Я смотрел на костер и думал о том, что прекрасное порой неотделимо от ужасного, что плохое и хорошее часто случается одновременно, а иногда одно приводит к другому.

 

* * *

 

Мы ели рыбу, и Папайя не отводила от меня взгляда. По ее темным глазам нельзя было понять, довольна она или сердита. Она что‑то шепнула одному из стариков, и все они повернулись и тоже посмотрели на меня. В животе у меня порхали бабочки, и я с замиранием сердца ждал, что она заговорит со мной. Если не сейчас, то хотя бы завтра. А поскольку она старше, то, может, сама меня и поцелует, и мне не придется этого делать первым.

Тут к ней обратился самый молодой vaquero, и они начали беседовать.

– Оллестад, не пора ли нам на боковую? – спросил отец.

Поблагодарив всех за ужин, мы направились к нашей хижине.

– Интересно, как ее зовут? – спросил я, уже в полусне.

– Кого?

– Эту хорошенькую девушку.

Было темно, но я почувствовал на себе его задорный взгляд. Черт, зачем я назвал ее хорошенькой?

– Эсперанса, – ответил он.

– А ты откуда знаешь?

– Мне сказала одна пожилая женщина.

– А где ее семья?

– Родители у нее умерли.

– От чего?

– Думаю, от какой‑то болезни.

 

* * *

 

На рассвете мы пошли кататься на волнах под пузатыми облаками. Волны были меньше, и я поймал много коротких труб. С каждой новой трубой то очищающее чувство проникало в меня все глубже.

Потом отец вместе с двумя vaqueros, самым молодым и постарше, отправился проверить грузовик. Я надел шлепанцы и пошел играть с ребятишками. Они поймали здоровенную игуану, мы обернули вокруг ее шеи лиану и тащили как на поводке. Время от времени игуана пыталась бежать, резко дергая «ошейник». Дети привели меня в пещеру, и мы понаблюдали за летучими мышами, которые спали свисая с потолка вниз головой. Ребята жестами изображали, как летучие мыши пикируют на коров и пьют их кровь.

А когда все разошлись по домам на сиесту, я прилег на свое одеяльце и тоже уснул.

 

* * *

 

Отец разбудил меня и дал попить воды. Тут я заметил какую‑то вмятину в верхней части гитарного чехла. Он открыл чехол, вытащил гитару, и стала видна выбоина на головке грифа. «След от выстрела», – подумал я.

Отец немного побренчал, заметил, что играть на ней все равно можно, и отложил гитару. Сказал, что собирается на серфинг. Солнце было в зените, я устал и остался в хижине.

Я все думал об Эсперансе. Представлял, как мы держимся за руки, даже целуемся. Но удовольствие омрачалось тем, что мне ужасно хотелось отсюда уехать, к бабушке с дедушкой или домой. От этих противоположных желаний я впал в уныние.

Отец вернулся с улыбкой до ушей.

– Старый ковбой Эрнесто поскакал в город за механиком, – сообщил он. – Он быстро обернется. Может, завтра машину уже починят.

– Почему ты сам не умеешь чинить машины? – спросил я.

– Да я как‑то никогда не интересовался такими вещами, – ответил он.

– А надо бы уметь…

Отец рассмеялся.

– Надо бы уметь, – повторил я.

– Оллестад, подумай лучше обо всем хорошем. Это поднимет тебе настроение.

 

* * *

 

Когда мы пришли ужинать, Эрнесто сидел у костра с женой и тремя детишками. Он выглядел озабоченным и даже расстроенным. Отец заговорил с ним, и тот бросил в ответ несколько коротких отрывистых фраз. Папа сходил в хижину и вернулся, держа в руке несколько банкнот. Песо. Эрнесто не хотел брать деньги, и отец бросил их в пустую глиняную миску. Эрнесто кивнул жене, та взяла деньги из миски, ушла в сторону нашей хижины и вернулась уже с пустыми руками. Отец пожал плечами.

– Lo siento [40], – сказал он.

Вокруг костра повисло молчание. Старшие передавали по кругу миски. Отец протянул миску и мне. Запахло свининой. Я опять вспомнил о здешних поросятах. Но я был так голоден, что все равно стал есть.

Из центральной хижины вышла Эсперанса. Она села между старшими и начала есть. Волосы ее были заплетены в косу, и без пышной гривы вокруг лица глаза стали огромными, как грецкие орехи. Сейчас красота девушки бросалась в глаза еще больше. Уж очень она не вязалась с простой деревенской жизнью, с ее тяготами и молчанием. Казалось, Эсперанса была рождена для другого. В отсвете пламени от нее веяло опасностью. Я вдыхал ее сладкий аромат. Для меня ты всегда будешь Папайей.

Эрнесто и еще один vaquero первыми закончили есть и, взяв фонарь, тихонько прошли в главную хижину. Отец то и дело поглядывал в сторону хижины, откуда выбивался свет фонаря. Затем Эрнесто вышел наружу, и отец подошел к нему. Они тихонько переговаривались. Отец кивнул. Эрнесто тоже кивнул и вернулся в хижину.

Отец сел рядом со мной. Лицо его было напряжено.

– Пап, что случилось?

– Они боятся – вдруг federales узнают, что они нам помогали.

– А откуда они узнали про federales?

– Видимо, слышали в городе.

– А ты же говорил, что federales никогда не найдут нас?

– Они и не найдут. Пока мы здесь. Но потом могут сообразить, что к чему, и начнут всех доставать.

– И что, они злятся?

– Ну да.

– Так ты поэтому пытался дать им денег?

Отец кивнул.

– А я‑то думал, что они сами потребовали.

– Не такого они склада…

Отец начал потирать ладони, а делал он это только в тех случаях, когда очень напряженно думал. Я испугался.

Он прочел страх на моем лице, обнял меня за плечи и улыбнулся.

– Оллестад, все в порядке. No problemo.

– И что нам делать?

Я поймал на себе взгляд Папайи и вдруг понял, что лицо у меня скривилось и из глаз вот‑вот хлынут слезы. Я спрятал лицо в сгибе локтя.

– Завтра мы отсюда уедем, – сказал отец. – Ты и глазом не успеешь моргнуть, как мы уже будем в Вальярте, у бабушки с дедушкой. Покатаемся на досках в Сайюлите. Не парься.

Я все сидел, уткнувшись в локоть, и голова у меня жутко тряслась. Отец погладил меня по спине, и мой страх превратился в гнев. Мало того что нас могли вышвырнуть из деревни или даже похуже – отправить на голодный паек в мексиканскую тюрьму, так я еще и свел на нет все свои успехи с Папайей, разнюнившись у нее на глазах.

Все смотрели на нас, и я взял себя в руки. Выпрямился и выровнял дыхание. Отец протянул мне кокос. Я выпил содержимое без желания, просто чтобы ему угодить, словно за это обстоятельства согласились бы угодить нам. Отец встал и сказал, что сейчас вернется.

Папайя забирала у детей миски, и я избегал смотреть на нее. Все молчали, и вокруг костра царила мрачная атмосфера. Из хижины вышли vaqueros, попивая молоко из кокосов.

Тут появился отец с гитарой. Я просто рассвирепел. Неужели ему хватает глупости считать, что они захотят послушать его? Он, гринго‑врунишка! Отец уселся, настроил гитару и принялся наигрывать фламенко. Я вскинул руку, чтобы остановить его, но это было бы предательством, и я всего лишь махнул ею в воздухе. Отец запел на испанском. Эрнесто, не отрываясь, следил за его пальцами. Я же пялился в землю, розоватую в свете пламени, и надеялся, что все это скоро закончится.

Стихли последние переливы песни. Повисло молчание. Отец подмигнул мне, отчего мне стало еще больше не по себе. Vaqueros сидели со скучающими лицами. Я уже приготовился удирать со всех ног и ждал только его сигнала.

Однако он с невозмутимым видом склонился над гитарой и снова заиграл.

– Папа! – взмолился я.

Не обращая на меня внимания, он запел.

Я наклонился поближе:

– Пап!..

Отец закрыл глаза и продолжал петь на испанском. В этот момент я поймал взгляд Папайи – она разглядывала его плечо и шею. Выступившие на отцовской коже капельки пота поблескивали в отсветах пламени. Затем девушка плавно перевела свои полуприкрытые глаза на костер, и теперь казалось, что она все время только туда и смотрела. Отец ничего не заметил. Он все пел своим глубоким низким голосом. Я огляделся по сторонам, проверяя, не приближаются ли к нему vaqueros. Тут отцу начал подпевать один из старших vaqueros, а на лице самого юного отразилось изумление.

Песня закончилась, и все, кроме vaqueros, захлопали в ладоши. Я был поражен: отец использовал единственное, что у него было, – гитару и нашел выход из трудного положения. Я восхищался тем, как легко и непринужденно он вел себя в стрессовой ситуации, как ловко наполнил безнадежно мрачную атмосферу прелестью и очарованием.

Отец спел еще. Заканчивая последнюю песню, он встал и направился к нашей хижине. Музыка удалялась вместе с ним. Услышав, как он желает всем «buenos noches», я поднялся и пошел вслед за ним.

 

* * *

 

Мы улеглись на одеяла.

– Ну что, теперь все в порядке?

– Ага, – ответил он.

Внезапный приступ ревности застал меня врасплох. Как бы я ни восхищался отцом, сейчас мне вдруг захотелось сказать ему, что Папайе было скучно, «плевать она хотела на твои пальцы, перебирающие струны, и на твои красивенькие испанские песни, и на пот на твоем плече».

– Что? – спросил отец.

– Ничего! – ответил я так резко, что он даже переспросил, в порядке ли я.

Я молча отодвинулся от него. Я не умею делать таких потрясающих штук, какие делает он. Папайя никогда не будет моей. Потом я вдруг подумал – а что, если на самом‑то деле деревенские ополчились на него потому, что он произвел впечатление на Папайю? Каково это – быть таким находчивым и харизматичным, что тебе по плечу все на свете? Я отодвинулся еще дальше, да так и уснул прямо на земле.

 

* * *

 

Рано утром мы пошли проверить прибой и обнаружили хорошие, гладкие волны. Для отца они были маловаты, но он все равно не пропустил ни одной. Пока мы дрейфовали на досках в ожидании волн, я думал о том, что, в отличие от меня, отец не впадает в уныние по любому поводу. Он во всем умеет найти хорошее, какую‑нибудь изюминку. Вот поэтому он всем и нравится, в том числе девчонкам.

 

* * *

 

Мы ехали на лошади – отец в седле, а я сзади. Он держал в одной руке гитару, а я – чемодан. Мы следовали по дорожке за Эрнесто. В комьях засохшей грязи тут и там мелькали крошечные растеньица. Я подумал, что вовсе не везение, а редкая выносливость позволила нам преодолеть этот путь в тот день, когда мы пришли сюда под проливным дождем. Через пять минут тряски чемодан так оттянул мне руку, что я побоялся, как бы она не выдернулась из плечевого сустава. Я снова подумал о способности отца во всем видеть хорошее, и вместо того, чтобы жаловаться, воскликнул:

– Ух ты! Сколько же в джунглях оттенков зеленого!

Отец оглянулся на меня не то чтобы с восхищением – скорее с любопытством.

Высохший брезент был весь в неопрятных складках. Все четыре колеса грузовика залепило грязью, а шасси вплотную прижимались к земле. Увидев очертания стиральной машинки, я вдруг сообразил, что основная цель нашей поездки в Мексику совершенно вылетела у меня из головы.

Эрнесто привязал лошадей к бамперу. Отец включил нейтралку, и мексиканец принялся погонять лошадей. Сначала вперед двинулись их огромные шеи, а следом – и они сами. Хо! Хо! Колеса выползли на дорогу, посыпались куски засохшей грязи. Хо! Хо! Лошади встали на дыбы и затопали копытами.

 

* * *

 

Тут на дорожке показался механик. Он нес ящик с инструментами и лом.

– А для чего эта штука? – спросил я, указывая на лом.

– Не знаю, – ответил отец.

Механик был одет в рубашку с воротничком, джинсы и сандалии. Он что‑то говорил Эрнесто по‑испански, а отец слушал. Потом механик залез под грузовик и приступил к работе. Он несколько раз стукнул ломом по днищу, и из‑под грузовичка полетели комья грязи. Отец подавал ему инструменты и забирал ненужные. Эрнесто каждые пять минут выезжал на шоссе – видимо, волновался из‑за federales. Я то и дело прихлопывал комаров, но твердо решил ни на что не жаловаться.

Через час отец завел грузовик, проехал несколько метров, затем выключил зажигание и вышел из кабины. Он вытащил несколько банкнот, механик взял их и ушел, не сказав ни слова. Папа положил в кабину чемодан и гитару и запер машину. Потом помог мне взобраться на лошадь, и мы поскакали вслед за Эрнесто обратно в деревню.

 

* * *

 

Во второй половине дня заморосил дождь, и отец пошел договариваться с Эрнесто, чтобы мы уехали раньше, чем планировали. Я думал, где‑то сейчас Папайя… Бродил по грунтовой дорожке, прощаясь с ребятишками и их мамами, и все время искал ее глазами.

Отец вернулся верхом на лошади, которую вел под уздцы самый юный vaquero. Я протянул ему доски для серфинга, и он положил их на колени. Я вставил ногу в стремя, и отец подсадил меня, потом помахал рукой и поблагодарил всех жителей, а те молча помахали в ответ. Я тоже махал и все надеялся высмотреть Папайю. Nada [41]. Мы поскакали в джунгли, и сердце у меня заныло. Я гадал, не успел ли отец тайком попрощаться с ней.

Дождик был слабый, но шел не переставая, и когда мы добрались до грузовика, земля вокруг него слегка размякла. Отец завел грузовик и проехал вперед: колеса лишь слегка полоснули по грязи, сцепление с дорогой было достаточным. Он поблагодарил провожатого, тот искренне улыбнулся и пожал ему руку. Конь, на котором мы ехали, пошел вслед за vaquero, и они скрылись за поворотом.

– Нам надо дожидаться темноты? – спросил я.

– Ну да.

Отец передал мне воду, и я залпом выпил ее. Он ковырнул носком размякшую землю. Я подумал: а вдруг дождь станет сильнее? Тогда мы рискуем опять завязнуть в грязи, а если и доберемся до шоссе, то можем его не разглядеть. Внезапно отец мотнул головой, словно вспомнив о чем‑то, и полез в карман.

– Она сделала это для тебя.

Отец протянул мне ожерелье из ракушек пука. Я надел его через голову. Ракушки холодили шею.

Мы стояли под моросящим дождем, и туман обволакивал наши лица.

 

* * *

 

Когда мы выбрались из джунглей, протряслись через болотце и выехали обратно на шоссе, вокруг стояла кромешная тьма. Единственным освещением были наши фары, и дождь лил как из ведра. Отец опустил стекло, высунулся в окно, и мы медленно поползли по дороге. На первом крутом повороте толстые струи дождя показались мне дорожным заграждением. Я громко охнул, и отец ударил по тормозам.

– Что за черт, Оллестад?

– Извини, – ответил я.

Мы проехали через темный городок с домами из гофрированной жести. Прошел час. Вокруг не было ничего подозрительного – только опушки джунглей да брызги дождя по асфальту. Я наконец успокоился.

 

* * *

 

Мы заночевали прямо в грузовичке в Сайюлите. На рассвете въехали в Вальярту, и отец слегка напрягся. Он сгорбился, и глаза его бегали из стороны в сторону. Я делал вид, что ничего не замечаю. Грузовичок трясся по булыжной мостовой, и было как‑то дико видеть бетонные дома, футбольный стадион, церкви и магазины. Проехали через мост, и я понял, что мы уже близко.

Отец одолел крутой подъем по мощенной булыжником улочке. Дом бабушки с дедушкой приютился на склоне холма, и оттуда открывался вид на весь залив Вальярта. Мы припарковались напротив открытого гаража, на каменной стене которого висела табличка «CASA NORMAN»[42]. Отец глянул на меня и скривил губы.

– Ну что, путешествие было ничего себе. Так, что ли? – спросил он.

Я кивнул.

– Может, не будем пугать бабушку с дедушкой… ну, ты понимаешь? – добавил он.

Отец похлопал меня по ноге, потом посмотрелся в зеркало заднего вида и пальцами пригладил усы. Он не брился уже несколько дней. Щетина его стояла торчком, в ней виднелись седые волоски.

– У тебя там серферский блонд, – сказал я. Мне казалось, что это чертовски умно – повторять ему его же шутки. Он улыбнулся, и тут из дома вышла бабушка.

Последовало множество поцелуев и объятий. Бабушка пришла в восторг от новой стиральной машинки. Отец ответил, что это было no problemo, и рассказал, как я здорово катался в трубах.

– Ой, мамочки, – только и сказала она.

Потом пришел дедушка, расцеловал нас всех, и они с отцом потащили стиральную машинку вверх по лестнице. Они долго крякали и пыхтели, пока, наконец, не установили машинку на террасе над гаражом и подключили ее. Дедушка умел подключать что угодно, так как раньше работал монтером телефонных линий. Он мог взобраться на столб быстрее всех в своем отделе, и за тридцать лет пропустил всего один день работы. Представив, как дедушка карабкается по столбу, я вспомнил, что он, как и отец, отлично танцует. Этим дед и пленил бабушку, поразив ее своими вальсами и свингами. Он женился на ней после того, как первый муж бросил ее с двумя детьми – дядей Джо и тетей Шарлоттой. Дедушка был готов взять женщину «с прицепом», что по тем временам было редкостью, говорила бабушка. Вскоре родился мой отец, а за ним и тетя Кристина.

Мы все вместе пошли поплавать, а после обеда сели играть в карты. Бабушка спросила про мое ожерелье из ракушек пука. Теперь мне уже казалось, что все это случилось во сне или давным‑давно, в другом временном измерении.

– Я нашел эти ракушки там, где катался в трубах, – объяснил я. – Кто‑то из местных сплел ожерелье.

– Судя по всему, они молодцы, – заметила она. – Да, это Мексика.

На десерт были яблоки, привезенные из Калифорнии кем‑то из многочисленных гостей, которых бабушка с дедушкой принимали каждый месяц. Отцу попался червяк, что привело бабушку в восторг.

– Отлично, Нори! Теперь мы можем быть уверены, что в них нет пестицидов, – сказала она.

После карт бабушка уселась писать «Отчет по Мексике» – письмо с новостями, которое она отсылала раз в месяц всей родне. Правда, папин друг Боб Бэрроу и моя мама говорили, что отчеты надо бы писать дедушке: его редкие письма были гораздо интереснее. А Эл говорил, что по стилю дедушка близок к Хемингуэю.

Той ночью я спал на мягком матрасе, и это было настоящее наслаждение. Я ночевал в отдельной комнате, слышал жужжание насекомых и шастанье зверей, и мне нисколько не было страшно.

А на сладкое отец приготовил мне сюрприз. На следующий день мы поехали в аэропорт, и я увидел, как по трапу сходит Крис Рохлофф, мой приятель из Топанги.

– Ты купил ему билет? – изумился я.

– Ну, ты же говорил, что скучаешь по своим друзьям.

Нас с Крисом каждый день возили на серфинг в Сайюлите на дедушкином оранжевом джипе. Пока мы натирали доски воском, дед заказывал ostras [43] в единственном на всю округу ресторанчике. Официант записывал заказ, снимал рубашку и отправлялся на своей лодке к скалистому мысу. А когда мы возвращались после серфинга, устрицы уже дожидались нас под palapa [44].

Теперь я наконец мог резвиться и кататься на серфе с приятелем, а не с отцом, и от этого почувствовал вкус настоящего веселья. Никто не заставлял меня снова и снова седлать волны. Особенно я любил, когда мы с Крисом просто болтались в море, порой пропуская хорошие волны, и придумывали собственный «серферский язык», со словечками вроде «крутьвандо» и «волноволосня».

Как‑то раз мы все вчетвером поехали на осликах к водопаду и устроили конкурс – кто быстрее проплывет под водопадом и обратно. Это было нелегко: течение упорно сносило пловца к камням и тянуло к порогам, расположенным чуть ниже заводи. После того как отец с дедом явно поддались нам с Крисом, объявив ничью, папа нырнул с вершины водопада. Я видел, что Ролхофф боготворит его, и гордился этим. «Как жаль, что у нас была всего неделя», – подумал я, когда мой товарищ сел в самолет и полетел домой.

 

Глава 17

Я смотрел на место…

 

…катастрофы откуда‑то сверху и видел себя и Сандру под крылом самолета. Мы примерзли друг к другу. Обледенелый комок. Заиндевелые волосы. Посиневшие губы. Я не сразу осознал, что это сон. Чувство было такое, что я все плыву и плыву вверх и никак не могу добраться до поверхности. Мне не хватает кислорода. Последний глоток воздуха застревает у меня в горле.

Я сдаюсь на милость теплой воды и опускаюсь на дно. Приземление мягкое – будто камень упал на выложенный подушками пол. Там безопасно, уютно и наконец‑то не холодно.

Все это я видел словно бы из‑за пределов собственного тела и в конце концов понял, что нужно выдернуть себя из сна. «Пошевели рукой, подними голову», – я старался изо всех сил, но тщетно. Вместо этого я начал продираться сквозь сгустки клея. Я был как пьяный, с трудом координировал движения. Меня неодолимо притягивало уютное, заманчивое, мягкое дно.

– Нет. Вставай! – приказал я себе.

Я резко дернулся. Веки чуть приоткрылись и под давлением сжатого воздуха тут же закрылись опять.

Потом зашевелились пальцы. Да, они все‑таки шевелятся. А вдруг мне это только кажется: я сплю и вижу сон, в котором сплю и вижу сон? Нет, и впрямь шевелятся. Но блаженная пустота затягивает меня в пещеру, откуда веет теплом. Я сопротивляюсь пленительному сну, пытаясь вновь двигать пальцами.

Я разлепил одно веко. Свет. Белизна. Прохлада. Но вот опять меня окутывает темное тепло. Спокойной ночи.

Я мысленно приказываю себе растопырить пальцы. «Сделайте «вилочку». Локоть, разгибайся. Локоть, разгибайся! Да разгибайся же!»

Рука потянулась вверх. Но ведь сейчас она заденет крыло! Сверху я вижу, что все это мне просто снится. «Дотянись, – подстегиваю я себя. – Вдарь по крылу!»

Мои пальцы ударяются о металл.

«Разлепи веки. Любым способом». Я напрягаю мышцы пресса. Мышцы лба.

Веки разъединились, а рука задела металлическую крышу. Все было как в тумане, и я рванулся к свету. «Не смей закрывать свои чертовы глаза, Оллестад», – говорил я себе.

Тело мое извивалось, словно пыталось выжать из себя все соки. Я лежал на снегу. Веки стряхнули с себя остатки липкой паутины сна. Я увидел снег, дерево и крыло. Теперь вокруг было немного темнее, и паника усилилась: уже вторая половина дня, потом придет ночь, и – прощай, надежда.

Ужас, который я пережил, наблюдая во сне собственную смерть, обострил мое восприятие. Искореженное тело отца, вытекшие мозги пилота, рана на лбу у Сандры – все эти картины разом обрушились на меня. Захотелось скользнуть обратно под крыло и пожелать доброй ночи этому жестокому аду.

– Продолжай бороться, Оллестад, – прогудел голос у меня в голове. – Продолжай двигаться.

Я крикнул под крыло:

– Просыпайся!

Сандра не пошевелилась.

Я засунул руку под крыло и принялся отчаянно тормошить Сандру.

– Вставай! Нельзя спать!

– Норман?

– Подъем!

– Норман, я устала. Очень устала.

– Знаю, но спать нельзя. Отец говорил – когда замерзаешь насмерть, становится тепло, ты засыпаешь и больше не просыпаешься.

Ее глаза были широко раскрыты. Смотрела она на меня, но видела явно что‑то другое.

– Большой Норм умер, – прошептала она.

Вновь нахлынули дурные мысли. Я опустил голову и ссутулился.

– Нам надо идти, сейчас же, – сказал я.

– За нами приедут.

– Никто за нами не приедет.

Она уставилась на меня. Я внимательно рассмотрел ее рану, зияющую на лбу вдоль линии волос, и вывихнутое плечо – рука под ним повисла, словно надрубленная ветка. Сандра отползла подальше, как будто хотела скрыть от меня все это. Глаза ее затуманились, лицо напоминало голый череп.

– Сандра, нам надо идти, – сказал я.

– Нет.

– Я ухожу.

– Ты не можешь бросить меня здесь.

– Тогда пошли со мной.

Я помедлил, оценивая ситуацию. Сейчас сильный снегопад. Скоро лед покроется слоем снежной пыли. А значит, будет очень нелегко понять, в каком месте за снег схватиться можно, а в каком – нет. Вот черт! Как же нам справиться с этим? Особенно Сандре.

Я ощупал ветки, служившие мне крышей. Одни были помягче, другие пожестче. Я отломал две длинные палки и как мог очистил их от сучков и иголок. Руки опять замерзли, и пальцы плохо слушались.

– Нам надо идти, – сказал я и заглянул под крыло. Сандра ковыляла, загребая перед собой здоровой рукой, и была похожа на птицу, волочащую по земле больную лапку. Глаза глубоко запали, кожа вокруг них сморщилась, словно решила гармонировать с пейзажем.

– Здесь все покрыто льдом, – сказал я. – Используй это как ледоруб, поняла?

Я показал, что нужно делать: воткнул палку в снег и с усилием подтянулся к ней.

– У меня руки не действуют, – ответила Сандра.

– Опирайся здоровой рукой.

Я протянул ей палку. Она поднесла ее к лицу – так ребенок рассматривает непонятную игрушку.

– Я пойду рядом. Можешь опираться на меня, – сказал я. – Держись прямо надо мной, тогда я смогу удержать тебя, если поскользнешься. Понятно?

– Какой ужас!

– Все понятно?

– У тебя лицо рассечено, – сказала она.

Я дотронулся до лица. Ощутил замерзшую кровь вокруг раны на подбородке.

Еще одна ранка на щеке.

– Кровь не идет, – ответил я.

– А я как выгляжу? – спросила Сандра.

– Ты в полном порядке. Пошли.

 

Глава 18

Мы с отцом переправились…

 

…на пароме из Пуэрто‑Вальярты прямо в Ла‑Пас, чтобы уж наверняка не напороться на тех federales. Из Ла‑Паса поехали по шоссе Баха на север, по направлению к дому. В Тихуане мы сходили на корриду. Я болел за быка.

Ночь мы провели в отеле в Сан‑Диего, а когда отец разбудил меня на следующее утро, машина уже стояла у маминого дома в Топанга‑Бич. Он открыл дверцу в боковую галерею, и я прислушался, не раздаются ли в коридоре шаги Ника. Отец постучал в стеклянную раздвижную дверь.

– Хей‑хей, – улыбнулась мама, открыв дверь. – А вот и наша сладкая парочка.

Я скользнул внутрь. Она наклонилась и поцеловала меня.

– Привет, мам, – сказал я.

– Ты посмотри на него… Коричневый, как шоколадка.

Отец вошел в кухню и направился к холодильнику. Мама похлопала меня по затылку:

– Норман, у тебя сильно посветлели волосы, – отметила она. – Ну, как путешествие?

– Хорошо, – ответил я.

Отец надкусил персик, закрыл холодильник и внимательно поглядел на меня из‑за маминого плеча. В его взгляде не было и следа винтовочных стволов, выстрелов или дней, проведенных в затерянном селении, – одно лишь сладостное воспоминание о катании в трубах да отблеск солнечного света.

– То есть все оказалось не так плохо, как ты думал? – уточнила мама.

Я покачал головой.

 

* * *

 

Только за ужином я спросил про Ника.

– Он уехал на пару недель, – ответила мама.

Я включил свой любимый сериал «Все в семье», и мы с мамой доедали ужин, глядя в телевизор. В первую же рекламную паузу я рассмотрел ее лицо. Ни синяка, ни царапины – глаз ничем не отличался от другого.

 

* * *

 

До конца августа дома было спокойно. Пару недель у мамы не было занятий, и я просто болтался по Топанге, катался на скейте, занимался серфингом и играл с Чарли и Санни. Все вокруг постоянно говорили о принудительном отчуждении – я так понял, что государство, или штат, или кто‑то еще пытается вышвырнуть нас с пляжа. Люди считали, что они вполне могут это сделать, поскольку сама земля нам не принадлежит, а только дома. Это казалось немыслимым.

В выходные я ходил в хоккейный лагерь, по будням днем пропадал на футбольных тренировках, а вечера проводил то у мамы, то у отца. Иногда бывал у Элинор – лишь ей одной я рассказывал о маме с Ником. Мне нравилось, что она сама задает вопросы и очень внимательно выслушивает ответы.

Как‑то вечером мы с Элинор готовили ужин у нее на кухне. Она спросила, что я чувствовал, когда Ник обозвал меня неудачником и лжецом или когда отец растолкал меня в четыре утра и потащил на хоккей. «Понятное дело, мне это не очень‑то понравилось», – ответил я.

Тут открылась входная дверь, и вошел Ли, ее муж. Он прислонил к шкафчику метлу и направился в спальню.

– Милый, а где все остальное? – спросила Элинор.

– Остальное – что? – не понял Ли.

– Курица и заправка для салата.

– Ты не говорила, что нужно купить курицу, – ответил он.

– То есть ты решил, что я отправила тебя на рынок в девять вечера за метлой?

– Ну, мне показалось, что это немного странно…

Элинор и Ли стояли и смотрели друг на друга. Оба были очень маленького роста, очень мягкие и чуткие. Сейчас они обменивались изучающими взглядами, словно каждый старался понять, что чувствует другой.

– Ли, – произнесла Элинор, – у тебя ушло сорок пять минут на то, чтобы купить метлу?

– Я искал такую, что подошла бы именно тебе, Элинор, – ответил он.

Смех рвался у меня изо рта, словно газ из баллона. Я больше не мог сдерживаться, запрокинул голову и выпустил его на волю. Следом расхохоталась Элинор, а за ней и Ли, и вскоре мы все втроем уже катались по полу от смеха.

Затем Ли сказал, что очень утомился от этого веселья и ему нужно прилечь. Элинор занялась ужином. За приготовлением спагетти она сказала, что можно всегда верить в худшее, а можно – в лучшее.

– У тебя есть выбор, Норман. Никто не заставляет тебя верить гадким историям Ника. Это его дурные мысли, его представления о том, что будет и чего не будет, – говорила она. – А ты можешь придумать свои истории, хорошие, и верить в лучшее.

– Но ведь это будет просто выдумка, – запротестовал я.

– Не больше, чем его дурные истории, – продолжала Элинор. – Ведь на самом деле все они о Нике, а вовсе не о тебе.

– Тогда это нечестно, – сказал я.

– Да, нечестно, – согласилась она.

Видимо, Элинор почувствовала, что я вот‑вот сломаюсь, и позвала всех ужинать.

Мы забрались к Ли на диван и уплетали спагетти, глядя в телевизор. Я не до конца понял всю эту теорию про лучшее и худшее, но мне вспомнилась фотография Ника в форме – видимо, времен его учебы в военной школе. На ней он выглядел настоящим красавчиком и, судя по его лицу, прекрасно осознавал это. Наверное, этот красавчик Ник однажды проснулся и обнаружил, что мир не вращается вокруг него, а теперь внушает то же самое мне.

 

* * *

 

В воскресенье я спустился к домику Бэрроу за лонгбордом. Они стояли в рядок у подгнившего забора возле летнего душа, рядом с террасой Бэрроу, где почти каждые выходные, в дождь и в солнце, проходили покерные баталии. Я надеялся взять раздолбанную красную доску – можно было не бояться повредить ее о камни во время отлива. Я начал взбираться на песчаную насыпь и увидел, как из стеклянной двери на террасу, держась за руки, выходят Сандра и мой отец. Сандра вернулась, и я знал, что папа не собирается ничего мне объяснять.

Отец уселся за покерный стол и, пока он набирал себе фишек, Сандра поглаживала его по шее. Я передумал брать лонгборд и повел Санни вверх по ручью в свою крепость.

 

* * *

 

Через неделю я пришел домой с футбольной тренировки и увидел, что мама заклеивает картонные коробки.

– Ну вот, – сказала она. – Мы все‑таки проиграли.

– То есть нам уже точно надо съезжать?

– Ага. Штат выиграл. Нас вышвыривают с пляжа.

В следующие выходные состоялась большая вечеринка, а еще вернулся Ник. Все жители пляжа собрались в «Желтой подводной лодке» – домике, где жили Трэфтон, Вуди, Шейн и Клайд. Играл «Блю Джус», группа Трэфтона и Клайда, и все танцевали. На Сандре была зеленая шелковая бандана и белая мини‑юбка, а выше пояса – ничего. Я наблюдал, как она танцует, и сравнивал ее подергивания с плавным ритмом Папайи и ее длинными, тяжелыми, как бананы, веками. Даже груди Папайи, такие округлые и пышные, ничем не напоминали «торпедки»

Сандры.

Я съел хот‑дог, а Ник, голый до пояса, установил гриль для барбекю. Его лицо и шея были красными, а все тело – совсем белым.

– В жизни то и дело приходится под что‑то подлаживаться, – сказал он. – Помнишь, я говорил, что ты должен быть к этому готов?

Я кивнул.

– Так вот, именно такие случаи я и имел в виду. А это только начало, – добавил Ник. – Понятно?

– Ну да, это как когда вовсю светит солнце, и ты едешь кататься на лыжах, а к полудню начинается снег и жуткий холод. И надо под это подстраиваться, – сказал я.

Брови Ника поползли вверх, и он воздел руки к небу.

– Прямо в яблочко! – отметил он.

Я отошел, пока он не припомнил мое вранье про катание на скейте. Увидел маму – она танцевала с нашими соседями, Уилером и Мэгги. Неподалеку отплясывали Сандра с отцом.

Ближе к вечеру ветер улегся, и океан совершенно разгладился. Мы с отцом пошли покататься на досках. Волны были маленькие, и никто, кроме нас, не вышел на серфинг.

– Ну что, Оллестад, твоя мечта сбылась.

– Это какая же?

– Я купил вам с мамой дом в Палисейдс, и по чертовски хорошей цене, Оллестад.

– Как раз вовремя! А бассейн там есть?

– Нет, бассейна нет.

– Ну и ладно. Зато я смогу кататься на велике и хоть каждый день ходить в гости к друзьям.

– Точно. Но ты будешь скучать по старому доброму пляжу Топанга. Ведь ты здесь родился…

Я посмотрел на задние склоны волн, затем взгляд мой скользнул по песчаной насыпи у дома Бэрроу – нашему роллердрому. По пляжу бежали стайки собак, Санни неслась за палкой, возле косы Кэрол выгуливала на поводке свою ламу, Джерри выделывал кренделя на велосипеде‑внедорожнике, и повсюду льнули друг к другу танцующие тела, словно парашюты, то поднимавшиеся, то опускавшиеся в такт музыке.

Отец положил руку мне на плечо, и мы вместе смотрели на Топанга‑Бич – в последний раз. Появились волны, и он сказал, чтобы я не терялся. До самой темноты мы катались на волнах, похожих на цветные стеклышки, подсвеченные оранжевым светом заходящего солнца.

 

Глава 19

Я прикинул, что проще…

 

…всего спуститься по склону, идущему от большого дерева. Он был не такой скользкий, как воронка в дальней части ската, где лежал отец. Я опустился на карачки и велел Сандре последовать моему примеру.

– Упрись палкой в снег, – сказал я. – Втыкай ее каждый раз, как начнешь скользить.

Одной рукой я поддерживал Сандру, подложив ладонь под ее кожаную подошву. В другой руке у меня была палка, и я провел ею по склону, проверяя первые сантиметры спуска. Сандра все еще жалась к скату, как саламандра.

– Все нормально. Тихонечко ползи ко мне, – позвал я.

Она перестала цепляться и рухнула прямо на мою вытянутую руку. Палка выскочила из снега, и мы оба заскользили вниз. Я вонзился в снег носками кед и обеими руками. Падение замедлилось, и я смог удержать ступни Сандры плечом и боковой частью головы. К счастью, снег был мягким, и мне удалось вернуть нас в стабильное положение. Я не мог понять на ощупь, осталась ли палка у меня в руке, и только посмотрев, убедился, что она на месте.

– Опирайся на палку, будет легче! – сказал я. – Не надо вытаскивать ее из снега полностью.

– Так тяжело! У меня странные ощущения, Норман, – поделилась Сандра. – Может, я схожу с ума?

– Нет. Просто держись. Мы почти спустились.

«Сколько же раз отец использовал эту тактику со мной», – подумалось мне.