Опять загадка: смерть Достоевского

Достоевский радостно встретил 1881 год. Всю первую половину янва­ря Достоевский чувствовал себя превосходно, припадков не было, и жена его Анна Григорьевна была счастлива.

Анна Григорьевна – «славнейшая и редчайшая из писательских жен», как назвал ее современник. Эта молодая женщина выдержала все: смерть двоих первенцев, отчаянное материальное положение, в кото­ром постоянно оказывался Достоевский, соединивший непрактичность писателя с безумной страстью игрока. Она была его секретарем и сте­нографом, вела дела с кредиторами. «Она за ним, как нянюшка, как самая заботливая мать ходила... И это было взаимное обожание». И вот наконец-то наступил просвет. После опубликования «Братьев Карама­зовых» пришла к нему поздняя всероссийская слава. После «Пушкинс­кой речи» эта слава достигла апогея. Теперь каждое его появление на страде, в благотворительных концертах и чтениях сопровождалось бес­конечными овациями.

И вдруг...

В ночь с 25 на 26 января, как вспоминала потом Анна Григорьев­на, с Достоевским случилось происшествие: его вставка с пером упа­ла на пол и закатилась под этажерку. «Эта вставка была ему очень дорога, потому что он не только писал этим пером, но и при помощи этой вставки набивал папиросы... Чтобы ее достать, Федор Михайло­вич отодвинул этажерку....Вещь была тяжелая, Федору Михайлови­чу пришлось сделать усилие, от которого внезапно порвалась легоч­ная артерия и пошла горлом кровь...»

И далее все свершится в течение трех дней.

На следующий день 26 января вызывали доктора. После его ухода на­ступило улучшение. Но вдруг в 4 часа дня следует сильное кровотече­ние, и Достоевский впервые теряет сознание. Придя в себя, говорит жене: «Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу ис­поведоваться и причаститься».

После причастия состояние его улучшается, он шепотом разговаривает с детьми и просит жену почитать ему газеты. Ночь проходит спокойно...

И 27 января кровотечение не возобновлялось.

Но 28 января на рассвете он разбудил жену и сказал ей: «Знаешь, Аня, я уже три часа как не сплю и все думаю, и только теперь осознал ясно, что я сегодня умру».

Бедная Анна Григорьевна пытается его успокаивать, но он ре­шительно прерывает ее: «Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие».

Это было Евангелие, которое когда-то подарили ему жены сослан­ных декабристов. И открывая его наугад, он часто гадал на нем о своей жизни.

В темном рассветном зимнем утре она зажгла свечу, и он открыва­ет Евангелие. Святая книга открылась на третьей главе Евангелия от Матфея. «Иоанн же удерживал Его и говорил: "Мне надобно кре­ститься от Тебя и Ты ли приходишь ко мне". Но Иисус сказал ему в ответ: "Не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду"».

И Достоевский очень спокойно сказал жене: «Ты слышишь – "не удерживай". Значит– я умру».

Она, конечно же, пытается успокоить его, но... В одиннадцать часов утра кровотечение возобновилось – он начинает умирать.

В шесть часов вечера, как рассказывала дочь писателя, он позвал к себе ее и сына Федю. Он протянул им Евангелие и попросил вслух прочесть притчу о Блудном сыне. После чего сказал: «Дети, не забывайте никог­да того, что только что слышали здесь. Храните беззаветную веру в Гос­пода и никогда не отчаивайтесь в Его прощении. Я очень люблю вас, но моя любовь – ничто в сравнении с бесконечной любовью Господа ко всем людям, созданным Им...И помните – если бы даже вам случи­лось в течение вашей жизни совершить преступление, то все-таки не теряйте надежды на Господа. Вы – Его дети, смиряйтесь перед Ним, как перед вашим отцом, молите Его о прощении, и Он будет радовать­ся вашему раскаянью, как Он радовался возвращению Блудного сына». В девятом часу началось агония.

Он лежал на диване в своем кабинете – мрачноватой неказистой ком­натке. В окно кабинета была видна Владимирская церковь, прихожа­нином которой он был. Писатель Болеслав Маркевич, заставший его последние минуты, писал:

«Он лежал одетый, с закинутой на подушку головой. Свет лам­пы... стоявшей подле дивана на столике, падал плашмя на белые, как лист бумаги, лоб, щеки и несмытое темно-красное пятно крови на его подбородке... Дыхание каким-то слабым свистом прорывадось из его горла сквозь судорожно раскрывшиеся губы. Веки были прижмурены... Он был в полном забытьи. Доктор... нагнулся к нему, прислушался, отстегнул сорочку, пропустил под нее руку и качнул мне головой. Все было кончено... Я вынул часы: они показывали 8 часов 36 минут».

Весть о его смерти быстро облетела весь Петербург, и на его квартиру началось настоящее паломничество.

Знаменитый А.Ф. Кони (председательствовавший в процессе Веры Засулич) приехал поклониться его праху: «На полутемной, непривет­ливой лестнице дома на углу Ямской и Кузнечного переулка, где в тре­тьем этаже проживал покойный, было уже довольно много направ­лявшихся к двери, обитой обтрепанной клеенкой.

Федор Михайлович лежал на невысоком катафалке, так что лицо его было всем видно. Какое лицо! Его нельзя забыть....Не печать смерти виднелась на нем, а заря иной, лучшей жизни... Я долго не мог ото­рваться от созерцания этого лица, которое всем своим выражением, казалось, говорило: «Ну да! Это так – я всегда говорил, что это должно быть так, а теперь я знаю».

Его похороны превратились в невиданное в русской истории собы­тие. Людское море – тридцать тысяч человек шли за гробом писате­ля, 70 депутаций торжественно несли надгробные венки, 15 хоров участвовало в процессии.

Обо все этом подробно рассказала жена и свидетели его смерти.

Между тем самые загадочные обстоятельства смерти писателя оста­лись ими нерассказанными.

Если бы мы, вслед за Кони, поднялись по полутемной, неприветливой лестнице дома Достоевского на его третий этаж и вошли бы не в квар­тиру писателя, а в квартиру напротив под номером «11», мы узнали бы об удивительных событиях, происходивших здесь именно в те дни, когда умирал Достоевский.