Большакова О.В. Парадигма модернизации в англо-американской русистике (Российская империя) // С. 139-157

Теория модернизации долгое время являлась одним из ведущих аналитических инструментов исторических исследований России на Западе.

…Что собой представляли эти идеи, как они реализовались в исторических исследованиях, ка­кие возражения вызывали у западных специалистов-историков и по­чему, наконец, что нового они давали для понимания истории Рос­сии, — все эти вопросы являются предметом рассмотрения в обзоре. … Существенной чер­той этих исследований был их универсализм, т.е. развитие общества рассматривалось в них как всеобщий, универсальный и неизбежный процесс, имеющий одни и те же закономерности и этапы (стадии) развития для всех стран и народов. При этом образцом, «моделью», к которой должны стремиться все страны, признавалось современное индустриальное общество, сложившееся в государствах Западной Ев­ропы и США.

… Поворотным пунктом стали прошедшие в 1955 г. в США конференции «Преемственность и изме­нения», материалы которых были опубликованы через несколько лет в фундаментальной коллективной монографии «Трансформация рус­ского общества».

…Таким образом, Россия, которую в 40-е годы западные специалисты считали «особым обществом тоталитарного типа», была включена в категорию стран, проходящих стадию индустриализации. Это открывало путь к исследованию общих черт, а не отличий в истории России и Запада.

… По мнению редактора тома американ­ского историка и социолога Сирила Блэка, решение самодержавного правительства освободить крестьян открыло новую эпоху в социаль­ной истории России, поэтому для изучения ее эволюции 1861 год важнее, чем год 1917.

…Характер этого движения и достигнутые результаты приводят С.Блэка к заключению, что в целом Россия «во многих отношениях шла по тому же пути, что и модернизировавшие­ся ранее общества» Западной Европы.

Однако основное внимание авторов сосредоточено все же на особенностях «русского варианта» модернизации, которые обуслов­лены несколькими взаимосвязанными обстоятельствами. Это, во-первых, экономическая отсталость и оборонительная позиция Рос­сийской империи по отношению к более модернизированным обще­ствам Западной и Центральной Европы; во-вторых, — доминирующая роль государства, которое пронизывало буквально все аспекты жизни общества, и, наконец, особые, характерные именно для России «че­ловеческие отношения и ценности».

Подведя итоги проведенным исследованиям, С.Блэк в своем «Заключении» представил обобщенную российскую модель модерни­зации. Влияние более развитых стран в том, что касалось военных технологий, культуры и образа жизни, представлений об устройстве общества, ощущалось в России уже в XVII в., пишет автор. Предпри­нятые в начале XVIII в. Петром I преобразования имели своей целью усиление государственной власти и защиту «традиционного образа жизни» перед лицом требований эпохи, в условиях соревнования со странами Западной Европы, когда неудача могла означать нацио­нальное поражение. Это была первоначальная, «оборонительная» и поверхностная, фаза модернизации.

Благодаря Петровским реформам Россия на долгие годы обес­печила себе стабильное положение в ряду великих европейских дер­жав. В эпоху, когда сельское хозяйство и торговля были основными источниками благосостояния, Россия, имевшая самый низкий в Ев­ропе доход на душу населения, все же могла с помощью концентра­ции ресурсов в руках государства относительно успешно отвечать на внешний вызов ее безопасности.

Однако к середине XIX в. ситуация значительно обострилась, главным образом из-за произошедшего в Европе промышленного переворота. В этих условиях поражение отсталой в военном и эконо­мическом отношении России в Крымской войне (1853—1856) «перед лицом объединенных англо-французских сил» было закономерным. Но из поражения был извлечен урок, и правительство начало серию крупномасштабных реформ, первой из которых стала отмена крепо­стного права. … Однако наследники Александра, не обладая его даль­новидностью, не смогли преодолеть давление «корыстных интересов» своего окружения, «тяжкий груз традиций» и продолжить его рефор­маторский курс.

Тем не менее к 1890-м годам Россия созрела для того, чтобы совершить беспрецедентный экономический рывок, обогнав по тем­пам промышленного роста большинство передовых стран. Но при этом «динамичный рост» не распространился на другие сферы обще­ственной жизни, где господствовала «система ограничений», и соци­альные последствия индустриализации не заставили себя ждать. Со­циальные напряжения и дисбалансы в начале ХХ в. резко возросли, что вылилось в революционные возмущения 1905—1907 гг. Последние 20 лет перед революцией 1905 г. действия прави­тельства характеризуются «сочетанием экономической смелости и политической осторожности», что очень напоминает, по мнению С.Блэка, политику Японии и Турции в ранних фазах их модерниза­ции. Он отмечает, что российская модель модернизации обнаруживает много общих черт с Турцией, Ираном, Японией и Ки­таем, отличаясь при этом не только от Запада, но и от современных только что освободившихся от колониального гнета молодых госу­дарств Азии и Африки. ….

Все запоздалые модернизаторы испытывали давление междуна­родной конкуренции, указывает С.Блэк, но для России середины XIX в. это ощущение усиливалось тем обстоятельством, что она «име­ла длительную традицию национального величия». Один из авторов сборника Теодор фон Лауэ также отмечает «чрезвычайную чувствительность» России к любым угрозам ее мощи — в первую оче­редь из-за ограниченности ресурсов. В последние 100 лет, пишет ис­следователь, история России представляет собой уникальный опыт «слаборазвитой страны, которая претендовала на статус великой дер­жавы (или великой державы, которая оказалась слаборазвитой стра­ной)».

Западные ученые постоянно указывали на бедность и экономи­ческую отсталость России как главные факторы, обусловившие осо­бенности ее перехода к современному индустриальному обществу. Большую роль в теоретическом осмыслении этих проблем сыграла концепция «относительной отсталости» Александра Гершенкрона, разработанная им главным образом на российском материале.

Выходец из России Александр Гершенкрон приехал из Европы в Гарвард после войны. Будучи в большой степени «интеллектуаль­ным одиночкой», он относился с предубеждением к крупномасштаб­ному теоретизированию и старался избегать термина «модерниза­ция», предпочитая говорить об «индустриализации» или даже «вестернизации» отсталых стран …

Как пишет А.Гершенкрон, в русской истории сложилась «лю­бопытная повторяющаяся модель развития»: военные интересы госу­дарства побуждали правительство предпринимать экономический рывок, в ходе которого основные тяготы ложились на крестьянство. Таким образом, закрепощение русского крестьянства, по Гершенкрону, было неразрывно связано с экономическими интересами страны. Через несколько лет тяжкого давления рывок иссякал, и «ис­тощенное население медленно восстанавливало силы». Во­енной необходимостью была продиктована и крестьянская реформа 1861 г., которую автор, при всех ее недостатках, считает основной предпосылкой последующего промышленного роста. Условия для него созрели лишь к началу 1890-х годов, и в новом экономическом рывке присутствовали уже «европейские черты». И хотя правительст­во предприняло ряд реакционных мер с целью пересмотра великих реформ, новое закрепощение крестьянства, по словам Гершенкрона, в те годы уже не являлось «делом практической политики», да и не было нужды в этой мере. Проведенные при Александре III реформы дали бюрократии достаточную власть для изъятия налогов у крестьян. Фискальные функции, которые раньше выполнял институт крепост­ного права, теперь с успехом могли осуществлять государственные учреждения.

Указывая на слабое развитие внутреннего рынка и другие ано­малии в экономике страны, Гершенкрон тем не менее не считал, что они должны были спровоцировать неразрешимые социальные кон­фликты. «Если бы не война», полагал он, Россия продолжала бы идти по пути прогрессивной «вестернизации». ….Позицию «пессимистов», настаивавших на неизбежности рево­люционного разрушения царского режима, представляет в сборнике Теодор фон Лауэ. Эмигрант из Германии, он учился в Колумбийском университете и подготовил на английском языке работу, посвящен­ную взглядам и деятельности С.Ю.Витте. Т. фон Лауэ неоднократно отмечал, что либерально-конституционный путь развития в России не имел шансов на успех, поскольку высокие темпы индустриализа­ции были чреваты социальным взрывом, а самодержавие было неспо­собно предотвратить его. Революция была неизбежна, и война, счи­тал фон Лауэ, не меняла в корне ситуацию, поскольку даже в мирное время неразвитый городской сектор экономики и узкая «европеизи­рованная» прослойка элиты не могли противостоять массе «неевропеизированного» крестьянства и ассимилировать политически отста­лые нерусские народности. Детерминистский подход Т. фон Лауэ от­личается жесткостью оценок. Он абсолютизирует роль государства в управлении экономикой страны, подчеркивает насильственный ха­рактер индустриализации, навязанной «извне», не видит и не допус­кает существования внутри страны сил, способных к созидательной деятельности «снизу». В своих выводах он пошел значительно дальше Блэка и Гершенкрона, утверждая, что Россия могла преодо­леть отсталость только путем революции «сверху», и в этом отноше­нии Ленин и Сталин являлись наследниками Витте.

….Известный американский историк русского происхождения Н.Рязановский склонен подчеркивать скорее сходства, нежели раз­личия между Россией и Европой, полагая, что такой подход поможет лучше понять историю России XIX в., и в этом он обнаруживает пре­емственность с позицией русских историков — эмигрантов первого поколения. Не отрицая полезности теории модернизации, он указы­вает на то, что существуют и иные точки зрения и классификации. Так, если с позиций теории модернизации Россия и США полярны, то при сравнительном изучении истории культуры обе страны оказы­ваются на периферии культурного мира. А сравнение процесса ста­новления двух гигантских стран выявляет много общих черт: освое­ние американцами Запада может быть уподоблено продвижению рус­ских в Сибирь.

…В 70-е годы «классические» теории модернизации, претендую­щие на универсализм экономических рецептов процветания для сла­боразвитых государств и сводившие развитие человечества к прогрес­су технологии и экономики, были вытеснены теориями, стремивши­мися учитывать своеобразие историко-культурного облика стран и придававшими большее значение факторам неэкономическим, преж­де всего роли национальных традиций.

Сравнительно-исторические работы 70—80-х годов видного американского историка Марка Раева отражают смещение интереса от экономических аспектов модернизации к ее культурной стороне. Раев уточняет и корректирует представления о российской модели модернизации, ее истоках и парадоксах. Общеевропейский контекст позволяет автору достичь необходимой глубины и детально­сти в выявлении интеллектуальных предпосылок модернизации в Ев­ропе, и в том числе в России. Он доказывает, что российский вариант развития в XVIII — начале XIX в. представлял собой наиболее типич­ную европейскую модель.

Унаследованная от западноевропейского камералистского аб­солютизма инициативная роль государства в реформировании стра­ны, пишет М.Раев, была двойственной по своей природе, обусловли­вая проведение двойственной политики, — и это особенно заметно в законодательстве эпохи великих реформ. Он отмечает, что русское самодержавие одновременно и «продвигало модернизацию, и усили­вало политическое и культурное подавление», что в итоге не только привело к революции, но и создало благоприятные условия для дик­татуры.

…Этот кризис был связан с критикой линейной теории прогресса и поиском новых концепций социальной эволюции. Теоретики «за­висимого развития», стремясь найти объяснение механизмам тормо­жения в отсталых странах, изучают модель «развивающихся обществ» как социального синдрома, чреватого серьезными кризисами.

В русле этих представлений написана работа видного британ­ского историка и социолога Теодора Шанина «Россия как развиваю­щееся общество», которая оказала серьезное влияние на запад­ные и отечественные исследования 80-х — начала 90-х годов. В книге предложена всесторонняя глобальная модель развития на примере России XIX — начала ХХ в., которая, по мнению автора, «стала пер­вой страной, где материализовался социальный синдром, получив­ший впоследствии название «развивающегося общества». Шанин от­рицает понятие линейного развития, присущее как марксистской, так и либеральной теории, и создает совершенно иную модель, которая не сулила России блестящих перспектив в будущем, даже если бы не было «великих потрясений» начала ХХ в.

В России рубежа веков, пишет он, впервые была поставлена под сомнение универсальность западноевропейского опыта для ос­тального человечества: «Решительное вмешательство, предпринятое государством в германском духе... породило к началу ХХ в. в России вовсе не вторую Германию, а разрушительный экономический и со­циальный кризис, военное поражение и, наконец, революцию 1905— 1907 гг.». Автор выдвигает идею о существовании «параллельных обще­ственных форм» — «иных» крестьянских миров, мало соприкасаю­щихся с «городским» миром и живущих по собственным законам. Главной особенностью и источником самобытности России, в интер­претации Шанина, была исконная несовместимость крестьянского уклада с требованиями «прогресса».

Крестьянство, считает автор, нельзя рассматривать с позиций общепринятой глобальной историософской схемы, т.е. как социаль­ное явление, обреченное прогрессом на полное исчезновение. Изуче­ние крестьянства как «параллельной реальности», которая не являет­ся ни рыночно-капиталистической, ни государственно-плановой, «бросает вызов», по выражению Шанина, «идее общественного еди­нообразия, а также универсальной логике анализа общества», соглас­но которой мир делится на «современный» и «отсталый».

… Как пишет специалист по истории России Петровской эпохи Дэ­ниел Кларк Во, даже в эпоху своего расцвета в 50—60-е годы теория модернизации не удовлетворяла ученых. Ее серьезно критиковали за отсутствие историчности, за наличие идеологических ценностных суждений, за претензию на знание того, что «хорошо» и что «плохо» для человечества, наконец, за «европоцентризм». Специалисты в об­ласти социальных наук, видя невозможность применения теории мо­дернизации к изучению целого ряда обществ и стран, пытались найти иные, не европейские «модели» развития.

…. Как и любая дру­гая теория, претендующая на объяснение исторического процесса, парадигма модернизации имеет свои возможности и пределы. Она хорошо сочеталась с государственническим подходом, присущим по­литической и институциональной истории, но оказалась несовмес­тима с социальной историей, которая заняла ведущее место в англоя­зычной русистике к началу 80-х годов.

Предмет интереса этой дисциплины — исследование социаль­ных слоев и групп Российской империи и присущих им культурных моделей, изучение «внутренних» факторов структурного и культур­ного характера в противоположность «внешнему вызову», который, согласно теории модернизации, стимулировал исторический процесс в России. Для социальной истории характерен взгляд «снизу», и, со­ответственно, инициативная роль государства в процессе трансфор­мации страны и «высокая» политика выпадали из предметного поля науки. Избегая употребления термина «модернизация», социальные историки предпочитали говорить о социальном «сдвиге» и исследо­вать такие его параметры, как развитие образования и книжной куль­туры, изменения в положении женщины и в образе жизни разных социальных слоев.

Консерватизм крестьянского менталитета, община и деревен­ская культура, политическая логика коллективных действий, воздей­ствие местной социальной структуры на проекты административных реформ, внедрение властных отношений в различные социальные и культурные структуры — углубленное исследование этих тем показы­вало, что «само понятие "современное" развитие и связанные с ним задачи, стоявшие как перед империей, так и перед Советами, не со­стыковывались с основными компонентами социокультурных реалий России». Выдвинутый в конце 80-х годов тезис об относи­тельной самостоятельности губернской администрации также опро­вергал традиционное представление сторонников теории модерниза­ции о том, что государству принадлежала главная роль в стимулиро­вании промышленного развития. Оказалось, что идеологические ус­тановки и реализация государственной политики в России рубежа веков в большой степени зависели от конкретных условий того или иного региона.

Обостренное осознание значимости своей дисциплины застав­ляло социальных историков настороженно относиться к теории мо­дернизации, которая угрожала свести историческую профессию к простому сбору фактов в подтверждение готовой объяснительной схемы, — перед глазами у них был печальный опыт официальной со­ветской историографии.

…. Он говорит о необходимости пересмотра старых представлений и аналитических инструментов, таких, например, как па­радигма «Россия и Запад».

В своих интерпретациях социальной эволюции России, пишет М.Конфино, историки склонны подчеркивать «отклонение» от не­коего европейского «нормального» типа. В современном историогра­фическом дискурсе этот «нормальный тип» обычно имеет прямое от­ношение к парадигме «Россия и Запад», в которой «Запад» ясно не определен. Это мифический идеализированный «Запад», которому на деле не соответствует ни одна из европейских стран, пишет Конфино. Парадигма «Россия и Запад» глубоко укоренилась в современном ис­торическом мышлении. С ее помощью находят различия и противо­положности между Россией и так называемым «Западом», и в резуль­тате возникает набор причудливых и «неудобных» черт. Демонстри­руется, что Россия была просто «отклонением» от «нормального» за­падного пути, и это служит объяснением ее «неправильного» и пол­ного коллизий исторического развития. Господствующей точкой зрения в западной историографии, указывает М.Конфино, остается представление, что «все в России было не так, как положено». Этот «нормативный нонсенс вырастает до подтверждения чаадаевского синдрома — что Россия явилась на свет служить отрицательным при­мером остальным народам». Многие историки продолжают считать, что именно резкие отличия России от европейских держав и явились причиной падения империи.

Действительно, проблема «Россия и Запад» должна стать «темой исторического исследования, а не исследовательским инструментом», — пишет американская исследовательница Джейн Бербанк. Однако она по­лагает, что чрезвычайно трудно избавить историю России от сравнений с Западом, в особенности в варианте «догоняющего развития», поскольку эти сравнения были (и остаются) составной частью русской культуры. Го­сударственные и общественные деятели императорской России «строили собственные версии идеального "Запада" как эталона, к которому должна стремиться страна». С точки зрения Дж.Бербанк, формирование образа «Запада» как основы для модернизаторских проектов и образа «России» как объекта реконструкции являлось важной детерминантой в истории императорской России. «Воображаемый "Запад" стал моделью или анти­моделью для воображаемой "России", и эта бинарная оппозиция отрезала возможность иных культурных проектов», — пишет автор.

В размышлениях Дж.Бербанк звучит современная антипатия к противопоставлениям, на которых строилось научное мышление XIX в. Углубленное изучение исторических реалий привело совре­менных западных исследователей к заключению, что бинарная мо­дель несет в себе серьезные искажения, что различия и контрасты не были столь резкими и не могут служить адекватным инструментом для анализа прошлого. Именно поэтому присущая парадигме модер­низации дихотомичность (традиционный — современный, город — деревня, государство — общество и т.д.) воспринимается в наступив­шем новом веке как анахронизм.

…Тем не менее было бы упрощением сказать, что сегодня теории модернизации и развития полностью отвергнуты англо­американской исторической русистикой. … В рамках проблемы «европеизации» или «вестернизации» Рос­сии по-прежнему дискуссионной остается интерпретация Петров­ской эпохи, что обусловлено значением этого периода для понимания всей последующей истории России. Современный взгляд предлагает учитывать пределы понятия «модернити» при изучении культуры России конца XVII — начала XVIII в. Как пишет Д.К.Во, «модернити» является всего лишь концепцией, изобретением человеческой мысли и никогда не существовала в реальности. В сознании людей и в куль­туре России Нового времени наряду с «европейскими» чертами со­хранялось все многообразие «традиционных» компонентов.

… С точки зре­ния этих представлений парадигма модернизации не является реле­вантной для изучения истории, однако она продолжает сохранять свою притягательность, и не только потому, что слишком велико ис­кушение иметь всеобъемлющую теорию, которая объяснит все исто­рические процессы и поможет найти закономерности, управляющие ходом истории. Причины коренятся не только в извечной человече­ской тяге найти простые ответы на сложные вопросы, они лежат го­раздо глубже. Не стоит забывать, что ориентация на эталон, напри­мер, составляет одну из сущностных характеристик человеческого мышления, а целеполагание является важнейшей составляющей вся­кой полноценной человеческой личности.

Рязанов В.Т. Реформа 1861 года в России: причины и исторические уроки // Вестник санкт-петербургского университета 2011. Сер. 5. Вып. 2, с. 3-17.

 

Обострение кризиса крепостничества как института социального принуждения и бесправия крестьян усиливало необходимость проведения Реформы, отражая нарас­тание давления снизу. Особенно оно стало приобретать угрожающий характер после Отечественной войны 1812-1815 гг. С 1826 по 1861 г. в стране было зафиксировано 1186 выступлений крестьян, но в последние годы этого периода ситуация приобрела по-настоящему острый характер, ее можно не без основания определить как предрево­люционную. Если за 1856 г. произошло 66 крестьянских бунтов, то за 1859 г. — уже 797. Имея в виду данное обстоятельство, легко понять смысл четко сформулиро­ванного предостережения Александра II, сделанного им на встрече с предводителями дворянства в Москве в 1856 г. после вступления на престол: «... Гораздо лучше, чтобы это (отмена крепостного права. - Д.) произошло свыше, нежели снизу».

…Дискуссионным остается вопрос о том, насколько кризис крепостничества как си­стемы хозяйствования стал непосредственной, а для кого-то и главной причиной, по­будившей власть сделать выбор в пользу отмены крепостного права.

При научном обосновании наступления экономического кризиса крепостнической системы в конце первой четверти XIX в., как правило, выдвигаются два главных ар­гумента. Во-первых, приводятся данные о растущей задолженности помещиков. Дей­ствительно, с 1823 до 1859 г. она возросла с 90 до 425 млн рублей, т. е. увеличение произошло почти в пятикратном размере. В залоге находилось 7,1 млн крепостных, или 66% от их общего числа (в 1823 г. - 2,2 млн человек, или 20%). Считается, что такой рост задолженности отражал снижение доходности от ведения помещичьего хозяйства и косвенно подтверждал падающую их эффективность.

Однако при объяснении роста задолженности помещиков следует учитывать и дру­гое обстоятельство. Дело в том, что для помещиков при залоге имений был установлен льготно-низкий процент (4-5% годовых) с длительным сроком выплаты (до 37 лет).

Это приводило к тому, что помещики брали ссуды под залог поместий и затем могли их использовать в целях получения дохода от перекредитования по рыночной ставке процента. К тому же, по некоторым оценкам, стоимость только недвижимого имуще­ства помещиков в 1859 г. составляла 2,1 млрд. рублей, что почти в 5 раз превышало сумму долга. Такое соотношение долга и собственности нельзя считать критическим. Поэтому рост задолженности следует трактовать не столько как признак снижения эффективности самой крепостной организации хозяйства, что с неизбежностью опре­делило бы заинтересованность помещиков в отмене крепостного права, а этого как раз в значимых масштабах не наблюдалось, сколько как следствие роста избыточного и паразитического потребления дворянского сословия, непропорционального развитию сельского производства.

Что же касается предположения о падающей доходности самих помещичьих хо­зяйств, то оно также может быть оспорено. Об этом свидетельствует увеличение с начала XIX в. и вплоть до Реформы числа барщинных крестьян. Если в начале века их было 56%, то к отмене крепостного права их доля возросла до 71,5%. Еще боль­ший удельный вес барщины приходился на черноземные и степные губернии, которые выступали основными поставщиками товарного зерна. Если бы барщина как наиболее классический образец крепостного хозяйства не была выгодна помещикам, то они бы закономерно переводили крестьян на оброчные отношения с принесением дохода кре­стьянами от побочных форм деятельности. Тем более что за 1801-1860 гг. доходы от каждого оброчного крестьянина, по оценкам исследователей, возросли на 70-90%.

Во-вторых, экономический кризис крепостной системы хозяйства связывают с оче­видными преимуществами экономических стимулов юридически свободных работников в сравнении с трудом принудительным и с ограниченными материальными стимула­ми. На примере хозяйственной деятельности отдельных поместий разными авторами приводились соответствующие расчеты. Так, по оценке Н. Г. Чернышевского, вольно­наемный работник производил в день в 3 раза больше, чем крепостной на барщине. По оценке экономиста-статистика К.И.Арсеньева, крепостной крестьянин про­изводил продукции вдвое меньше, чем работник, освобожденный от уз принуждения.

Однако с определением эффективности крепостного труда не все так просто. Имеют­ся расчеты, согласно которым при сопоставлении хозяйственной деятельности помещи­чьих крестьян и менее закрепощенных казенных крестьян оказывалось, что последние производили сельскохозяйственной продукции в 1,5 раза меньше.

Более существенное значение для оценки возможностей развития крепостного хо­зяйства имеет обращение к общим результатам развития сельского хозяйства в до­реформенный период. Они не подтверждают вывод о наступлении глубокого кризиса производства. В 1873 г. официальная комиссия, учрежденная для исследования про­изводительности труда в сельском хозяйстве, опубликовала данные о сборе хлебов в европейской части России (без Польши и Финляндии). Эти данные показывают, что сбор зерновых с 1800 г. до начала проведения Крестьянской реформы имел тенден­цию к постоянному повышению, хотя и с не очень высокими показателями.

Тем не менее к началу Реформы сбор зерновых увеличился почти на 42%, что вряд ли свидетельствует о наступившем кризисе аграрного сектора экономики.

Такой же вывод о развитии сельского хозяйства в дореформенный период можно сделать при его сопоставлении с послереформенным периодом (1861-1900 гг.) в табл. 2, из которой следует, что темп увеличения сбора зерновых и урожайности (за исключе­нием картофеля) в первое десятилетие после Реформы примерно соответствовал доре­форменному периоду (рост на 5,6 и 5,0% соответственно). И только через 20 лет после начала Реформы темпы развития российского сельского хозяйства ускорились. Ина­че говоря, крепостная система хозяйства по своим основным параметрам была вполне сопоставима с новой организацией производства, во всяком случае в первое двадцати­летие ее функционирования.

О том, что крепостная система хозяйства сохраняла определенный потенциал даль­нейшего развития и не находилась в состоянии глубокого и перманентного экономи­ческого кризиса, свидетельствуют данные о ее товарности и роли экспорта аграрной продукции. В 1801-1860 гг. в целом объем внешней торговли увеличился более чем в 3 раза. При этом среднегодовой вывоз хлеба возрос с 5 120 тыс. пудов (82 тыс. т) в 1806-1810 гг. до 69 254 тыс. пудов (1,11 млн т) в 1856-1860 гг., т. е. увеличение достигло 13,5 раза. Если на долю экспорта в начале XIX в. приходилось немногим более 1% уро­жая основных хлебов, то в 1850-1855 гг. она повысилась до 2,4%, а в 1856-1860 гг. – до 5%. В целом доля товарного хлеба, поставляемого на внутренний и внешний рынки, в дореформенный период сохранялась на уровне примерно 20%.

Для оценки возможностей крепостной системы немаловажным представляется и значительный экономический выигрыш, который получало государство благодаря сни­жению издержек по управлению. Ведь 103 тыс. помещиков с опорой на крестьянские общины управляли населением в 22 млн. человек, не получая за это от государства вознаграждения, притом что на них фактически были возложены важнейшие управ­ленческие функции, начиная от поддержания правопорядка и призыва в армию до сбора налогов.

Источники и факторы развития крепостной системы хозяйства

... В связи с этим можно считать, что отмена крепостного права в 1861 г. по своей исходной природе и целям выступала не столько как экономическая, сколько как социальная реформа, необходимость которой подкреплялась опасностью отставания от ведущих государств, что нашло явное подтверждение в поражении в Крымской войне. Именно неприятие крепостничества как института социального принуждения и бесправия в соединении с внешними и внутренними угрозами для государства определяли главный мотив дея­тельности реформаторов. Заслуживает внимания и то, что активная разработка про­граммы реформы проходила на фоне первого мирового экономического кризиса 1857-1858 гг., затронувшего и Россию.

…Выясним далее источники и факторы развития крепостной системы хозяйства. За­метим, что еще в дореволюционный период обращали внимание на сохраняющийся ее экономический потенциал. Такую позицию, в частности, обстоятельно аргументировал П. Б. Струве.

Во-первых, крепостное хозяйство к началу XIX в. окончательно превратилось из на­турального в рыночно-крепостное, эффективность которого вообще была связана с пре­имуществами крупноорганизованного хозяйства, дававшими ему возможность значи­тельно более широко применять технические средства и другие усовершенствования. К тому же низкие затраты на труд крепостных крестьян в сравнении с вольнонаемными работниками выступали дополнительным фактором, объяснявшим причины перевода крестьян с оброка на принудительную барщину или на использование смешанной си­стемы. Особенно значима была роль этого фактора в условиях действия тенденции к понижению цен на зерно на российском и мировом рынках. Поэтому для помещиков крепостной труд, тем более барщина, оказывался экономически выгодным.

Отсюда вполне закономерны неудачи с попытками проведения освобождения кре­стьян в первой половине XIX в. Также понятно и то, почему столь маловыразительной была реакция помещиков на право освобождать крестьян целыми общинами с землей за выкуп, предоставленное им согласно указу о свободных хлебопашцах (1803), или без земли в соответствии с указом об обязанных крестьянах (1842). Недооценку роли экономического фактора либеральные реформаторы пытались компенсировать мерами воспитательного порядка. В.О. Ключевский по этому поводу писал: «Как сотрудники Александра I, так и люди 14 декабря, односторонне увлеченные идеей личной и об­щественной свободы, совсем не понимали экономических отношений, которые служат почвой для политического порядка».

Во-вторых, крепостное хозяйство в виде барщины оказалось экономически более выгодным в сравнении с оброком и вольнонаемным трудом из-за того, что в практике хозяйствования оно смогло опереться на традиции общинности, преобладавшие в кре­стьянской среде. Сама организация барщинного труда с использованием рабочего скота и инвентаря крестьян предполагала кооперацию равносильных хозяйственных единиц и потому поддерживала общинную традицию нивелирования крестьянских хозяйств. Она позволяла также всем крестьянам выполнять все их повинности. И такое вырав­нивание имело ключевое значение для обеспечения выживаемости крестьянских общин в условиях экстремального развития - высокой погодозависимости, отвечая жизненно­му опыту и мировоззрению крестьян. Примем во внимание, что на каждое десятилетие в российском сельском хозяйстве приходилось несколько лет неурожаев, многие из ко­торых носили катастрофический характер. Именно поэтому более эффективный, каза­лось бы, для собственников земли оброк в России не прижился, так как усиливал диф­ференциацию крестьянских хозяйств, а потому встречал сопротивление в крестьянской среде. В этой связи можно отметить и еще одну причину неудачи с указом о свободных хлебопашцах: он предусматривал освобождение крестьян с землей, образовывавшей единый участок. В этом качестве его можно рассматривать как предвестник Столы­пинской реформы с характерным для нее насаждением хуторского хозяйства. Однако данный указ противоречил опыту хозяйствования крестьян, которые через дробление единого земельного пая минимизировали риск экстремальных условий хозяйствования.

В-третьих, экономический потенциал развития крепостного хозяйства также опи­рался на имеющуюся эффективность принудительного труда с его неизбежной «под­системой страха наказания». Безусловно, в долгосрочной перспективе такая система рано или поздно исчерпывает свои возможности и разрушается. Тем не менее в услови­ях ограниченных потребностей крестьянства и отсутствия у них значимой мотивации к непрерывно растущему производству принудительные меры к труду приносили свои результаты. Ведь у русских крестьян по объективным причинам сформировалась и воспроизводилась «этика выживания», а не «этика успеха», как это было в странах с протестантской культурой. Характерно, что даже применительно к началу XX в. А.В.Чаяновым была разработана теория особого типа крестьянского хозяйства, обла­дающего повышенной устойчивостью к кризисным процессам и основанного на том, что рост производства крестьянами осуществляется не в расчете на получение прибы­ли, а до тех пор, пока потребление уравновешивается с ростом тягости труда.

Поэтому до тех пор, пока сохраняется ресурс в поддержании порядка и дисциплины, данная система может приносить приемлемые экономические результаты. Не случай­но, как только эффективность принудительных мер и жесткого контроля со стороны помещиков ослабла с началом освободительной реформы, доля барщинных крестьян резко упала (до 15%).

К тому же сопоставление экономических и неэкономических методов не следует рассматривать в варианте однофакторной модели, в которой бесспорными предстают преимущества экономических стимулов к труду. Любая хозяйственная система в ре­альной жизни выступает как многофакторная. Поэтому ограниченные возможности самих принудительных методов могут компенсироваться действием других факторов, как в случае с крепостничеством, связанных с эффектом масштаба, опорой на традици­онную мотивацию к труду, более низкими затратами на воспроизводство рабочей силы, отлаженностью и стройностью сложившейся системы организации производства и т. п.

Приведенные выше аргументы, не считая других, дают основание для заключения о том, что к 1861 г. рыночно-крепостное хозяйство находилось если и не в высшей точке своего развития, то, во всяком случае, не в состоянии перманентного кризиса. Характерно, что уровень жизни крепостных крестьян России в дореформенный период был не ниже, чем свободных крестьян в европейских государствах.

Наконец, отметим и следующий факт. По-настоящему кризис наступает тогда, ко­гда в недрах старого строя уже сформировался новый уклад, который отличается боль­шей эффективностью и опирается на образовавшийся новый социальный слой (клас<