Для бытия знания – доказательства,

Для бытия веры – основания.

Вопрос о беспристрастности или «партийности» историка о взаимоотношении истории и политики тесно соприкасается с большой проблемой взаимоотношений науки и морали. И у той, и у другой есть свои собственные области, которые тем не менее соприкасаются. Наука ставит перед нами цель, а мораль открывает нам средства к достижению ее. «Для того, чтобы найти одну, так же как и для того, чтобы найти другую, нужно постараться полностью освободить свою душу от предубеждения и пристрастия, нужно достигнуть абсолютной искренности»[89]. Бытует представление, что политика беспринципна и аморальна, а история?

Насколько верно утверждение, что «любые научные претензии неотделимы от претензий на власть»? Если у профессионального историка есть научное честолюбие, то совершенно не обязательно, что реализовываться оно будет непременно на научном поле брани. Реализация научного честолюбия может быть весьма прозаична[90].

Этика играет для историка не только «охранно-запретительную» функцию, она еще задает цели исследования. Наука является одним из средств обладания властью, одной из форм контроля (при чем не только интеллектуального) над миром вещей и отношений. Конечная цель науки – установление истины, но на вопрос, что дальше должна отвечать уже этика[91].

В изменяющихся нравственных и идейно-политических условиях с особой остротой встает вопрос об ответственности науки и ученых. Симптоматично в этом отношении то, что один из выпусков журнала «Диоген» за 1994 г. был целиком посвящен теме «социальная ответственность историка». Этот же вопрос оказался в центре внимания в докладе известного венгерского медиевиста Габора Кланицаи «Историк после или почти после XX века», который был прочитан на международном «круглом столе» в Будапеште в мае 1995 г. и вызвал живой отклик ряда специалистов. Чем вызвана повышенная озабоченность современных историков этическими и моральными аспектами нашей профессии? В обстановке растущего и по временам делающегося агрессивным национализма и шовинизма возникают или возрождаются всякого рода псевдоисторические мифы и измышления. Одновременно в условиях нарастающей интеллектуальной безответственности части гуманитариев расшатывается и делается все более проблематичным понятие исторической истины. Неимоверно убыстрившийся и сопровождающийся катаклизмами ход исторического развития грозит утратой исторической памяти и вместе с ней чувства преемственности с прошлым. Кто, как не историк, призван восстанавливать и культивировать историческую память?[92]

С другой стороны, необъективно воссозданная история, поверхностные или субъективные выводы из уроков прошлого - это в большей мере следствие соответствующего социального заказа политики. Как писал известный ученик Н.Кареева В.А.Бутенко: «Историческое безпристрастие вообще идеал, очень трудно достигаемый историками. Но нигде недостаток беспристрастия и партийная односторонность не чувствуются так сильно, как в новейшей истории, когда изучаемый историком момент часто сохраняет еще в его глазах весь жгучий интерес современности. Историк работает под непосредственным влиянием своих личных политических, социальных, религиозных симпатий или антипатий и бессознательно или сознательно искажает истину, не умея, а иногда и не желая подняться на ту вершину высшей справедливости и беспристрастия, которые необходимы для объективного изображения современных явлений или только что отошедшего в область истории ближайшего прошлого».[93] Конечно, историческая наука не обладает иммунитетом от соображений практической полезности. Ранке в к. ХIХ века заявил, что историк должен полностью отстраниться от своего времени. Но в к. ХХ историки пришли к мысли, что полностью этого «отстранения» добиться все же невозможно. Более того, история как наука только обогащается, когда откликается на актуальные проблемы. Другое дело, что историческое сознание всегда должно преобладать над социальной потребностью.

Часто история пишется ad probandum, а не ad narrandum, и автор стремится не столько к истине, сколько к оправданию на том или ином историческом примере своих политических взглядов. В большей степени это характерно для историографии ХIХ века. В качестве примера можно взять историографию французской революции к. ХVIII века, которая очень долгое время на протяжении ХIХ века служила партийным целям. Несправедливо пристрастная оценка событий и людей, односторонний, партийный подбор источников и исторических свидетельств в пользу заранее известных выводов, отвечающих политическим пристрастиям исследователей, десятилетия оставались характерной чертой для трудов по истории Французской революции. Бывает, что должен пройти довольно большой срок прежде, чем политический интерес к тому или иному крупному историческому событию сменится чисто научным интересом.

Всегда существовала и существует проблема внутренних и внешних установок у исследователя. Ни те, ни другие установки сами по себе не гарантируют объективного, беспристрастного анализа. Политика всегда проводилась в чьих-то интересах и во имя чего-то. Научный историзм берется на вооружение политикой практически всегда, другое дело, как используются полученные сведения. Науки об обществе до известной степени политизированы, реальная политика без опоры на общественно-исторические знания вряд ли будет плодотворной. Необходимо уметь соотносить политику с общими закономерностями, не забывая, что общие закономерности выводятся из частных. Для политики исторические закономерности имеют практический смысл только тогда, когда используется опыт, уроки, выявляемые на уровне "частных" закономерностей "конкретных историй" страны, общества, формации.[94]

«Для истории нет хороших и плохих фактов, для нее все факты хороши, когда осмыслены во всей своей глубине и конкретике; в ней нет враждующих партий, в ней все входят в одну партию - в этом и состоит суть исторического взгляда. Поэтому для нее равны церковь катакомб и церковь Григория VII, римские трибуны и феодальные бароны, ломбардская лига и император Барбаросса. История не судья, но адвокат; судьей она стать не может без того, чтоб не стать несправедливой, не смешать мысль с жизнью, не подменить логические суждения симпатиями и антипатиями чувства».[95]

В этой связи встает вопрос о сочетании субъективности и объективности в истории. Что такое принцип исторического объективизма? Это требование изображать историю как она есть, не идеализировать, не приукрашивать или, наоборот, не сгущать краски. Объективизм не требует все сводить к материализму, не требует игнорировать идеальную сторону там, где она есть. «В теоретическом отношении своем к окружающим нас явлениям мы должны быть свободны от всяких утилитарных соображений и эмоциональных влияний: в этом заключаются объективизм и реализм науки».[96] Но есть и другой подход: «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Национальные, религиозные, политические, сословные, личностные, партийные и т.д. пристрастия часто вторгаются в область науки. Ни один исторический труд, какова бы ни была установка автора, не гарантирован от субъективности, другое дело, что не приемлем сознательный субъективизм.

Двойственный характер внутренних и внешних установок историка проявляется и в расколе рынка сбыта продукции историков. С одной стороны – рынок академический, профессиональный, с другой – рынок широкой публики. «Двойной рынок является выражением двойной реальности профессии, специализирующейся на выполнении социальной функции»[97]. Как писал по этому поводу Пьер Бурдье, есть научная история и мемориальная история. Первая является критическим исследованием и предназначена для профессионалов, последняя предназначена для широкой публики, для «управления коллективной памятью через участие <…> в торжествах по случаю памятных дат»[98]. Опасность здесь в том, что массмедиа могут оказать влияние на научное мнение, в том, что человек, получивший признание на рынке мемориальной истории, будет стремиться делать карьеру на рынке профессиональной истории.

Можно ли, изучая прошлое, «забыть» о современности?

(Прошлое и современность в сознании историка)