Наименование профессии как ставка в игре

Если трудности статистического определения самоубий­ства, безработицы или контрацепции могут превращать­ся в источник информации, способный обогатить наш анализ форм их социального конструирования, происхо­дит ли то же самое со столь «объективной» переменной, как профессия или социально-профессиональная катего­рия? Хотелось бы показать, что помимо собственно тех­нических аспектов и факта, что все данные разнятся по своему качеству, трудности регистрации этой перемен­ной, иллюстрируемые неустойчивостью ответов и их ко­дирования, могут также быть носителями позитивной ин­формации о производящих их ситуациях.

 

[205]

Если профессия является ключевым понятием для социологического анализа, так это потому, что помимо профессиональной деятельности как таковой, она вклю­чает в себя тип социального опыта и социального стату­са. Она выступает синтетическим показателем, способ­ным охватить почти всю совокупность аспектов социаль­ного бытия. Но то, что справедливо для социологического применения, справедливо также и для взаимодействий в повседневной жизни: в нашем обществе профессия (или роль «главы семейного хозяйства») предстает как важ­ный и значимый аспект полученного социального образа, она функционирует как удобное средство социальной мар­кировки и играет большую роль в представлении себя. В силу этого факта наименование профессии может поро­дить более или менее широкую гамму разных высказыва­ний в зависимости от социальной ситуации, когда о нем либо спрашивают, либо оно называется спонтанно. Оно не вытекает из профессиональной деятельности, которая не довольствуется диверсифицированными представлени­ями, в частности игрой по уточнению ответа как уровней языка своей формулировки. «Крестьянин» — не «земле­делец», который также не идентифицируется с «земледе­лием»; а «винодел» — не то же самое, что «виноградарь». В социологических опросах, как и в официальных документах и взаимодействиях повседневной жизни, информация о профессиональном положении подается, следовательно, в формах, зависящих от представления о ситуации, в которой проводится опрос, от риска или пре­имуществ, в ней содержащихся. То, что верно для соб­ственной профессии, быть может, еще более верно, ко­гда вопросы касаются профессии родителей: функция классификации — социальной, а не прямо профессиональ­ной — в таком случае более очевидна и способна нала­гаться на особенности представлений о себе, что приво­дит к отказу ответить, искажению или просто к контро­лю над информацией.

Так, опрос студентов 60-х годов позволил заост­рить внимание на том, что студенческая ситуация,

 

[206]

в силу присущего ей переходного характера и не­определенности будущего, предрасполагает к от­рицанию различных социальных детерминант, в частности, связанных с социальным происхож­дением: «Желать быть и желать делать выбор, это прежде всего отказаться быть тем, кем быть не выбирали. Главной среди отвергнутых или пре­образованных детерминаций является укоренение в социальной среде. Студенты чаще всего едино­душны в том, чтобы не называть профессию роди­телей, какой бы она ни была. Стыдливое умолча­ние, полуложь или провозглашенный разрыв яв­ляются, таким образом, способами ухода от невыносимой мысли, что подобная неизбранная детерминированность может детерминировать того, кто занят исключительно выбором себя» (Bourdieu, Passeron, 1964, p. 63). В случае более недавнего опроса студентов к этим эффектам до­бавляются вызванные знанием — пусть весьма смутным — результатов подобных опросов: преж­де всего знанием о воздействии, которое опросы оказали на социально-политические дискуссии о «демократизации» высшего образования.

Конструирование социальной биографии, где «профессия отца» символизирует среду происхож­дения и те типы солидарности, которые она мо­жет обусловливать, является, таким образом,со­циальной практикой до того, как стать средством социологического анализа. Личный «успех» может измеряться — как в «жизни», так и в «таблицах мобильности» — путем, пройденным от этого «происхождения». «Представление о происхожде­нии» входит в социальные диверсифицированные реконструкции как аспект представления о себе. Рабочее или крестьянское происхождение явля­ется практически обязательной частью биографий руководителей коммунистических партий (Pudal, 1988). Епископы стремятся заявить о более «про-

 

[207]

стом» происхождении, чем то, которое может вы­явиться при более углубленном анкетировании (Bourdieu, Saint Martin, 1982). Обрисовывая по­зицию — «во весь рост перед враждебностью» — бывшего министра обороны — социалиста, заме­шанного в различных «делишках», газета в то же время напоминает, что он «сын жандарма». Школь­ные учителя на рубеже XIX—XX вв. могли найти духовные силы, необходимые для исполнения про­фессиональных обязанностей, в самой реально­сти и в представлении о своем «призвании», под­держиваемом родителями-крестьянами и рабочи­ми по происхождению; тогда как сегодняшних педагогов объединяет социальный и символиче­ский разрыв с их «мелкобуржуазными» семьями, которые надеялись на другое будущее для них (Muel-Dreyfus, 1983). А писатели минувшего ве­ка — провинциалы по рождению, — выставляя напоказ географическое место рождения, которое они поначалу стремились скрывать, находят свою публику и открывают литературный жанр, позво­ляющий обратить в знак избранности то, что они сначала переживали как препятствие и стигмат на парижском рынке литературы (Ponton, 1988). Можно было бы продолжать примеры, демонстри­рующие, что определенное социальное происхож­дение может порождать самые разнообразные представления — от показных претензий до пуб­личного отрицания или стыдливого признания — в зависимости от социальных реконструкций, в которых оно занимает место и посредством кото­рых оно освещается.

Социологическое применение информации о профессии не должно учитывать природу субъективного отношения к этой информации лишь с целью уравновесить, откор­ректировать или ввести коэффициент сомнения в зафик­сированные ответы: эта информация собрана не ради нее самой, но для прояснения скрывающегося за ней отно-

 

[208]

шения к ситуации, присутствующего в ответе, поэтому она действительно может представлять собой наиболее подходящую социологически информацию.

Помимо особой манеры, в которой выражается социальная идентичность посредством особенно­стей наименования профессии, само отношение к опросу в целом может представлять собой подда­ющуюся анализу и подходящую для социологичес­кой работы информацию. В манере отвечать или не отвечать интервьюеру, а в более обобщенном виде — входить в общение с незнакомыми, содер­жатся характерные для определенных социальных групп установки. Например, это проявилось в тех сложных уловках с целью избежать — без явного отказа — неопределенного риска интервью, кото­рые применяли мелкие служащие Сан-Паулу.

Во время полевого исследования мы столкну­лись с ситуацией, весьма отличающейся от знако­мой нам по предыдущему изучению рабочих и шоферов такси, причем в обоих случаях мы при­меняли одни и те же методы. Действительно, пер­вые 30 мелких служащих, с которыми мы столк­нулись на фазе составления списка адресов и до-мохозяйств, отказались дать нам интервью¹. Эти отказы можно сгруппировать в две большие кате­гории. В первом случае ответы всегда уклончивы; человек, которого хотят увидеть, или тот, кто его представляет, предлагает зайти в другой день. Интервьюер возвращается, и все повторяется. По­сле многочисленных попыток (в некоторых слу­чаях до шести раз) происходит то, что подтверж­дает подозрения интервьюера и подводит его к осознанию, что предыдущие ответы и встречи, далеко не быть случайные, имели целью лишь за-

¹ Среди рабочих, лиц, занимающихся ручным или наполовину ручным трудом, шоферов такси редкие случаи отказа в интервью были ясными и вербализованными.

 

[209]

маскировать отказ и вместе с тем отказать¹. Эти мелкие служащие демонстрируют доброжелатель­ность и хорошее воспитание: они просят, чтобы их извинили, объясняют, почему они не могли быть дома в условленный момент, и кажутся оза­боченными поиском решения. Случалось даже, что они предлагали больше, чем мы у них просили. Так, один мелкий служащий, когда мы пришли в третий раз, предложил: «Послушайте, мы сделаем следующее: вы дадите мне свой адрес, я сам приду к вам. Так будет лучше, потому что трудно выкро­ить свободное время. Я приду туда».

Другой пример. Молодой человек догнал жен­щину-интервьюера на улице, хотя ей только что сказали в его квартире, что его нет дома. Каза­лось, что он изменил мнение, очень мило погово­рил с интервьюером, а потом снова предложил отложить дату интервью. Во втором случае мы ощущали подозрительность уже в тот момент, когда звонили в дверь. В доме слышались звуки суеты. Приходилось подолгу переговариваться до того, как дверь открывали. Часто кто-нибудь брал на себя роль ответственного лица, того, кто дол­жен уладить «проблему», и удалял остальных по­кровительственным жестом. Порой случалось, что интервьюера в его первый приход принимали хо­рошо и удавалось назначить свидание, но когда он возвращался, его встречали холодно: оказывалось, что принять его невозможно.

Представляется, что наиболее часто уклончи­вые ответы во время первого визита давали мел­кие чиновники². Как мы убедились, они демон-

¹ Например, интервьюер видит того, с кем назначена встре­ча, но при этом кто-нибудь выходит ему сказать, что этого чело­века нет дома; или интервьюер слышит голос того, кого он хотел проинтервьюировать, хотя ему только что сказали, что он вышел. Мы не располагаем точной информацией о должностях, кото­рые занимают мелкие служащие, отказавшиеся дать интервью.

 

[210]

стрировали одно и то же отношение: даже согла­сившись на интервью, они, казалось, продолжали испытывать затруднения с принятием решения Как определиться перед лицом новой ситуации и решить в создавшейся обстановке, принесет ли ин­тервью какую-либо пользу или, напротив, оно таит какую-то угрозу, — вот что приводило их к беско­нечным переговорам с интервьюером. Часто они покидали место разговора и переходили к действи­ям (прятались, просили знакомых прийти в гости, чтобы положить конец интервью и т. д.). Когда же они, в конце концов, соглашались на интервью, то часто старались не выражать политических взгля­дов. Эту двойственную позицию нельзя, однако, объяснить страхом выразить «опасные» идеи. В самом деле, те, кто однажды решился говорить «откровенно», фактически ограничивались выска­зываниями против дороговизны и пожеланиями правительству принять соответственные меры и лучше заботиться о собственных служащих.

Создается впечатление, что такое отношение к интервью характеризует общую жизненую уста­новку. Защитные церемонии, которыми часто пользуются мелкие чиновники, тактические улов­ки, чтобы избежать любого страдания, беспрерыв­ный поиск мелких преимуществ благодаря со­вокупности знаний и умений, привязанность к символическим аспектам частично являются след­ствием промежуточного положения, которое они занимают в социальном пространстве, и состав­ляют также параметры этой установки, связан­ной с их положении. (Rodrigues A. M. Pratiques et representations des petits fonctionnaires administ-ratifs a Sao Paulo // Actes de la recherche en sciences sociales. № 73. Juin 1988. P. 85-87.) Таким образом, напрасно стараться сводить ответы о ра­бочей квалификации в единые и однозначные рамки. Если эти ответы столь чувствительны к условиям, в которых

 

[211]

их получают, если «в зависимости от взгляда на занима­емую позицию, явление изменяет смысл и представляет различные количественные аспекты» (Naville, 1956, р 129), то это потому, что «квалификация» не является единой реальностью (Hugues, Petit, Rerat, 1973; Salais, 1976; Commissariat general du Plan, 1978; Cezard, 1979; Azouvi, 1982; Dubois, 1982) и что разные варианты ее ре­гистрации должны информировать о принципах ее диф­ференциации. Посредством квалификации выражаются различные точки зрения на различные возможные аспек­ты рабочих профессий. Статистическая неустойчивость классифицирования квалификаций также может напра­вить на путь социологического анализа плюрализма со­циальных значений этого понятия. Бессмысленно стре­миться уменьшить эту полисемию в статистических об­следованиях, будь то путем предпочтения какого-нибудь одного смысла (считающегося более объективным, или более объективируемым, или более важным) либо путем полного разъединения тех, кого можно различать. Дело в том, что полисемия может быть составным элементом социального статуса понятия — в той мере, в которой она представляет собой социальную ставку, — объект борьбы между социальными группами, так что выбирать какое-либо одно определение означало бы пренебречь этим аспектом и встать на точку зрения одной из заинте­ресованных групп.

Таким образом, в обобщенном виде среди отве­тов о квалификации можно различать те, кото­рые выражают скорее личную квалификацию работника, все равно, является ли она результа­том специального обучения, порой подтверждае­мого дипломом, или лишь инкорпорированной формой навыков и социального опыта; либо же ответы о квалификации рабочего места, объекти­вируемой в соответствии со сложностью опера­ций или в соответствии с длительностью требуе­мого теоретического обучения, независимо от фактической квалификации тех, кто занимает ра-

 

[212]

бочее место. Наконец, ответы могут предполагать квалификацию по уровню установленной заработ­ной платы (более или менее жестко увязанной с рабочим местом) (Cezard, 1979, р. 18—19). Совсем не обязательно, что заработную плату определяет квалификация: «Классификация чернорабочих, разнорабочих и профессиональных рабочих раз­личных уровней производится в промышленности чаще всего в соответствии с сеткой фактически выплачиваемой заработной платы, а не наоборот» (Naville, 1956, р. 64).

Эти различные точки зрения помогают понять значительную часть статистических вариаций в различных обследованиях. Например, ответы, по­лучаемые от предприятий в рамках «ежегодных деклараций о заработной плате», несомненно, многим обязаны третьему из выделенных выше аспектов, хотя бы потому, что речь идет об об­следовании заработной платы и что ответ, а так­же кодирование могут испытать влияние объяв­ленной заработной платы (Guillot, 1979; Baudelot, 1981). Но эти точки зрения не могут быть полно­стью отделены друг от друга, так что ответы все­гда являются в большей или меньшей степени продуктом их взаимодействия. Если, например, уровень заработной платы определяет «квалифи­кацию» (которая может отличаться от предпола­гаемой, исходя исключительно из анализа рабо­чего места или удостоверенной компетенции ра­ботника), то это осуществляется посредством тарифной сетки в коллективном договоре, зафик­сировавшем эти уровни в результате перегово­ров, на которых работодатели, несомненно, пы­тались навязать определение, отсылающее к ра­бочему месту, а профсоюзы — к работнику (Eyraud, 1978; Cezard, 1979,p. 17). «Заработная» квалификация сама является, следовательно, более или менее устойчивым компромиссом в

 

[213]

борьбе заинтересованных лиц за признание того или иного определения.

Если квалификация очевидным образом является соци­альной ставкой и фиксируется в юридических текстах типа коллективных договоров, то можно проиллюстриро­вать игру, которую отношение к профессии вводит в от­веты в ситуации опроса, причем посредством воздействий, не связанных с какой-либо официально регламентирован­ной формой. Так, самые расплывчатые ответы (и в силу этого наиболее трудные для интерпретации и кодирова­ния) парадоксальным образом могут быть носителями спе­цифической информации. Констатации, сделанные в рам­ках учреждения новой номенклатуры «Профессий и со­циально-профессиональных категорий» INSEE по поводу употребления расплывчатых и двусмысленных наимено­ваний профессий, показывают, что их распределение не случайно: в свете спедифических социальных ситуаций «расплывчатость» выступает не только источником ин­формационных помех (и «ошибок» кодирования, которые могут из них вытекать), но также — если ее проанализи­ровать социологически — позитивной информации.

«При систематическом анализе самоназвания "за­водской служащий" [...], в котором смешиваются категории "рабочий" и "служащий", становится очевидным, что оно чаще всего относится к жен­щинам: в изучаемой выборке [переписи 1975 г.] их доля составляет 71 %, тогда как доля женщин среди разнорабочих — только 27%, а среди чер­норабочих — 38%. Перечень отраслей, в которых работают эти "заводские служащие", показыва­ет, что речь идет часто о сельскохозяйственной и пищевой промышленности (24%) и бумажно-кар­тонном производстве, т. е. о секторах, размещен­ных чаще всего в сельскохозяйственных регионах, где рабочая сила весьма феминизирована и по сво­ему происхождению относится в основном к сель­скому населению. Все эти характеристики подчер­кивают удаленность данной категории рабочей

 

[214]

силы от типичного рабочего, что выражается в де­кларируемом дистанцировании от профессии» (Thevenot, 1983, р. 210-211). Иначе говоря, выра­жение «заводской служащий» содержит в себе не один только риск классифицировать как служащих опрошенных, чей род занятий обычно включается в категорию «рабочие», так как такие ответы дают­ся не любыми «рабочими», но прежде всего теми, кто этим выражением передает свою слабую соци­альную интегрированность в рабочий класс. Следовательно, пластичность названий профессий, отра­женная в этих примерах, не должна пониматься как про­стая иллюстрация двусмысленности разговорного языка. Значение слов, конечно, всегда очень сильно зависит от контекста их употребления: двусмысленность может быть составной частью социальной функции используемых слов. Так, история понятия «кадры?, которая отсылает, в зависимости от контекста и потребностей, к узким или, напротив, очень широким определениям (ведь статистика «кадров» обладает большой растяжимостью), показывает, что напрасны старания уменьшить двусмысленность при помощи точной дефиниции, противопоставить «хорошую» дефиницию социолога или статистика всем прочим кон­курирующим определениям. Это заведомо исключило бы анализ использования данной категории группами давле­ния или в политической деятельности в широком смысле, а также анализ социальных «игр», тех самых, которые де­лают возможным ее двусмысленность и составляют осно­ву ее социальной эффективности (Boltanski, 1982, 1983). Таким образом, неточности или «осечки» статисти­ческого сообщения заслуживают нашего внимания не только в целях исправления или создания условий, по­зволяющих их сократить: эти неточности могут быть но­сителями социального значения, которое требует анали­за, потому что оно обогащает статистическую информа­цию. Вот почему, если социальные науки используют статистическую информацию, то они не должны эконо­мить на социологии статистического производства.

 

[215]

Статистическая коммуникация

Практические проблемы применения статистических категорий, которые выражаются в многосложности их определений, а также в чувствительности результатов _к особенностям исследования, представляют социологи­ческий интерес в той мере, в которой они позволяют сде­лать очевидными ставки, связанные с этими категори­ями, и прояснить социальные механизмы, которые дей­ствуют не только при опросах, но также и в других социальных ситуациях. Какими бы ни были теоретиче­ские интенции опроса, опрашиваемый не довольствуется ответом на вопрос, значение которого заранее установ­лено социологом: его ответ неотделим от смысла, кото­рый он придает или неприемлет в вопросе и таким обра­зом участвует в объективном определении этого значе­ния. Он обладает, однако, лишь частичным контролем над своим ответом, так как этот процесс дублируется его об­работкой, а именно посредством операции кодирования, предполагающей интерпретацию кода и ответа в целях классификации. Статистическая информация является, таким образом, продуктом серии взаимодействий между различными представлениями о социальной реальности, которые могут быть в большей или меньшей степени кон­ституированы или автономны.

Приведенные нами примеры относятся лишь к малой части операций, которые предполагает опрос. Иллюст­рируя двусмысленность статистических категорий, мы затрагивали лишь работу разработчика анкеты, с одной стороны, и респондента — с другой, а также сумели от­метить важность роли кодировщика, который преобразу­ет ответы в статистические категории. Чтобы прояснить наряду со ставками, здесь разыгрываемыми, разнооб­разие и сложность операций, составляющих статисти­ческую работу, нужно было бы провести эмпирическую работу по наблюдению и анализу на всем протяжении исследования. Например, в отношении интервьюеров и кодировщиков следовало бы проделать ту же работу,

 

[216]

которую вышеуказанные английские социологи провели в отношении деятельности по классификации, которую осуществляют коронеры и их сотрудники. Испытывая за­труднения с примерами подобной работы (см., например МегШё, 1983; Peneff, 1984, об исследованиях социально­го происхождения студентов), можно набросать принци­пиальную схему всей статистической цепи, в которой по­становка вопросов и ответы являются лишь ее отдельны­ми звеньями (Voile, 1980; Desrosieres, 1986).

Любой процесс коммуникации содержит, как в игре в «испорченный телефон» (соседу шепчут какую-нибудь фразу, он передает ее своему соседу и т.д., а в конце круга сравнивают конечный и начальный варианты сооб­щения), многочисленные источники «недоразумений». Понятно при этом, что, когда слышат «плохо», то слы­шат не «невесть что», но то, что социально предраспо­ложены услышать (особые примеры — по поводу универ­ситетской педагогики — см. Bourdieu, Passeron, Saint Martin, 1965; по поводу приема телевизионных «посла­ний» — см. Champagne, 1971). Разработка статисти­ческих данных отличается от других ситуаций комму­никации достаточно высокой степенью формализации, способом организации, тяготеющей к стандартизации информации, что влечет за собой достаточно значитель­ное разделение труда по ее производству. Тем самым раз­работка статистических данных сближается с промыш­ленным конвейерным производством: стандартизирован­ный и раздробленный на мелкие операции труд большого количества действующих лиц, с большей или меньшей долей автоматизации, производит взаимозаменяемые объекты, отвечающие установленным нормам.

Статистик — это инженер (ENSAE — учебное за­ведение INSEE, является специализированным подразделением Высшей политехнической школы [Ecole Polytecnique] и кадры INSEE часто явля­ются выпускниками ENSAE). Их профессиональ­ное образование включает теорию опросов, пер­вые опыты практического ярименения которой

 

[217]

Схема статистической цепочки

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

с		----------------------	1. Вопросник
2. Поле / Выборка
т А Т И С т и		Интервьюер	—	3. Отбор респондентов
4. Постановка вопросов
Респондент	5. Интерпретация ответов
6. Ответы
7. Запись ответов
8. Номенклатуры
	Кодировщик		9. Кодировка
Оператор ввода	10. Ввод информации
Программист-обработчик	11. Чистка и корректировка данных
		—	12. Работа с выборочными данными
к		—	13. Статистические таблицы
-----	------------------	—
14. Анализ информации
	Публикация		15. Распространение (огранич.)
Средства	16. Реинтерпретация результатов
	массовой
	информации		17. Распространение (широкое)
		«Публика»		18. Получение информации
19. Использование результатов

были обращены на контроль над промышленным производством. В соответствии с этой промыш­ленной схемой, стандартизация должна обеспе­чивать однородность — а значит,сопоставимость, требование статистической обработки собранной

 

[218]

информации в форме таблиц и т. д.; стандарти­зация направлена, следовательно, на рациона­лизацию коммуникации и сокращение источни­ков недоразумений. Если, как при каждой переда­че информации, происходит ее потеря (операция кодирования, при которой сводятся в единые категории различные ответы или ситуации, пред­полагает обеднение слишком богатой исходной информации), то эта потеря систематизируется и организуется в зависимости от предваритель­но определенных потребностей (номенклатура должна быть достаточно ограниченной, чтобы обеспечить анализ, который хотят осуществить, но нежелательно, чтобы она была слишком уз­кой). Разделение труда и применение средств ав­томатизации (используются ли они агентами или машинами) отвечают не только императивам производительности, но сами должны способ­ствовать гомогенизации, и при ее посредстве — качеству продукта, ограничивая индивидуальную инициативу.

Но «послание», обрабатываемое по этой тех­нологической цепи, не есть материальный про­дукт, способный противопоставить сопротивление материала труду по его обработке. Поэтому сама длина цепи, т. е. последовательные этапы воспро­изведения, объектом которых является это посла­ние, и использование средств автоматизации ста­новятся фактором деформации и возникновения недоразумений, и «прогресс», ожидаемый от ав­томатизации, оказывается негативным. Таков при­мер развития техники конструирования про­фессиональной мобильности через год, после ис­следования занятости, осуществленного INSEE: в отношении уже опрошенных в предыдущем году респондентов (входящих в необновляемую выбор­ку) первоначальный метод предписывал коди-ровщицам соотноситься с вопросниками предыду

 

[219]

щего года для того, чтобы отыскивать там необхо­димую информацию и кодировать одновременно ситуации, объявленные в первый и второй раз. Затем сравнение двух ситуаций стало осущест­вляться непосредственно программным способом: вопросники физически больше не сличались, и кодирование мобильности представляло собой результат механического перекрещивания зако­дированных категорий — независимым способом, по обеим датам, что казалось не только более бы­стрым, но также более надежным и рациональ­ным. Профессиональная мобильность совершила в этом случае впечатляющий скачок, который в конечном итоге привел к возвращению через не­сколько лет к первоначальному методу, факти­чески опирающемуся на взвешенный подход к людскому суждению о «реальности» изменения (в случае следующих друг за другом различных сообщений, или таких, которые содержали дву­смысленности, что и приводило к различным ко­дировкам). Такое решение было продиктовано и тем, что та же самая анкета производит также иное измерение социальной мобильности относи­тельно респондентов, вновь введенных в выборку, чья ситуация годичной давности становится пред­метом ретроспективного вопроса (в соответствии с обычной процедурой опросов о мобильности). Этот вопрос всегда ощутимо проигрывает в важ­ности тому, который ставится при применении последовательных по времени вопросников, даже проанализированных в соответствии с первым методом (Laulhe, 1981; Seys, 1981). Схема статистической цепочки, которая была предложе­на выше и которую нет возможности детально проком­ментировать, имеет относительно общий вид. Она при­водится с целью составить единое целое из особых слу­чаев, которые мы смогли осветить в этой главе. Можно оыло бы усложнить ее, материализовав, например, раз-

 

[220]

нообразные виды контроля, объектом которого может быть каждый из агентов, или введя в нее возможные отклонения, как в случае с интервьюером, который, со­чтя ответ неподходящим, переформулирует вопрос или попросит уточнений и объяснений перед тем, как вос­произвести измененный ответ (или же вдруг видоизме­няет начальный ответ в соответствии с вновь собран­ной информацией). И наоборот, все указанные фазы не всегда доверяются различным агентам и могут объеди­няться, например, когда респондент должен сам запол­нять вопросник (без интервьюера), или интервьюер дол­жен непосредственно кодировать полученные ответы, или кодировщик должен производить машинную обра­ботку и т. д. Для упражнения можно материализовать варианты схемы, соответствующей отдельным иссле­дованиям, конструирование которых будет проанализи­ровано далее. Но эта схема также подлежит продол­жению: вверх — введением социальных «рамок» (таких как запросы «политиков» и интеллектуалов, формули­рующих «потребности» исследования, которые статис­тик должен обеспечить) и вниз — посредством после­дующих воздействий статистического объекта на эти со­циальные «рамки» и на некоторые «участки» цепочки, так как статистическая цепочки не ограничивается пре­делами статистической институции и имеет тенденцию функционировать по спирали.

Приведем пример, иллюстрирующий последствия распространения терминологии статистического кода респондентов: статистическая категория «средние кадры» — это «изобретение» кода со­циально-профессиональных категорий в 1954 г. — до такой степени вошла в разговорный язык, что многие респонденты спонтанно употребляют это выражение, отвечая на вопрос об их профес­сии. В этом случае в статистической цепи проис­ходит короткое замыкание, потому что таким об­разом респондент детерминирует кодирование, тогда как нет никакой возможности проконтро-

 

[221]

лировать, что использование им термина соот­ветствует определениям справочника (что, воз­можно, способствовало устранению этого терми­на, ставшего слишком двусмысленным, в спра­вочнике 1982 г. «Профессии и социально-профес­сиональные категории»).

Заключение: Социологическое отношение к социальному миру

Процедуры статистической регистрации, как и всякая форма знания, неотделимы от разрозненных точек зре­ния, составляющих объекты, на которые они направле­ны, что не означает, будто статистические отношения лишены тем самым всякого значения. Но это значение никогда не является прямо «данным», оно проходит че­рез анализ многочисленных операций конструирования, продукт которых есть статистические данные. Таким об­разом, то, что свойственно, в частности, такой офици­альной статистике, как статистика преступности или пра­вонарушений, отражающей деятельность учреждений по социальному воздействию на «феномен», должно быть обобщено для использования всех статистических источ­ников как «изготовленного продукта».

«Социолог получает свой предмет в конце слож­ного процесса отбора и обработки. Непосредствен­ные характеристики, доступные его наблюдению, представляют собой частичную селекцию среди совокупности возможных характеристик (чаще всего определение пригодных к использованию пе­ременных навязывается институцией), а также ре­зультат применяемых институцией "критериев от­бора" и неясной этимологии, во имя которой она рассматривает и объясняет случай. Можно ли ана-

 

[222]

лизировать изготовленный продукт как сырье? Не рискуем ли мы придать правонарушителям в качестве врожденных и подлинных качеств те свойства, которым они обязаны истории своего происхождения?» (Chamboredon, 1971, р. 375). Отметим, что этот текст, если он также применим к ста­тистическим данным о правонарушениях, в действитель­ности в более общем виде направлен на сам «феномен» правонарушений, такой, каким социолог может его ви­деть предстающим из иных, нежели статистические дан­ные, документальных источников или средств наблюде­ния (как досье соответствующих институций или наблю­дение практики их агентов). Не только «статистические данные о правонарушениях» являются объектом, пред­варительно сконструированным полицейской и юридиче­ской институцией, но также и сами «правонарушения». Собственно статистическое конструирование категории есть лишь особый аспект (одновременно следствие и сред­ство) ее конструирования в качестве социальной катего­рии. Мы не можем, следовательно, упрекать статистиков за использование лишь одного из возможных определе­ний категории, не учитывая факта, что речь идет об опре­делении, даваемом институцией, которая «производит» не только официальные «данные» о правонарушениях, но сами правонарушения. Социолог не выполнял бы своей работы, если бы он анализировал как «естественную» ре­альность то, что является конструктом, «изготовленным продуктом». Но этот изготовленный продукт — не прос­то вуаль, которую достаточно снять, чтобы открыть соци­альную реальность: существуют социальные воздейст­вия, он сам является социальной реальностью, которая как таковая подлежит анализу. Вот почему анализ стати­стического конструкта может пролить свет на нечто го­раздо большее, чем только статистическая институция. То, что мы сумели показать в отношении статисти­ческих категорий и их социологического применения, есть в конечном итоге, лишь единичная иллюстрация специ­фики социологической точки зрения и конструирования

 

[223]

объекта в различных исследовательских контекстах. Со­циолог всегда помещен в ситуацию анализа реальности, которая ему предъявляет, в более или менее разработан­ных формах, представление о самой себе. Он обязан от нее дистанцироваться, но одновременно быть способным отдавать себе в этом отчет.

Мнение институций о самих себе, выражаемое дей­ствием или высказыванием их агентов или, научно пере­фразируя, их «экспертов», «политиков» или статистиков, всегда — это одновременно и препятствие и точка опоры, соперничающее мнение и составная часть анализируемо­го объекта. При чтении этой работы может, вероятно, возникнуть чувство, что социология — это эпопея, герои которой преодолевают преграды, громоздящиеся на их пути (очевидность переживаемых ситуаций и институ­ций, готовая проблематика социальных проблем, отточен­ные анкеты об общественном мнении и о поведении), лишь для того, чтобы вновь столкнуться с этими прегра­дами, ставшими еще более крутыми. Нужно уточнить, что они являются препятствием лишь тогда, когда берутся непосредственно как инструменты знания, и становятся подмогой, когда они объективируются как предметы по­знания: «социолог» (мифический персонаж, который свя­зывает воедино попытки), чтобы увидеть свои очки, нуж­дается лишь в том, чтобы их снять.

Вероятно, статистическое производство составляет предмет социологического изучения столь же интерес­ный, как, например, наука или производственные отноше­ния. Если это не так, то лишь потому, что история отно­шений социологии со статистикой полна недоразумений.

Оппозиция сторонников и противников количествен­ных методов, как и прочие «эпистомологические пары» той же природы, имеет результатом сокрытие того, что нужно было привести в соответствие, чтобы противопо­ставить. Постоянно возобновляющийся спор между «ко­<