Марсаль де Сан-Жауме и Педро Рамон

 

 

В роскошном трофейном зале графского дворца, украшенном рыцарскими доспехами, разрабатывали свой темный план два заговорщика. Случается, что и волк способен снюхаться с лисой, собираясь похитить овцу из стада. Оба заговорщика были самого благородного происхождения, однако истинного благородства в их крови текло немного. Их свело вместе одно чувство — месть.

 

Первым был Педро Рамон, старший сын графа Барселонского, а вторым — Марсаль де Сан-Жауме, могущественный аристократ, проживший несколько месяцев в качестве заложника короля Севильи Аль-Мутамида. Оба стояли в дальнем углу зала, у окна, любуясь последними лучами заходящего солнца, обсуждая недавние события и утешая друг друга.

 

— Говорю вам, я сыт по горло наглостью этой особы. Поверьте, когда-нибудь мое терпение лопнет, и уж тогда-то ей не поздоровится! — сказал Педро Рамон.

 

— Вы бы еще не так заговорили, если бы оказались на моем месте. Ведь это вас, а не меня сначала собирались послать в Севилью в прошлом году. Представляете, каково это: быть заложником в руках неверного? Мне не давали ни пить, ни нормальной пищи, держали под замком. Меня использовали, как разменную монету, и теперь, когда я вернулся ко двору, мне даже спасибо никто не сказал!

— Наберитесь терпения. Сейчас при дворе командует шлюха, которая

 

у моего отца все мозги высосала.

 

— Терпения, говорите? Этот мерзавец не сказал мне даже доброго слова, когда набивал свою казну сундуками, полными севильских мараведи. Даже не вспомнил обо мне...

 

— Думаю, вам грех жаловаться: вас хотя бы пригласили на торжество,

 

а меня лишили даже этого. Думаю, после этого ночного обмена я попал в опалу. Видимо, отец на старости лет совсем выжил из ума, начав расшаркиваться перед мавром на глазах у всего посольства; когда же я попытался убедить его поступить с неверным по заслугам, отец публично унизил меня, отчитав на глазах у всех. Вот все, что я получил от этой

знаменитой кампании.

 

— Знаете, о чем все шепчутся? — спросил Марсаль де Сан-Жауме после недолгой паузы.

 

— Много о чем... Что вы имеете в виду?

— О разделе прибыли.

— Насколько мне известно, деньги пойдут на жалованье нашим солдатам и выплату долгов союзным графам, сопровождавшим моего отца

 

в этой авантюре.

— А также на подарки графине, которая потребовала у графа непомерную сумму на свои капризы.

 

У Педро Рамона от гнева потемнело в глазах.

— Кто вам такое сказал?

— Глас народа, — ответил Сан-Жауме. — Этот проныра-карлик, шут графини, болтает об этом по всему дворцу, хвастаясь новой одеждой. Как видите, ему тоже кое-что перепало.

 

— И когда я, первенец и наследник, считаю гроши, чтобы выполнить обязательства в соответствии со своим положением! — вскричал Педро Рамон.

 

— Какие обязательства?

— Наградить тех, кто преданно мне служит. Или вы считаете, что будущим придворным не нужны деньги? Да вот далеко ходить не надо, только вчера смотритель аукционов, Бернат Монкузи, за меня вступился. Одно это стоит хорошей должности и моей благосклонности, а в конечном счете — хороших денег. Я-то не могу просто раздвинуть ноги, как это делает графиня, чтобы добиться новых привилегий для своих обожаемых близнецов, которых, она, несомненно, желает посадить на трон вместо меня.

 

— У вас достаточно времени: они ещё слишком малы.

— Вот поэтому и нужно заняться ими сейчас. Когда вырастут, будет уже поздно.

 

— Когда настанет время, можете на меня рассчитывать, — заверил Сан-Жауме. — Тем более, что я ничего не прошу взамен. Полагаю, мои познания относительно жизни иноверцев и их обычаев, полученные за последний год, могли бы сослужить вам добрую службу.

— Не сомневайтесь, я не забуду вашей верности, но сначала должен позаботиться о собственных интересах. Вам известно, сколько денег вытянула эта шлюха у моего отца?

 

— Говорят, целых пятьсот мараведи.

 

Тем же вечером разъярённый Педро Рамон ворвался в личные покои

графини, не соизволив даже постучать.

 

Альмодис находилась там вместе с тремя придворными дамами. Лионор, играла с маленькими Инес и Санчей, а на скамеечке, гордый как павлин, восседал Дельфин в новом костюме и читал вслух византийский роман. И тут дверь распахнулась, пламя свечей задрожало, едва не погаснув, и по всей комнате заметались чёрные тени.

В три прыжка взбешённый юнец оказался возле маленького трона, на котором сидела графиня, и злобно рявкнул:

 

— Сколько денег вы вытянули из моего отца на этот раз?

— Добрый вечер, Педро. Чем я обязана вашему визиту? — ответила графиня, решившая преподать первенцу своего мужа урок вежливости на глазах у приближённых.

 

— Ах, оставьте ваши церемонии, — отмахнулся он. — Нам с вами есть о чем поговорить.

 

Альмодис предпочла его попусту не злить и велела дамам удалиться вместе с малышками. Когда Лионор и Дельфин, уходившие последними, уже готовы были покинуть комнату, графиня заговорила, немного повысив голос:

 

— А вы останьтесь. Мне нужны свидетели разговора: чтобы он потом не сказал своему отцу, будто с ним были недостаточно любезны. А то уже были случаи...

 

— Я вижу, вы ставите меня на одну доску с вашими слугами, но мне плевать: я давно привык к вашей наглости и самодовольству. Мои к вам претензии бесчисленны, как звезды на небе, как ваши непотребства. Должен сказать, что наши... гм, беседы давно уже стали притчей во языцех, так что мне все равно, услышат разговор ваши слуги или нет. Сомневаюсь, что кто-нибудь станет слушать эту сплетницу, которую вы привезли из Франции, или эту ходячую жертву аборта, который развлекает вас по вечерам, пересказывая все сплетни из трактиров и кухонь.

 

Лионор и Дельфин вернулись на свои места и теперь, не спуская глаз с госпожи, с открытыми ртами выслушивали потоки словесного яда, которые изливал неугомонный юнец.

 

— Всем известно, как вы умеете смешивать людей с грязью, — невозмутимо ответила Альмодис. — Но вы напрасно стараетесь: меня вы не сможете оскорбить, как бы вам того ни хотелось. А впрочем, оставим это. С чего вы решили ворваться в мои покои, даже не постучав?

 

У Педро Рамона резко задергалось веко.

— Вот уже в который раз вы действуете в обход меня, унижая перед всем двором.

— Не понимаю, о чем вы говорите? От меня ничего не зависело. Разбирайтесь по этому поводу с вашим отцом. Кстати, судя по тому, что мне рассказали, его возмутило ваше поведение в день обмена заложниками.

 

— Значит, вот как вам это представил? А вам не сказали, что я ничего не хотел для себя, а лишь пытался защищать интересы нашего графства, поскольку не мог допустить, чтобы кто-то из своих шкурных интересов позволял топтать наше знамя?

 

— Даже если предположить, что вами действительно руководили подобные побуждения, вы сослужили плохую службу графству.

 

— Сеньора, легко судить о происходящем, не покидая собственных покоев. В действительности же дела обстоят несколько иначе. Вам не понять, чего стоит сохранять спокойствие, когда необходимо любой ценой спасти честь графства. Хотя с какой стати я пытаюсь вам объяснять тонкости ведения войны? Вы женщина, и уже поэтому ваш ум весьма ограничен.

 

Альмодис, уставшая от перебранки, решила, что не станет больше терпеть подобной наглости.

 

— Эта женщина, о которой вы так пренебрежительно отзываетесь, сделала для Барселоны больше, чем вы сделали за всю свою жизнь.

— Незаконно захватив власть и поправ тем самым мои права?

— Пока еще не настало время, когда вы сможете вступить в свои права. И ваше неразумное поведение может этому помешать.

 

— Помешать? Именно это вы и пытаетесь делать с тех самых пор, как вошли в нашу семью.

 

— Давайте покончим с этой комедией. Что вам от меня нужно?

— Как я понимаю, мой отец, передал вам изрядную сумму; я не знаю, на что пойдут эти деньги, хотя и догадываюсь. Хорошо, я готов признать, что он может распоряжаться своими деньгами, как ему угодно, но не моими. А потому я требую, чтобы мне отдали причитающуюся долю.

 

Графиня глубоко задумалась, прежде чем ответить.

— Ваш отец имеет право распоряжаться своими деньгами, как сочтёт нужным. Меня это не касается. И если он решил наградить меня за то, что

 

я сделала и еще собираюсь сделать для графства, за бессонные ночи, которые я провела, радея о нем, то с претензиями вам следует обратиться к нему. Что же касается меня, то я могу лишь включить вас в список нуждающихся, которым каждый день раздают бесплатный суп у дверей собора. Там вам самое место, поскольку вы действительно нищий — нищий духом. А теперь, если вам больше нечего сказать, прошу вас

покинуть мои покои и оставить меня с людьми, чье общество доставляет мне мне гораздо больше удовольствия.

 

Когда Педро Рамон, пунцовый от гнева, покидал комнату, у него на пути, на свою беду, оказался Дельфин. Разгневанный принц отшвырнул его жестоким пинком, и маленький шут вместе со своей скамеечкой опрокинулся на пол.

 

 

 

В полдень пятницы

В пятницу, под колокольный звон, созывающий к мессе, Марти Барбани в сопровождении духовника графини вошел в ворота дворца, торопясь на встречу с Альмодис. Эудальд Льобет, знающий, для чего графиня вызвала Марти, улыбался, предвкушая, какой приятный сюрприз ждет его подопечного. Поднимаясь по дворцовым ступеням, священник подумал, как же не похож этот взрослый разумный человек, шагающий рядом, на того юношу, что пришел к нему шесть лет назад. Трудолюбие, упорство и в немалой степени счастливая звезда подняли его до таких высот, о которых он прежде даже помыслить не мог. Однако в его личной жизни царила беспросветная печаль. Марти до сих пор носил траур по Лайе, и ужасная картина ее гибели вновь и вновь вставала у него перед глазами, не давая спать по ночам.

 

— Как думаете, зачем меня позвали? — спросил Марти, когда они в сопровождении дворецкого шли по дворцовым коридорам.

 

— Мне это неизвестно, но чутьё и богатый опыт жизни во дворце подсказывают, что вас ожидает приятный сюрприз.

 

— Дай-то Бог, — ответил Марти. — Только я боюсь этих людей. Они как солнце: лучше восхищаться на расстоянии. Издали они согревают, но стоит приблизиться — могут сжечь. Так что от графского двора лучше держаться подальше.

 

— Ваше высказывание не вполне справедливо. Я и сам постоянно нахожусь рядом с графиней, однако, как видите, жив, здоров и вполне доволен жизнью.

 

— Боюсь, что вы — то самое исключение, которое лишь подтверждает правило.

 

Тем временем они добрались до дверей личных покоев Альмодис. Дворцовый стражник, увидев священника, который имел право ходить

 

по всему дворцу в любое время суток, с любезностью открыл перед ними дверь, священник явно пользовался особым уважением среди приближенных графини.

 

Марти последовал за ним. Священник привык здесь бывать; его встречи с Альмодис, не стесненные строгим дворцовым этикетом,

проходили спокойно и непринуждённо. Вот и теперь он держался вполне раскованно. Первая придворная дама донья Лионор, донья Бригида, донья Барбара, Дельфин и ручная нутрия, недавно подаренная графине ее супругом, наблюдали за этой сценой.

 

Едва переступив порог, Эудальд чуть ли не бегом бросился навстречу графине.

— Рад снова вас видеть сеньора, — поклонился он.

Альмодис, отложив в сторону рукоделие, любезно улыбнулась.

 

— Проходите, друг мой. Ваше присутствие всегда действует на меня благотворно. Я вижу, вы привели с собой одного из немногих в этом городе людей, перед которыми я в неоплатном долгу.

 

Оба мужчины преклонили колени перед ступенями ее трона. Несмотря на скованность, Марти все же смог ответить на комплимент

 

сеньоры.

— Напротив, сеньора, это я — навсегда ваш должник.

Альмодис несколько удивила такая скромность вассала.

 

— Только не в этом случае. Непременное достоинство правителя — помнить о данных своим подданным обещаниях и, разумеется, выполнять их.

Марти застыл в ожидании.

— Вы помните обещание, которое мне дали, когда приезжал севильский посол? — спросила Альмодис.

 

— Разумеется, сеньора, — ответил Марти. — Только это было не совсем обещание; скорее уж мое горячее желание, чтобы наш город явил свою красоту в новом сиянии огней.

 

— И все же это было именно обещание. Если помните, мы собирались продолжить эту работу, и я весьма сожалею, что это так затянулось. Мурсийская кампания вынудила графа, моего супруга, надолго отложить все городские дела.

 

На этом месте, как опытный дипломат, она выдержала паузу, вынуждая собеседников обратить на это особое внимание, после чего продолжила:

 

Я собрала все сведения о вас, и должна сказать по справедливости: ни об одном другом человеке я не слышала стольких похвал. Итак, я объявляю вас полноправным гражданином Барселоны, со всеми вытекающими привилегиями.

 

— Сеньора, я...

— Разве ваш наставник, знаток дворцового этикета, не говорил, что невежливо перебивать графиню? А впрочем, учитывая вашу неопытность,

я готова закрыть на это глаза. Итак, продолжу: поскольку общеизвестная графская щедрость обязывает должным образом вознаградить вас за заслуги, я прямо сейчас вручу вам награду, закрепляющую новый статус. А кроме того, хоть мне и известно, что вы отнюдь не нуждаетесь, вы получите кошель с монетами, можете раздать их слугам, отметив свое новое звание. Падре Льобет расскажет вам о привилегиях, которыми вы сможете пользоваться с этой минуты.

Графиня хлопнула в ладоши, и тут же явился паж с алой подушечкой в руках, на ней лежала медаль из золота и эмали на шелковой ленте с четырьмя красными и желтыми полосками, а рядом — кошелёк из алого бархата с вышитым на нем графским гербом.

 

— Подойдите ближе, — велела графиня.

 

Ошеломлённый Марти застыл, и канонику даже пришлось толкнуть его локтем в бок, чтобы он шагнул навстречу графине и почтительно ей поклонился.

 

Альмодис торжественно вручила ему кошелек и надела на шею медаль на шелковой ленте.

 

Растерянный и польщенный Марти попятился в сторону священника, только и сумев прошептать:

— Право, сеньора, я не заслуживаю такой чести.

— Так заслужите! — сказала Альмодис. — Вы должны ее заслужить, ибо я возлагаю на вас большие надежды.

 

Льобет и по-прежнему ошеломленный Марти покинули кабинет, пятясь задом наперед, чтобы не поворачиваться к графине спиной. Уже за дверями Марти спросил у своего друга:

 

— Вы что-нибудь об этом знали?

Каноник в ответ прошептал:

 

— Церковь должна знать и обо всем. Но переверните вашу награду и взгляните на оборотную сторону медали.

 

Марти последовал совету и, перевернув медаль, прочитал на ее оборотной стороне:

 

«Марти Барбани, подарившему городу свет, к радости его жителям и восхищению чужеземцев.

 

От Альмодис де ла Марш, ожидающей от него ещё более великих чудес».

 

Прочитав эту надпись, Марти невольно подумал, вот бы всё это случилось несколько лет назад, и слезы заволокли его глаза.

 

 

 

Барух и Монкузи

 

 

В приемной смотрителя аукционов, среди пестрой толпы посетителей особое внимание привлекали три человека, ожидавшие, пока их примут. Все прекрасно знали, что Бернат Монкузи старается как иметь как можно меньше дел с обитателями Каля, как он не любит принимать евреев в часы, отведенные для приема граждан Барселоны. А потому подпоясанные балахоны этих людей, их шляпы в виде конусов и расшитые чулки вызывали всеобщее недоумение. В дальнем конце приемной сидели на скамье Барух Бенвенист, даян Каля, Елеазар Бенсахадон, прежний глава менял, и Ашер, их казначей. Все трое перешептывались, не находя себе места от волнения в ожидании встречи со столь могущественной персоной.

 

Елеазар Бенсахадон расспрашивал казначея.

— И когда же вас постигло это бедствие?

— Вчера вечером мне сообщили об этом люди из плавильной, и я не теряя времени бросился к Баруху. Время было уже позднее, ворота Каля успели запереть на замок, и гонцу пришлось заночевать в моем доме.

 

В эту минуту прозвучал мощный голос, вызывающий в кабинет советника делегацию евреев.

 

Трое мужчин поднялись и под недовольный ропот присутствующих направились в обшитый панелями коридор, ведущий в кабинет смотрителя аукционов.

 

Конрад Бруфау, будучи хорошим секретарем, прекрасно знал о неприязни, которую его хозяин питал к представителям этого народа, но встретил их спокойно, как любых других посетителей.

 

— Позвольте напомнить, что вы явились в неурочное время и без предварительной записи. Будем надеяться, что вас действительно привело сюда дело чрезвычайной важности, потому что если вы побеспокоите сеньора по пустякам, боюсь, вам придётся плохо. Снимите шляпы и подождите здесь, а я спрошу у сеньора, можно ли вам войти.

Трое евреев сняли остроконечные шляпы, положили их на скамью и вновь погрузились в тревожное и мрачное ожидание.

 

В скором времени вернулся секретарь и сообщил, что Бернат Монкузи их ждёт.

Войдя в роскошный кабинет могущественного советника Барух, Елеазар и Ашер встали у дверей в почтительном ожидании. Монкузи встретил их, сидя за своим столом, делая вид, будто читает какой-то бесконечный свиток. Неожиданно он поднял голову, словно только теперь заметил стоящих в кабинете людей, и с фальшивой любезностью произнес:

 

— Прошу вас, проходите, уважаемые сеньоры... Не стойте у дверей, как слуги.

 

Трое мужчин шагнули вперед, по молчаливому приглашению советника они сняли плащи, повесили их на спинки стульев и сели.

 

— Итак, сеньоры, какие неотложные дела заставили вас удостоить меня своим посещением в столь поздний час? — спросил советник.

Барух Бенвенист, спокойный и учтивый, взял слово.

— Ваша милость, дело в том, что произошло нечто весьма прискорбное для нас, что имеет самое прямое отношение и к вам. Именно поэтому пришлось вторгнуться к вам столь несвоевременно. Если бы не срочное и деликатное дело, нас бы здесь не было. Не сомневайтесь, мы знаем своё место и не стали бы зря отнимать ваше время.

 

— В таком случае, не заставляйте меня терять его на глупости, переходите к сути.

 

— Ну что ж, ваша милость. Итак, по вашему приказу мы собирались переплавить мараведи Севильского королевства в каталонские манкусо с профилем нашего графа на одной стороне и гербом Барселоны — на другой.

 

— И что же?

Бенсахадон продолжил:

 

— Для этого мы вытащили из подвала дона Баруха все мешки и отправили их на галере под присмотром наших людей в плавильню.

 

Советник слегка побледнел.

— Продолжайте.

В разговор снова вступил Барух.

 

— Возможно, вы не знаете, но для того, чтобы чеканить новые деньги, необходимо сначала приготовить сырье. Для этого нужно расплавить мараведи в плавильной печи, получив чистое золото, после чего добавить к нему известную долю серебра, чтобы сделать нужный сплав, иначе монеты будут дурного качества и окажутся непригодными для использования.

 

— И что же из этого?

— Видите ли, ваша милость, когда мы отправили все мешки на переплавку, то обнаружили, что золота там мало, зато много других металлов, которые невозможно использовать для ваших целей.

— Дрянь из свинца и меди, — прибавил Ашер. В комнате повисла зловещая тишина.

— Хотите сказать, что эти мараведи ничего не стоят?

— Они фальшивые, ваша милость.

 

Бернат Монкузи покинул свое убежище за массивным столом и стал мерить комнату громадными шагами. Внезапно он остановился у больших песочных часов и бросил Баруху:

 

— Я думал, что ваш подвал — самое надежное место в графстве.

 

— Так и есть, ваша милость.

— И вы сказали, что людям, которые перевозили мараведи, можно полностью доверять.

 

— Так и есть, ваша милость. Экспедицию сопровождал казначей и не заметил ничего необычного.

 

— А людям из плавильни можно доверять?

— Руку готов дать на отсечение.

— В таком случае, где могла произойти подмена?

Евреи беспокойно заерзали.

— О какой подмене вы говорите, ваша милость?

— Очевидно же, на каком-то этапе монеты подменили.

— Ваша милость, не хотите ли вы сказать, что за это в ответе мы?

 

— Вы что, намекаете, будто я вручил вам ненастоящие монеты?

 

— Ваша милость, вы же сами сказали, что выкуп вам передали ночью, когда луна стояла высоко в небе. Вам не кажется странным, что этот неверный решил передать выкуп именно ночью, а не при свете дня? Неужели чутьё вам не подсказывает — он хотел воспользоваться темнотой, чтобы обмануть ваше доверие и попросту надуть на огромную сумму?

 

— Но разве ваши почтенные главы менял не подтвердили, что монета вполне качественная и платежеспособная? — напомнил советник. — Или вы пытаетесь убедить меня в том, будто я настолько плохо служу моему сеньору, что любой злокозненный мавр запросто может меня надуть?

 

— Мы, ваша милость, ничего не предполагаем и ничего не скрываем, но мараведи совершенно точно фальшивые.

 

— Кто-то должен за это ответить.

В голосе советника евреям почудилось шипение змеи.

 

 

 

Козел отпущения

 

 

Итак, при переплавке мараведи выяснилось, что коварный мавр обманул графа. И если не случится чуда, потери окажутся поистине катастрофическими, поскольку Рамону Беренгеру придется расплачиваться

 

с союзниками собственными деньгами: честь и доброе имя важнее, чем богатство или бедность.

 

Монкузи немедленно помчался в графский дворец, готовясь к самому неприятному разговору. Его собственное благополучие висело на волоске, и ему предстояло пустить в ход все свое красноречие, чтобы выйти сухим из воды.

 

Он шествовал по хорошо знакомым дворцовым коридорам, стражники молча открывали перед ним двери.

 

Когда он добрался до высоких створчатых дверей, капитан охраны попросил подождать несколько минут, пока он доложит сенешалю о приходе смотрителя аукционов. Вскоре капитан вернулся и объявил советнику, что тот может войти.

 

Бернат Монкузи, с поникшей головой и печальной миной на лице прошествовал по ковру к подножию графского трона.

 

Рамон Беренгер, проводивший в эту минуту совещание со своими доверенными людьми во главе с сенешалем Гуалбертом Аматом, встретил его приветливо, помня, сколь добрую службу сослужила ему находчивость советника.

 

— Полагаю, вам не терпится сообщить хорошие новости, если вы врываетесь в такой час и без доклада? — спросил граф.

 

— Боюсь, сеньор, на сей раз я принёс дурные новости.

Услышав эти слова, граф изменился в лице.

 

— Говорите, мой дорогой друг. Поверьте, все в этом мире поправимо. Непоправима лишь смерть, и я надеюсь, этому гаду-послу еще долго придется ее ждать.

 

— Сеньор, порой в жизни случаются неприятности, — начал издалека Монкузи. — Нечто подобное произошло и сейчас. Это, конечно, не смерть, но, боюсь, серьезно испортит нам жизнь.

 

— Говорите же, Бернат. Думаю, не настолько все безнадежно.

— Как прикажете, сеньор, но должен предупредить, что дело весьма деликатное и требует величайшей осмотрительности, поскольку речь даже не обо мне, а о благополучии всего графства.

— Вы хотите сказать, что я должен отослать своих людей, которым безгранично доверяю?

 

— Полагаю, чем меньше лишних ушей услышат наш разговор, тем лучше.

 

Теперь выражение лица графа стало совершенно иным.

— Вам придется ответить за нанесенное оскорбление, если вы не сможете представить удовлетворительное объяснение.

 

Немного помолчав, он добавил:

— Ну что ж, господин сенешаль и благородные сеньоры, я вынужден попросить вас немного подождать, пока мы не покончим с этим неприятным делом, а потом я снова вас позову.

 

Сенешаль беспрекословно покинул помещение; за ним последовали двое других членов курии комитис. Когда за ними закрылись двери, голос Рамона Беренгера зазвучал серьёзно и отстранённо.

— Ну что ж, — начал он. — Сядьте, пожалуйста, и объясните, что за дело неотложной важности, из-за которого вы заставили выгнать моих доверенных людей?

 

Монкузи сел на кушетку справа от графа и начал рассказ. Граф слушал внимательно и серьёзно. Закончив рассказ, советник поспешил дать собственное объяснение произошедшему.

 

— Так вот, сеньор, дело в том, что коварный мавр, пользуясь ночной темнотой, подсунул нам вместо золота какой-то дрянной сплав, так что его не получится переплавить в новые монеты.

 

— Как могло случиться, что никто этого не заметил?

— Позвольте напомнить, граф, сумма была огромной, мы слишком спешили, стараясь как можно скорее покончить с этим делом, а подделка оказалась настолько качественной, что никому и в голову не пришло бы ничего заподозрить. У них хорошие чеканщики, а сарагосские и джафарские манкусо весьма высоко ценятся и широко используются.

Граф задумчиво погладил себя по подбородку.

— Если мы не найдем выход из этой ямы, нам грозит полное разорение, — произнес он наконец.

 

Бернат помолчал, выжидая, пока граф проникнется своим отчаянием, чтобы затем сыграть роль спасителя и вернуть себе таким образом утраченное доверие.

 

— Мне кажется, я знаю средство, как выбраться из этого

затруднительного положения, — заявил советник. — Именно поэтому я и сказал, что нам лучше остаться наедине.

— Я слушаю вас, Бернат.

— Итак, я предлагаю следующий план. Если я скажу что-то такое, что вам не понравится, дайте мне знать, сеньор.

 

Граф кивнул, и коварный Монкузи стал излагать свой план.

— Перед нами стоят две задачи: во-первых, вернуть деньги, а во-вторых, спасти репутацию графства и честь Барселонского дома.

 

— Умоляю вас, не тяните!

Бернат вновь почувствовал себя хозяином положения.

 

— Мавр обвёл нас вокруг пальца, подсунув вместо зайца кота. Но если об этом узнают, мы станем всеобщим посмешищем. В то же время, евреи, как известно, имеют исключительное право чеканить монету, ещё ваш дед пожаловал им эту привилегию.

 

— Никак не возьму в толк, куда вы клоните?

— Когда еврейские менялы взяли наши мараведи, они понятия не имели, что те фальшивые, и расписались за них, как за настоящие.

 

— И что же дальше?

— А то, что получается, лишь они имели возможность подменить деньги. Судите сами: когда они взяли их на переплавку, они ничего не сказали, а теперь, спустя две недели, вдруг закричали, что деньги фальшивые.

 

Глаза Рамона возбужденно заблестели.

— Вы меня понимаете? — проворковал коварный советник.

— Кажется, я улавливаю смысл вашей идеи.

— Все просто. Вы не должны слушать их оправданий. Мараведи, которые им передали, были настоящими, об этом имеется соответствующий документ; и если уже у них настоящие мараведи превратились в фальшивые, то это их проблема, а вовсе не ваша.

 

— Бернат, я всегда знал, что вы — кладезь идей, и сегодня вы в очередной раз это доказали.

 

— Есть кое-что ещё, сеньор.

— Ещё что-то?

— Мы должны пустить в народ слух о том, будто бы евреи пытались обокрасть графство и подорвать благосостояние его жителей. Тогда ваши подданные обрушат свой гнев на евреев, что всегда было для них лучшим развлечением, им в голову не придет винить в своих бедах кого-то другого.

 

— И что же дальше?

— Тогда мы потребуем у них деньги. Именно на них ляжет вся

ответственность, и им ничего не останется, как выплачивать долг в течение многих лет. Как вы понимаете, если людям придётся выбирать между графом и презренными евреями, они не станут долго раздумывать, и тогда евреям мало не покажется.

 

— Если мы благополучно выберемся из этой истории, Барселона будет вам премного обязана, друг мой; и все же меня тревожат кое-какие сомнения. Мне бы не хотелось, чтобы жители Каля ополчились на графа, ведь как-никак они тоже мои подданные, к тому же весьма выгодные.

— Не беспокойтесь, никогда они против вас не восстанут. Все, что им нужно — спокойно заниматься своими делишками, и чтобы их никто не трогал, а в Барселоне они все это имеют. Так что утрутся и будут молчать или, в крайнем случае, обвинят в своих бедах кого-нибудь другого. Поверьте, ещё не было случая, чтобы хоть одна еврейская община в Кастилии взялась за оружие. Они смирные, как бараны, привыкли бегать и прятаться ещё со времён Тита.

 

— И на кого же вы собираетесь возложить вину? — спросил граф.

 

— На того, кого мы и должны обвинить: на Баруха Бенвениста, даяна Каля. Этот еврей занимает в общине высокое положение, и если мы отсечём голову змее, проблема будет решена.

 

— И как вы собираетесь обосновать подобное?

— Сеньор, в нашем своде законов, а теперь еще и в вашем «Уложениях» ясно сказано, что «меняла, который не в состоянии выполнить свои обязательства, должен быть повешен над собственным столом». Так разве не заслуживает виселицы злодей, пытавшийся обмануть графа?

 

Рамон Беренгер не стал долго раздумывать.

— Действуйте, Бернат.

— Сеньор, я бы советовал действовать весьма осторожно. Нельзя спешить, никто не должен усомниться, что вы действуете строго в рамках закона. Дайте им время, пусть расслабятся и поверят, что вы смирились с потерей денег.

 

— Только никому ни слова, Бернат.

— Сеньор, не забывайте, что именно я предложил удалить ненужных свидетелей нашего разговора, — напомнил советник.

 

— А теперь возвращайтесь к своим делам, и если настанут трудные времена, помните, что граф — навсегда ваш должник.

 

Монкузи благоговейно поклонился, насколько позволяла его тучность,

 

и удалился, радуясь, что вышел сухим из воды и восстановил свое доброе имя.

Итак, жребий был брошен. Баруху Бенвенисту предстояло стать козлом отпущения в этом грязном деле, а евреи, как всегда, оказались виноваты в том, что грандиозные планы с таким треском провалились.

 

 

 

Свадьба Башевы

 

 

В саду возле колодца установили хупу ^[33], а под огромным каштаном, где Барух так любил вести летними вечерами философские и религиозные споры с Эудальдом Льобетом и где давал Марти советы, как вести дела, теперь стоял большой стол, уставленный всевозможными яствами.

 

Приглашенные на церемонию гости один за другим съезжались в дом. Их встречали старшая дочь хозяина, Эстер, уже пятый месяц ожидающая ребенка, и ее муж Биньямин Хаим, приехавшие на свадьбу из Бесалу, а ее мать Ривка вместе со служанками одевала и причесывала среднюю дочь, готовя ее к свадебному обряду. Меняла и каноник сидели в кабинете, ожидая брачной церемонии со странной смесью радости и печали.

 

Барух радовался, что Башева выходит замуж за славного парня, которого она знала еще со времен бар-мицвы, но отсутствие малышки Руфи омрачало радость. А кроме того, весьма тревожило долгое молчание графа по поводу злосчастных мараведи. Хоть он и пытался себя убедить, что чем больше пройдет времени, тем в большей безопасности он будет, но его угнетала мысль о том, что он подвел соотечественников, поскольку закон остается законом для любого гражданина Барселоны, богат он или беден. Так или иначе, Барух решил обсудить это с Эудальдом Льобетом, и тот внимательно его выслушал.

— Видите ли, друг мой, к сожалению, счастье никогда не бывает полным. Я рад находиться рядом с дочерью в самый счастливый день ее жизни, но при этом скорблю всей душой, что рядом нет моей младшей, которую мне пришлось изгнать из дома.

 

— По глупой случайности, можете добавить.

— Таковы наши законы, — вздохнул Барух. — Если бы я принял ее назад, этой свадьбы не было бы.

 

— Ну что ж, я понимаю вашу позицию, — ответил Эудальд. — И здесь, в уединении вашего кабинета, я готов признать, что у христиан тоже есть законы, которые мой ум отказывается принимать. Но все же мне кажется, что слово «изгнать» не вполне подходит к данному случаю.

— Но разве волей обстоятельств она на вынуждена жить вдали от дома?

— Разумеется. И могу представить, как вам ее не хватает. Но если бы она могла выбирать, думаю, она бы предпочла оставаться там, где живет сейчас.

— Я не перестаю возносить хвалу Эллохиму, что у меня есть такой друг, как Марти Барбани, — признался Барух.

 

— Полагаю, трудно даже представить для вашей дочери лучшее убежище, чем его дом.

 

— За него я спокоен, друг мой. Я знаю, насколько он честный и порядочный человек. Но вот Руфь еще слишком молода и к тому же влюблена в него без памяти. Я уже решил, что как только выдам замуж Башеву, заберу Руфь домой, и пусть говорят, что хотят. Близкие поймут, а до остальных мне дела нет.

 

Немного помолчав, Бенвенист сменил тему.

— Так что вы думаете, Эудальд, насчет этих пресловутых мараведи? Льобет ответил вопросом на вопрос:

 

— А что, есть какие-нибудь новости?

— Вот уже неделя, как из дворца нет никаких вестей.

— С одной стороны, это несколько обнадеживает; видимо, вас ни в чем не обвиняют. Как говорится, отсутствие новостей — уже хорошая новость. Но с другой стороны, я слишком хорошо знаю советника, с трудом верится, что он не попытается воспользоваться сложившейся ситуацией.

 

— И какие же выгоды он может получить от этой истории? — поразился Барух.

 

— Не знаю, он избегает встреч со мной... Возможно, он попытается обвинить вас в том, что вы вовремя не обнаружили фальшивые мараведи.

 

— Это было столь же невозможно, как выдернуть из земли хрен, дергая за ботву. Комиссия, принимавшая выкуп, делала пробы, взяв монеты сверху, очевидно, они были настоящими. Я всего лишь принял на хранение эти три сундука. Мы смогли обнаружить подделку, лишь когда дело дошло до переплавки монет. В любом случае, в этом преступлении виновны те, кто передал нам фальшивые деньги; мы всего лишь получатели.

 

В эту минуту стук в дверь оповестил менялу, что церемония вот-вот начнется.

 

— Ну что ж, дорогой друг, — сказал он. — Сейчас я подпишу ктубу

 

^[34] моей дочери, и мы наконец сможем начать церемонию.

 

Благодаря заботе Руфи, хорошему питанию и собственному здоровью, изуродованное тело Аиши понемногу приходило в норму. Душевная рана

заживала намного медленнее, и, конечно, больше всего ей в этом помогал возвращенный ей уд, на котором она теперь играла почти каждый день в маленькой гостиной на втором этаже, где Марти обустроил музыкальную комнату. Она находилось в угловой части дома и была увенчана небольшим куполом, что соз