Для меня жить в России – это уже первый шаг к спасению

И вот, поскольку я пришел к Православию через Россию, то первый этап для меня – знакомство с Россией. Было ощущение, как будто что-то физически изменилось внутри меня. Но это только первый этап, преддверие. А потом второй этап начался, когда Василий Петрович пригласил меня идти глубже, идти дальше. И вот когда у меня была та внутренняя улыбка в ответ на его слова, ощущение «надо же!» – это было ощущение, что я иду уже во внутренний круг России. Для меня Православие связано с Россией. Может, это покажется кому-то неправильным, но для меня Россия – это Святая Русь. У меня такое ощущение, что для меня жить в России – это уже первый этап к спасению. Про других людей не могу ничего сказать, а для меня это так. И поэтому, входя в Православие, я не чувствовал себя чуждым этому, поскольку я уже чувствовал, что Россия для меня как будто родная мать. И если она как родная мать – это не значит, что я люблю всё, что вижу в России, но… Она как будто говорит: «Хорошо, Джеймс, иди ко мне». Поэтому, когда я начал бывать на службе, для меня это воспринималось как что-то естественное. А потом, когда я начал служить в Оптиной пустыни, где детский лагерь (я пою там на клиросе), то это был как будто еще один шаг внутрь, еще один круг. Как матрешка – с каждым разом продвигаемся глубже.

Отец Георгий: А как отнеслись ваши родные к тому, что вы, во-первых, переехали в Россию, а во-вторых, стали православным?

Джеймс Эванс: Для родителей трудно, когда сын уезжает жить в другой стране. Но они открыто смотрят на жизнь. Они понимают, что если я это делаю, то это не от легкомысленности.

И еще: католики, на самом деле, немножко не понимают вот чего. Католики считают, что они как будто родные братья Православию. Они считают, что всякие протестанты – это еретики. Но они более спокойно смотрят на Православие, чем Православие смотрит на католиков. Я говорю про обычных людей. Я не говорю, что они правильно понимают ситуацию, но так они смотрят. Как смотрят священники – это другое дело.

В этом плане маме очень спокойно. Тем более что она знает, что я пою. И конечно, ей хорошо от того, что ее сын близко к Богу. Это то, чего она всегда хотела. Но в Англии это как-то не очень получилось. А вот в Православии эта близость осуществилась. И она растет, когда я живу здесь, в России, и пою в храме.

Отец Георгий: Мама приезжала к вам в Россию, была ли на ваших службах?

Джеймс Эванс: Нет, она приезжала только один раз, и это было до того, как я стал православным. Похоже, что моим родителям Россия не стала близка в душе. Это странно, потому что я к ней близок. Но Россия не для всех. Мама была со мной один раз – я ее пригласил на греческую православную службу в Англии, недалеко от ее дома. Но там маленькая община, мало людей. Ей спокойно в ее католическом храме, поэтому она остается там. Но я думаю, что она уважает мое решение. Может быть, у нее есть какие-то небольшие негативные ощущения из-за того, что я оставил католицизм, но она никогда не ссорилась со мной из-за этого.

Отец Георгий: Джеймс, довольно много людей из России уехали на Запад, и в Англию в том числе, особенно в 1990-е, когда был кризис. И многие ехали на Запад с открытыми глазами, ожидая, что увидят там некую продвинутую цивилизацию, особенно высокую культуру. Кто-то там, возможно, находил то, что искал, кто-то разочаровывался, а кто-то даже возвращался. Но, конечно, такое движение из России на Запад было. А вы, получается, двигались в обратном направлении. И я хотел спросить у вас: при сравнении того, что вы видели в Англии, с тем, что вы видите в России, что больше всего отличает нас по менталитету?

Начинаешь смотреть другим взглядом и думать: “Такое ощущение, что это на Западе что-то не так”

Джеймс Эванс: Я помню, как к нам приехала в 1989 году та группа школьников. Они приехали из Советского Союза и большими глазами смотрели, какие в провинциальном английском городе полные полки техники в магазине. Я приехал в Россию в том же году и увидел пустые полки. Поэтому я чувствовал себя пришедшим из мира, где внешне всё было. Мы считали, что мы всё правильно делаем, что у нас есть превосходство, наверное, не только экономическое, а и в чем-то большем. Трудно не впасть в эту прелесть, когда у тебя вроде бы всё получается. А еще тут в 1990-х годах был расцвет коррупции. И вот поначалу у меня было это ощущение, что я из страны демократии, что мы всё как-то правильно делаем, а здесь коррупция… А потом начинаешь смотреть другим взглядом и думать: «Такое ощущение, что это на Западе что-то не так. Что-то немножко не так в Англии, в Америке. Хотя здесь тоже что-то немножко не так, в России, но что-то безумно красиво. Определить, что это, – очень трудно».

Оптина пустынь

Поделюсь своим самым ярким впечатлением. Я уже несколько лет в Оптиной пустыни летом участвую в детском лагере и пою на клиросе. И мне так резко бросается в глаза контраст: в Англии до сих пор стоят голыми стены монастырей, которые закрыл Генрих VIII в 1540-х годах по всяким ложным причинам, убил всех, кто не хотел подчиниться, аббатов, настоятелей монастырей. И эти стены до сих пор стоят заброшенные. В России закончился коммунизм – и сразу идет процесс восстановления духовной жизни. Я не могу оценить, хорошо ли, правильно ли, но я вижу: процесс идет, я вижу восстановление. И я чувствовал дух средневековья. Не в плохом смысле, а в смысле преемства. Так в России, в Оптиной. А в Англии что? Ну, там есть какие-то места, где маленькие общины есть, монастыри. Но в общем-то Англия стала страной без этого. Вот Наполеон называет англичан «shopkeepers» – «народ продавцов». Как будто в Англии стало что-то отсутствовать. И действительно чувствуешь: что-то отсутствует. И почему до сих пор Англия не может начать восстанавливать свою естественную духовную жизнь? Не все люди должны жить в миру. Я сам не монах, хотя живу довольно простой жизнью, но я живу в миру. Но странно, что до сих пор в Англии никто не восстановил те монастыри. Она пока не разобралась со своим прошлым. А Россия, хотя имеет много проблем, как будто снова соединила вот эти порванные нити – значит, что-то у нас в России получается.

Отец Георгий: Вы напомнили мне один случай, произошедший, когда я впервые оказался в католической стране, в Австрии. Я приехал по приглашению католической стороны – это была небольшая конференция, где православные излагали православный взгляд на вопросы, а католики – католический. Мы были у них в гостях, они были принимающей стороной, и в первый же вечер они повезли нас в ресторан, который находился в помещении бывшего монастыря. Я был шокирован. Это было больше десяти лет назад, и у нас в то время тоже можно было найти бывшие храмы, бывшие монастыри, еще не переданные Церкви. У нас таких оставалось очень немного, и мы их воспринимали как нашу боль: святое место в поругании, и мы еще не смогли добиться его возвращения и восстановления. И если бы ко мне приехали гости из католического мира – мне бы даже в голову не пришло повести их в бывший храм, чтобы там поесть. Фактически эти бывшие храмы, которые перестали быть храмами, бывшие монастыри, в которых исчезла жизнь, – это символ упадка, символ народной ошибки. А с их стороны это воспринималось как что-то нормальное. И это одна из тех вещей, которые мне трудно понять в западном осознании, – то, что, не имея того болезненного опыта, который был здесь, в России, когда у нас насильственно обрывались все связи с прошлым, люди Запада сами утратили свое прошлое и даже не переживают об этом.