивера и синие мундиры новых, свежих неприятельских рядов. Она незаметно отделяется от своего взвода, примыкает к чужому эскадрону и несется теперь снова в атаку, отважная, смелая, с дико горящим взором, с хриплым «ура!», надрывающим ей грудь. И снова, во второй раз, с высоко поднятой пикой, встречает она синие мундиры и желтые груди французских драгун[34]. И снова мелькают близко‑близко перед ее глазами красные кивера и красные, не то изумленные, не то испуганные, лица врагов.

– Куда, постреленок? Ишь врезался! Нечего в атаку лезть с чужим эскадроном! Пошел на место!

Не углядишь за вами – и отвечай потом! – слышится грубый голос чужого вахмистра над самым ее ухом. – Марш назад! Тебе говорю! – И он разражается целым потоком брани по адресу Нади.

Но никто уже не в силах остановить ее. Ее стройная фигурка на лихом сером в яблоках Карабахе несется вперед и вперед – живое олицетворение мужества и отваги…

Неприятельская шпага касается ее груди, но ловким ударом пики Надя выбивает ее из рук врага. «Защищаться – не значит убивать!» – проносится молнией в разгоряченном мозгу девушки, и острый конец ее оружия поражает неприятельское плечо. Миг – и она уже несется назад, сбоку эскадрона, торжествующая, прекрасная, как никогда.

– Браво, Дуров! Браво, мальчик! – встречают ее шумные возгласы офицеров своего и чужих эскадронов. – Ты бился славно, как герой!

Ее смуглое лицо пылает ярче от этих похвал. Она чувствует, что достойна их, что она заслужила одобрение этих сильных, мужественных, видавших виды людей. А между тем новый эскадрон готовится к атаке. Надя в третий раз, примкнув к чужому взводу, несется в бой.

– Ваше высокородие, уймите мальчонку, сладу с ним нет, так на врага и прет! – слышит она, как во сне, резкий голос вахмистра, звучащий нотами раздражения и гнева.

А вслед за ним раздается сильный, уже охрипший от команды голос ротмистра:

– Товарищ Дуров! Если вы еще раз посмеете идти не в очередь в атаку, я прикажу связать вас и оставить за флангом. – И тут же, бросив взор на испуганное лицо уланчика, Галлер добавляет со свойственным ему добродушием и теплотой: – Нет основания пренебрегать своей шкурой, мальчик! Вы достаточно проявили свою безумную удаль сегодня. Очередь за другими.

– О, господин ротмистр!.. – прошептала молящим голосом Надя.

– Нет, нет, Дуров, это невозможно! Ваша смерть падет на наши головы… Мы – сильные, взрослые люди, вы – ребенок. Надо сохранить вас во что бы то ни стало, дитя!

Сохранить ее? Ее жизнь? Но к чему ей жизнь, когда кругом бьются другие?

И, грустно нахмурясь, отходит Надя от начальства и занимает свое место в траншее.

– Наконец‑то! – встречает ее недовольным голосом Вышмирский. – А я уж думал, что ты не вернешься! Что за безумие лезть прямо на штыки! Можно подумать, что ты жаждешь смерти, Дуров! Не глупи, Бога ради, а то сердце обливается кровью при виде твоих диких безумств!

– Ах, Юзеф! Я сам не знаю, что происходит во мне: точно кто другой руководит моими поступками! Я не властен управлять собою… я точно…

Она не договорила…

Новая ужасная картина предстала перед ее глазами и сосредоточила на себе все ее внимание. Несколько человек французских кавалеристов окружили русского офицера‑драгуна, судя по оранжевому воротнику… Выстрелом из пистолета выбили его из седла, и несчастный упал, окровавленный, к ногам своей лошади. Но озверевшие в бою враги не удовольствовались этим. Над головой офицера засверкали клинки французских сабель… Минута, другая… и от бедного драгуна останется одна сплошная окровавленная масса.

В один миг Надя повернула своего Алкида в их сторону и, не отдавая себе отчета в своем поступке, вихрем понеслась на выручку, вся бледная как смерть, со сверкающим от бешенства взором и поднятой тяжелой пикой наперевес.

– Негодяи! – вырвалось с гневом и ненавистью из ее запекшихся губ. – Шестеро против одного, и это называется боем!..

Этот отчаянный детский крик, эта гневная фраза, произнесенная на чистейшем французском языке, этот сверкающий благородным негодованием и бешенством взгляд скачущего прямо на смерть улана‑ребенка привели в недоуменное замешательство вшестеро сильнейшего врага. Что‑то необычайное, стихийное было в юном, дышащем безумием отваги личике Нади… Черные глаза ее, ставшие огромными, сыпали искры. Взор пронизывал насквозь. Как вихрь налетела она на передового француза, и тяжелая пика опустилась плашмя ему на голову. Француз крикнул какое‑то ругательство и ринулся назад. За ним мгновенно последовали остальные… И неприятель дрогнул перед лицом ребенка. Было ли тому причиной сознание несправедливости поступка по отношению к «лежачему» врагу, или отчаянная удаль юного воина поразила их, но они все шестеро в один миг повернули коней и с быстротою молнии понеслись обратно к своим позициям. Уже впоследствии Надя, много раз вспоминая это событие, никак не могла разъяснить себе причины их бегства.

– Вы живы? Не бойтесь, я друг ваш! – произнесла она, быстро соскочив с Алкида и наклоняясь над раненым драгуном.

– Они ускакали? Их нет больше? – произнес тот, поднимая на Надю взор, исполненный благодарности и муки, и потом добавил, с трудом выговаривая слова от слабости: – Я жив, слава Богу, и моей жизнью обязан вам! Вы отбили меня от злодеев… Как мне благодарить вас?

– Благодарить вам меня не за что. Я исполнил только свой долг, – скромно отвечала девушка. – Но вам небезопасно оставаться здесь, среди поля. Ваша лошадь убита наповал. Не возьмете ли вы мою, чтобы добраться до вагенбурга[35]?

– О, я не в силах подняться… Я ранен в грудь… Не рискуйте ради меня и скачите к вашему полку… Мне остается умереть здесь, так как помочь вы мне не в силах…

– Какой вздор! – горячо вырвалось из груди Нади. – Обопритесь только на мое плечо и постарайтесь вдеть ногу в стремя.

И, говоря это, она всеми силами старалась помочь раненому подняться с земли.

Из груди молодого драгуна кровь била ключом. Он мог потерять сознание каждую минуту. Надя поняла, что одной ей не под силу поднять на лошадь несчастного, и, подозвав к себе скакавшего мимо них улана их эскадрона, с его помощью усадила раненого в седло.

– Ну вот, теперь с Богом! – весело проговорила она, когда бледный, истекающий кровью всадник тяжело опустился на спину ее Алкида. – Теперь скачите прямо к вагенбургу, где вам сделают перевязку. А мне надо спешить к своим!

– Но ваше имя, юный герой? – в волнении произнес драгун. – Я должен знать имя моего спасителя!

– Ну разумеется! – улыбнулась Надя. – Иначе, не зная моего имени, вы не в состоянии будете найти меня, чтобы вернуть мне моего коня. Меня зовут Александр Дуров, я товарищ Коннопольского уланского полка. С Богом, господин поручик! Желаю вам поправиться как можно скорее, чтобы как следует отомстить врагу за полученную рану!

– Благодарю вас, от души благодарю! – произнес слабым голосом офицер. – Мое имя Панин, и я всю жизнь останусь вашим должником. До свидания, господин Дуров… Дай вам Бог всего лучшего в мире…

Надя сделала под козырек, лихо брякнула шпорами и направилась к своему посту пешая, ощущая смутную тревогу за своего коня. Она впервые разлучалась со своим Алкидом, и теперь ее уже мучило запоздалое раскаяние, что она отдала его офицеру.

– Что это, ты ранен, Дуров? – с тревогой спросил попавшийся ей по дороге Галлер. – Допрыгался, мальчуган! Следовало бы арестовать тебя за неповиновение начальству!

Надя с недоумением оглядела себя и тут только увидала, что весь мундир ее залит кровью.

– Никак нет, господин ротмистр! Я, слава Богу, невредим. Это кровь поручика Панина, – произнесла она в ответ на слова своего эскадронного.

– Какого Панина? Что ты мелешь? А твоя лошадь? Убита?

– Никак нет! Я отдал ее тому же Панину.

– «Панин, Панин»! Заладил одно и то же! – вышел наконец из себя потерявший терпение Галлер. – Пошел за фронт, повеса! И помни раз навсегда, что улан только мертвый может расстаться со своим конем!

И когда Надя отошла от него достаточно далеко, добродушный ротмистр все еще недовольно ворчал ей вслед:

– Не угодно ли еще на войне нянчиться с этой детворой! Наградил Господь! Нечего сказать!.. Этот и другой… Вышмирский… Эх, чтоб тебя!.. И лезут ведь на войну, когда другие в их годы играют в бабки! А тут дрожи за них.

Ротмистр был прав. Дрожать было за что. Кругом свистели и жужжали пули и лопались гранаты, грохотали пушки, и над всем этим неслось дикое, хриплое, отчаянное «ура!», вырывающееся из остатка русских молодецких грудей…

Остатка!.. Да, немного вернулось их назад, к русским позициям; немало зато полегло там в страшной долине близ Гутштадта. В этот день с кровавой нивы была в изобилии собрана жатва… Но что бы ни было, битва осталась за нами. Неприятель был оттиснут на прежние позиции… Русские и их союзники‑пруссаки могли поздравить себя на этот раз с победой… Увы, с победой, доставшейся так непростительно дорого мужественным героям. И все же неприятель отступил вплоть до самой речки Падарги и, перейдя ее вброд, укрепился на ее берегу, приготовляясь к новой атаке, к новому бою…

 

Глава VI